Король провел вечер в сильном волнении: весь день собирался дождь, а мы уже говорили, как легко Таро выходил из берегов; поскольку сегодня его можно было перейти вброд, а назавтра он грозил стать непреодолимым препятствием, союзники попросили отсрочку явно для того, чтобы еще ухудшить положение французской армии. И верно, едва наступила ночь, как разразилась ужасная гроза; все Апеннины, казалось, дрожали от грома, небо то и дело разрывалось молниями. К утру гроза немного утихла, но Таро, еще накануне представивший собою узенький ручеек, превратился в бурный поток; его уровень поднимался на глазах. Поэтому в десять утра король, уже в полном вооружении сидевший на лошади, позвал Коммина и велел тому отправляться на встречу с венецианцами, однако не успел он договорить, как на правом фланге французской армии послышались громкие крики. Оказалось, что стратиоты под прикрытием леса напали на французский сторожевой пост и, перерезав всех солдат, завладели их головами, которые по своему обычаю подвесили к лукам седел. Кавалерийский эскадрон пустился в погоню, но стратиоты, словно дикие звери, бесследно скрылись в лесной чаще.
Эта неожиданная стычка, подготовленная, вне всякого сомнения, представителями испанцев и немцев, произвела на союзнические войска эффект искры, попавшей на пороховую дорожку. Тщетно Коммин, с одной стороны, и венецианские военачальники – с другой, пытались предотвратить сражение: легкие войска, горя желанием поскорее вступить в схватку и, по обычаю того времени, прислушиваясь лишь к собственным порывам, ринулись вниз, словно на цирковую арену, и завязали бой. На какое-то мгновенье молодой король, увлеченный их примером, забыл о своих обязанностях военачальника и хотел было броситься в сшибку, как простой солдат, однако маршал де Жие, мессир Клод де ла Шатр, а также де Гиз и Ла Тремуйль удержали Карла VIII и убедили его поступить мудрее – переправиться через Таро, не ввязываясь в сражение, но и не избегая его, если враг тоже переправится на другой берег и вознамерится остановить французскую армию. В результате король, пользуясь советами своих наиболее мудрых и дельных военачальников, разместил войска в следующем порядке.
Первую линию составляли авангард и отряд поддержки; в авангард входили триста пятнадцать самых смелых во всей армии бойцов под командованием маршала де Жие и Джан Джакомо Тривульцио; за ним следовал отряд из трех тысяч швейцарцев под командованием Энгельберта Клевского и де Лорне, обер-шталмейстера королевы, а далее шли триста лучников королевского конвоя, которых Карл выделил для поддержания кавалерии.
Вторая линия, в которую входили главные силы и которой командовал сам король, состояла из артиллерии под началом Жана де Лагранжа, ста дворян-гвардейцев, знамя которых нес Жиль Карронель, воспитанников королевского дома с Эмаром де При во главе, шотландцев, двухсот конных арбалетчиков и остальной части французских лучников под предводительством де Крюссоля.
И, наконец, третья линия, арьергард, двигалась вслед за обозом, который везли шесть тысяч вьючных лошадей, и насчитывала лишь триста конных латников, которыми командовали де Гиз и Ла Тремуйль, – это была самая слабая часть армии.
Установив такой порядок, Карл VIII скомандовал авангарду переходить реку, что и было сделано вблизи городка Форново; вода доходила всадникам лишь до икр, а пехотинцы держались за лошадиные хвосты. Когда последние солдаты этой линии оказались на другом берегу, король повел тем же бродом свою часть армии, приказав де Гизу и Ла Тремуйлю приступить к переправе арьергарда и обоза сразу после него.
Приказы были выполнены в точности, и к десяти утра вся французская армия оказалась на левом берегу Таро; сразу же после этого, поскольку, судя по расположению вражеской армии, битва была неизбежна, обоз под командованием Оде де Риберака отделился от арьергарда и переместился на левый фланг.
Действительно, Франческо Гонзага, главнокомандующий союзными войсками, разместил свои силы, исходя из расположения армии противника: по его приказу граф Каяццо с четырьмястами латников и двумя тысячами пехотинцев переправился через Таро близ лагеря венецианцев и оказался напротив авангарда неприятеля, а сам главнокомандующий, дойдя со своими войсками до Форново, использовал тот же брод, что и французы, чтобы атаковать их арьергард. И наконец, стратиотов он поместил между этими двумя бродами и приказал им переправиться через реку и ударить с фланга, как только они увидят, что началась атака на фронт и тыл французской армии. Кроме того, Франческо Гонзага принял меры на случай отступления, оставив на левом берегу три отряда: один под предводительством венецианских военачальников должен был охранять лагерь союзников, а два других, под началом Антонио Монтефельтро и Аннибале Бентивольо, поставил уступами, чтобы они могли друг друга поддерживать.
