И вот старинные друзья папы Орсини совершили необдуманный поступок: перейдя на жалованье к французам, они вторглись вместе с ними в королевство Неаполитанское, и Вирджинио, один из столпов этого могущественного дома, попал в плен к Фердинанду II. Александр не мог упустить такого случая, и, приказав королю Неаполя не выпускать того, кто 1 июня 1496 года был объявлен мятежником, он 26 октября, в первые дни царствования Федерико, который был во всем послушен папе, так как ждал от него инвеституры, огласил на тайной консистории приговор о конфискации имущества, принадлежащего Вирджинио Орсини и его семейству. Затем, поскольку объявить о конфискации было недостаточно – имущество следовало отнять, папа обратился к Колонна и заявил, что в знак дружеского к ним расположения он назначает их исполнителями приговора над старыми врагами их семейства под руководством своего сына Франческо, герцога Гандиа; таким образом папа хотел ослабить обоих соседей, чтобы потом спокойно разделаться и с победителями, и с побежденными.
Колонна приняли это предложение, и герцог Гандиа был назначен генералом церкви: сам Александр, облаченный в папские одежды, возложил на него знаки отличия в соборе Святого Петра.
Вначале все шло по плану Александра VI, и к концу года папская армия овладела множеством замков и крепостей, принадлежащих Орсини. Те уже решили было, что им пришел конец, когда Карл VIII, к которому они обратились без особой надежды на помощь, так как он был слишком занят собственными делами, прислал им вместо оружия и войск Карло Орсини, сына пленного Вирджинио, а также Вителоццо Вителли, брата Камилло Вителли, одного из трех отважнейших итальянских кондотьеров, находившихся на службе у французского короля и сражавшихся с ним при Таро. Эти два военачальника, чьи смелость и искусство были известны по всей Италии, привезли с собою значительную сумму серебром, которой они были обязаны щедрости Карла VIII; едва они добрались до Читта-ди-Кастелло, центра владений Орсини, и выразили желание собрать отряд тяжелой кавалерии, как под их знамя со всех сторон стали стекаться люди. Вскоре у них образовалась небольшая армия, а поскольку, находясь на французской службе, оба военачальника изучали постановку воинского дела, позволившую Карлу VIII победить итальянцев, они решили заняться нововведениями и в своем войске. Заключались те главным образом в некотором усовершенствовании пушечных лафетов, облегчавших маневрирование артиллерией, а также в замене прежних копий на такие, какими пользовались швейцарцы, но на два фута длиннее. Когда эта задача была выполнена, Вителоццо Вителли несколько месяцев обучал своих солдат управляться с новым оружием. Затем, сочтя, что наука эта ими превзойдена, он получил подкрепление от городов Перуджа, Тоди и Нарни, которые боялись, что вскоре вслед за Орсини придет их черед, как пришел черед Орсини вслед за Колонна, и двинул войско на Браччано, осажденный герцогом Урбинским, поскольку согласно договору венецианцы должны были отдать этот город папе.
Командующий венецианскими войсками, узнав о приближении Вителли, решил выйти ему навстречу, и обе армии, встретившись на Сорианской дороге, тут же вступили в битву. Главной ударной силой папской армии был отряд из восьмисот немецких солдат, на который очень рассчитывали герцоги Урбино и Гандиа, впрочем, не без основания, так как солдаты эти считались лучшими в мире, однако Вителоццо Вителли выставил против столь отборного войска пехотинцев, которые беспрепятственно пронзали врагов своими громадными копьями, бывшими на четыре фута длиннее. В то же время его артиллерия, удачно маневрируя на флангах, своею точностью и скоростью подавляла вражеские пушки; после довольно продолжительного сопротивления, какого трудно было даже ожидать от армии, атакованной столь совершенно вооруженным неприятелем, папские войска обратились в бегство, и вместе с ними отступили в сторону Рончильоне герцог Гандиа, раненный копьем в лицо, Фабрицио Колонна и легат, а герцог Урбино, командовавший арьергардом и обеспечивавший отступление, был захвачен вместе со всею артиллерией и обозом.