Наблюдая за этими перемещениями, Карл VIII понял, что союзники применили мудрую стратегию, благодаря которой итальянские военачальники снискали славу лучших в мире, однако опасность все равно была неминуемой, и поэтому, решив пробиваться вперед, он приказал продолжать движение; вскоре французская армия оказалась зажата между латниками и пехотинцами графа Каяццо и силами Франческо Гонзага, который теснил французский арьергард со своими шестьюстами отборными латниками, эскадроном стратиотов и более чем пятью тысячами пехотинцев – одни только эти войска превосходили числом всю армию Карла VIII.
Когда де Гиз и Ла Тремуйль увидели, что взяты в клещи, они приказали двумстам всадникам повернуться лицом к неприятелю, тогда как в голове армии маршал де Жие и Тривульцио велели своим солдатам остановиться и взять копья наперевес. Тем временем король, находившийся в середине войска, по обычаю помогал надевать доспехи тем из дворян, которые благодаря личным достоинствам или дружбе с монархом имели право на эту милость.
Внезапно позади раздался страшный шум: это французский арьергард сшибся с отрядом маркиза Мантуанского. Во время этой схватки, в которой каждый, словно на турнире, выбрал себе соперника, было сломано множество копий, особенно у итальянских всадников, поскольку их древки для облегчения имели канавки и были, соответственно, менее прочны. Лишившиеся оружия тут же схватились за мечи, и, поскольку их было значительно больше, нежели французов, Карл VIII увидел, что они начали охватывать правый фланг и вот-вот его окружат, и в тот же миг в центре послышались истошные вопли: стратиоты переправились через реку и кинулись в атаку.
Король немедленно разделил свои главные силы на две части, одну из которых под командованием одного из побочных отпрысков семейства Бурбонов отправил навстречу стратиотам, а сам со второй бросился на помощь арьергарду, в самую гущу схватки – поступок поистине королевский, хотя сам король дрался, как простой воин. Благодаря такой поддержке арьергард не уступал впятеро превосходящему его противнику и бился просто отчаянно.
Получив приказ, Бурбон бросился на стратиотов, однако его лошадь понесла и он так глубоко вклинился в ряды врага, что вскоре скрылся из виду, а его всадники, обескураженные потерей командира, необычным видом недругов, равно как и присущей им своеобразной манерой сражаться, смешались и рассеялись, вместо того чтобы держаться вместе. Это могло бы кончиться бедой, если бы кучка стратиотов, увидев никем не защищаемый обоз, не бросилась к нему в надежде поживиться и не перестала преследовать врага. Однако основная часть стратиотов продолжала теснить французских всадников, перерубая их пики своими наводящими ужас кривыми саблями. По счастью, король, отбивший атаку маркиза Мантуанского, увидел, что происходит у него за спиной, и, пустив лошадь в галоп, поспешил на помощь своему центру и вместе с дворянами налетел на стратиотов. Его копье давно сломалось, но Карл, размахивая длинным мечом, сверкавшим как молния, врезался в гущу врагов – то ли его, как и Бурбона, понесла лошадь, то ли он просто дал волю своей отваге, – сопровождаемый лишь восемью новоиспеченными дворянами, конюшим по имени Антуан дез Амбю и своим знаменосцем, и закричал: «Франция! Франция!», чтобы собрать рассеявшихся всадников, а те, увидев наконец, что опасность вовсе не так велика, как им показалось вначале, принялись рубить стратиотов, с лихвой возвращая им полученные удары.
У французского авангарда, который должен был атаковать маркиз Каяццо, дела шли и того лучше: маркиз, несмотря на то, что его отряд был гораздо многочисленнее французского и что сам он был поначалу вдохновлен стоявшей перед ним важной задачей, за десяток шагов до неприятеля вдруг развернулся, так и не сломав ни одного вражеского копья. Французы хотели было броситься за ним вдогонку, но маршал де Жие, опасаясь, что этим маневром противник хочет отделить авангард от центра, приказал всем оставаться на месте, однако швейцарцы, то ли не поняв приказа, то ли не приняв его на свой счет, побежали за итальянцами и, хотя те были верхом, догнали их и перебили человек сто. Это внесло такую панику в ряды маркиза Каяццо, что некоторые из его всадников ускакали далеко в поле, а другие бросились в реку, чтобы добраться до своего лагеря. Увидев это, маршал де Жие выделил сотню латников в помощь королю, который, продолжая сражаться с неслыханной отвагой, подвергал себя серьезной опасности: его воины не могли все присоединиться к нему, так как он то и дело с криком: «Франция!» бросался в самое пекло, нимало не заботясь, следует за ним кто-нибудь или нет. Уже давно он бился не мечом, который сломался, равно как копье, а алебардой, нанося направо и налево смертельные удары лезвием и острием. Стратиоты, которых уже сильно теснили дворяне и воспитанники короля, перешли сначала от нападения к защите, а потом от защиты к бегству. Тут, пренебрегая опасностью, король стал их преследовать и вскоре оказался один в окружении врагов, которые, не будь они так обуяны ужасом, легко свалили бы лошадь Карла и его самого, но, как говорит Коммин: «Подлинно храним тот, кого хранит Господь», а Господь в тот день хранил короля Франции.
Между тем французскому арьергарду приходилось нелегко, и хотя де Гиз и Ла Тремуйль держались изо всех сил, им, скорее всего, пришлось бы уступить численному превосходству противника, не подоспей к ним помощь сразу с двух сторон: неустрашимый Карл VIII, которому уже нечего было делать среди беглецов, снова ринулся в гущу схватки, а слуги, бывшие при армии и поставленные было отражать натиск стратиотов, бросились к своему арьергарду, вооруженные топорами, которыми они пользовались при постройке лагеря, и принялись с их помощью подрезать поджилки лошадям и наносить удары по забралам спешенных всадников.
Такого двойного удара итальянцы не выдержали: furia francese[46] разрушила все мыслимые стратегические расчеты, а сами они уже почти век не участвовали в столь неистовых и кровавых сечах, заменив их чем-то вроде турниров, которые они называли войнами, и поэтому, несмотря на все усилия Франческо Гонзага, отряды, сражавшиеся с французским арьергардом, тоже повернули и обратились в бегство, поспешно и с большим трудом преодолевая поток, поднявшийся еще выше из-за лившегося все время дождя.
Кое-кто из французов полагал, что следует пуститься в погоню за побежденными, беспорядочно и бесславно бежавшими с поля битвы и запрудившими дороги на Парму и Берчето, однако маршал де Жие, а также де Гиз и Ла Тремуйль, сделавшие достаточно для того, чтобы их не заподозрили в трусости, остудили этот порыв, заметив, что люди и лошади крайне утомлены, поэтому пуститься в преследование означает не упрочить, а потерять полученное преимущество. На том и порешили, несмотря на мнение Тривульцио, Камилло Вителли и Франческо Секко, желавших закрепить победу.
Король отправился в деревушку на левом берегу Таро, где в чьем-то бедном домишке снял доспехи; пожалуй, он сражался лучше всех своих военачальников и солдат.
За ночь гроза набрала такую силу, что итальянская армия, даже если бы оправилась от испуга, все равно не смогла бы преследовать французов. Король, одержав победу, не хотел, чтобы кто-нибудь подумал, что он спасается бегством, и провел весь день среди войск, а вечером отправился ночевать в Медесано, небольшой городок, расположенный в миле от деревни, где он отдыхал после битвы. Однако ночью, поразмыслив, он пришел к выводу, что в достаточной степени защитил честь своей армии, разбив войско вчетверо более сильное, которое потеряло около трех тысяч человек, и прождав потом его полтора дня, чтобы дать ему возможность взять реванш, и за два часа до рассвета велел получше разжечь костры, чтобы противник полагал, будто он все еще стоит лагерем, после чего все бесшумно сели на лошадей, и французская армия, практически уже избежавшая опасности, продолжила путь на Борго-Сан-Доннино.
Тем временем папа возвратился в Рим, и вести, благоприятные для его политики, не заставили себя ждать. Он узнал, что Фердинанд отправился с Сицилии в Калабрию с шестью тысячами добровольцев, а также большим числом испанской конницы и пехоты, которых по поручению Фердинанда и Изабеллы привел знаменитый Гонсальво Кордуанский, находившийся тогда в расцвете славы великого полководца, которая впоследствии несколько потускнела после поражения при Семинаре.[47] Почти в то же самое время французский флот потерпел поражение от арагонского, и, наконец, битва при Таро, хотя и была проиграна союзниками, явилась для папы еще одной победой, поскольку позволяла вернуться во Францию тому, кого он считал своим смертным врагом. Понимая, что ему нечего больше бояться Карла VIII, который ненадолго задержался в Турине, чтобы оказать помощь Новаре, он отправил ему послание, в котором своей папской властью повелел уйти вместе с армией из Италии, а также отозвать оставленные в Неаполитанском королевстве войска в десятидневный срок под угрозой того, что он будет вызван к папе и отлучен от церкви.
На это Карл VIII ответил следующее.
1. Он не понимает, каким образом папа, глава союзников, велит ему покинуть Италию, если союзники не только отказались его пропустить, но и попытались, правда, безуспешно, как известно его святейшеству, отрезать ему путь во Францию.
2. Что касается вывода войск из королевства Неаполитанского, то он не настолько неблагочестив, чтобы это сделать, поскольку их ввод в королевство совершился с согласия и благословения его святейшества.
3. Что же до отлучения его от церкви лично папой, непосредственно в столице христианского мира, то он в высшей степени удивлен, что Александр VI требует этого именно теперь, поскольку полтора месяца назад по возвращении из Неаполя он, Карл VIII, всем сердцем стремился встретиться с его святейшеством, дабы выразить ему свое почтение и преданность, однако его святейшество, вместо того чтобы соблаговолить оказать ему эту милость, при его приближении покинул Рим с такою поспешностью, что он, Карл, как ни торопился, не сумел его там застать. Однако он обещает папе, что, если на сей раз его святейшество соизволит его подождать, он доставит ему удовольствие и исполнит его пожелание, вернувшись в Рим, как только завершит дела, призывающие его во Французское королевство.
Несмотря на столь насмешливый и гордый ответ, обстоятельства вскоре вынудили Карла VIII частично выполнить сей необычный папский указ. Хотя французы и получили подкрепление – к ним на помощь пришли швейцарцы, – присутствие короля было так необходимо во Франции, что он был вынужден заключить с Лодовико Сфорца мир, по которому отдал ему Новару, тогда как Жильбер де Монпансье и д’Обиньи, защищавшие Калабрию, Базаликату и Неаполь, после тридцатидвухдневной осады 20 июля 1496 года подписали в Аверсе капитуляцию и отдали Неаполитанскому королю Фердинанду II все города и крепости его королевства. Но Фердинанд правил после этого всего три месяца: 7 сентября в замке Сомма у подножия Везувия он скончался от истощения; заботы его молодой жены не смогли возместить ущерб, который она нанесла своею красотой.
Королевский трон занял его дядя Федерико, и, таким образом, за три года своего папства Александр VI, неуклонно укрепляя собственное положение, следил, как в Неаполе короли сменяют друг друга, сначала был Фердинанд I, потом Альфонс II, затем Карл VIII, за ним Фердинанд II и вот теперь Федерико.
Такие потрясения трона и быстрая смена государей были Александру VI весьма на руку, поскольку каждый новый монарх становился подлинным королем, только получив инвеституру от папы. В результате Александр оказался единственным, чье могущество и влияние только упрочивались от этих перемен, поскольку, несмотря на многочисленные случаи симонии, герцог Миланский, республики Флоренция и Венеция признали его главой церкви и вели с ним переговоры, да и все пять королей Неаполитанских старались ему угодить. Поэтому Александр VI решил: настала пора заложить основы истинного могущества своей семьи, опираясь, с одной стороны, на герцога Гандиа, который должен занять все высокие светские должности, а с другой – на Чезаре Борджа, которому следует занять все важные места в церковной иерархии. Свой новый план папа подкрепил тем, что назначил четырех испанских прелатов кардиналами, в результате чего в священной коллегии стало двадцать два его соотечественника – твердое большинство голосов было обеспечено.
Теперь самой насущной задачей папской политики стало избавление окрестностей Рима от мелких князьков, которых все называли «викариями церкви», а Александр VI величал цепями папства. Как мы знаем, папа уже принялся за это дело, натравив Орсини на Колонна в тот момент, когда наступление Карла VIII вынудило его направить все силы своего ума и всю мощь государства на защиту собственной безопасности.
И вот старинные друзья папы Орсини совершили необдуманный поступок: перейдя на жалованье к французам, они вторглись вместе с ними в королевство Неаполитанское, и Вирджинио, один из столпов этого могущественного дома, попал в плен к Фердинанду II. Александр не мог упустить такого случая, и, приказав королю Неаполя не выпускать того, кто 1 июня 1496 года был объявлен мятежником, он 26 октября, в первые дни царствования Федерико, который был во всем послушен папе, так как ждал от него инвеституры, огласил на тайной консистории приговор о конфискации имущества, принадлежащего Вирджинио Орсини и его семейству. Затем, поскольку объявить о конфискации было недостаточно – имущество следовало отнять, папа обратился к Колонна и заявил, что в знак дружеского к ним расположения он назначает их исполнителями приговора над старыми врагами их семейства под руководством своего сына Франческо, герцога Гандиа; таким образом папа хотел ослабить обоих соседей, чтобы потом спокойно разделаться и с победителями, и с побежденными.
Колонна приняли это предложение, и герцог Гандиа был назначен генералом церкви: сам Александр, облаченный в папские одежды, возложил на него знаки отличия в соборе Святого Петра.