Однако Вителли не возгордился от этого, пусть крупного, успеха до такой степени, чтобы не понимать, в каком положении он находится. Ему было совершенно ясно: они с Орсини слишком слабы, чтобы долго вести подобную войну, а небольшие деньги, на которые он содержал армию, скоро кончатся, и она перестанет существовать вместе с ним самим. Поэтому он поспешил испросить прощение за победу, выдвинув предложения, которые сам не принял бы, если бы потерпел поражение, однако папа согласился на них немедленно, поскольку тем временем узнал, что Тривульцио только что перешел Альпы и возвращается в Италию с тремя тысячами швейцарцев; Александр VI опасался, что это авангард армии французского короля. В результате было решено, что Орсини выплатят семьдесят тысяч военных издержек, а все пленные, за исключением герцога Урбино, будут обменены без выкупа. В качестве залога выплаты семидесяти тысяч Орсини передали кардиналам Сфорца и Сан-Северино крепости Ангильяра и Черветри, а позже, когда в назначенный срок денег у них не оказалось, они оценили голову пленного герцога Урбино в сорок тысяч дукатов, что приблизительно и составляло названную сумму, и передали его Александру VI, который, желая на сей раз в точности соблюсти условия договора, заплатил таким образом выкуп за своего военачальника, который тот должен был заплатить сам.
Со своей стороны папа передал Карло Орсини и Вителоццо Вителли вместо Вирджинио его труп. По странной случайности папский пленник за неделю до подписания договора скончался, причем от той же болезни, во всяком случае на первый взгляд, что в свое время брат Баязида.
Когда мир был подписан, в Рим прибыли Просперо Колонна и Гонсальво Кордуанский с неаполитанскими и испанскими войсками. Александр, которому для войны с Орсини они уже были не нужны, желая отвести от себя упреки в бессмысленности их вызова, послал вновь прибывших на захват Остии. За этот подвиг Гонсальво получил из рук папы Золотую Розу, высшую награду, какую мог пожаловать его святейшество. Кроме него, Золотую Розу имели только император Максимилиан, король Франции, венецианский дож и маркиз Мантуанский.
Тем временем наступили торжества праздника Успения, принять участие в которых был приглашен и Гонсальво. Покинув свой дворец, он с большой помпой проехал во главе папской кавалерии и занял место по левую руку от герцога Гандийского, привлекавшего внимание собравшихся своей красотой – она еще сильнее подчеркивалась роскошью, на которую он не поскупился ради такого праздника. Пажи и слуги его свиты были одеты в ливреи, великолепнее и богаче которых не видел даже Рим, этот город церковной пышности. Они сидели верхом на кровных лошадях под бархатными чепраками с серебряной бахромой, в которую кое-где были вплетены серебряные же колокольцы. Сам герцог был одет в платье из золотой парчи, на шее у него висело ожерелье из наикрупнейших восточных жемчужин, когда-либо принадлежавших христианскому государю, а вокруг шапочки была обвита золотая цепочка, украшенная алмазами, самый маленький из которых стоил более двадцати тысяч дукатов. Это великолепие оттенялось простотою наряда Чезаре Борджа, к чьей пурпурной мантии не полагалось никаких украшений. В результате Чезаре, и без того завидовавший брату, воспылал к нему новой ненавистью, слыша в течение всего праздника похвалы его блеску и красоте. С этой минуты кардинал Валенсийский мысленно решил судьбу этого человека, беспрестанно становившегося на пути у его гордыни, любви и честолюбия. «Что же до герцога Гандийского, – пишет историк Томмазо, – то несчастный молодой человек был совершенно прав, когда оставил в этот праздник воспоминания о своей миловидности и великолепии, так как в следующий раз ему привелось блеснуть роскошью уже на собственных похоронах».
Лукреция тоже приехала в Рим якобы для участия в празднестве, но на самом деле, как мы скоро увидим, чтобы снова стать орудием честолюбия собственного отца.
Поскольку папа не был удовлетворен пустым триумфом тщеславия и гордыни своего сына, а война с Орсини не дала желаемых результатов, он решил увеличить состояние своего первенца и сделать то, за что упрекал когда-то в своей речи папу Каликста, – отделить от папского государства города Беневенто, Террачину и Понтекорво, чтобы образовать из них герцогство и отдать его сыну во владение. Александр высказал это предложение консистории, а поскольку кардинальская коллегия целиком находилась в его руках, то никаких возражений не последовало. Оказанное старшему брату новое благодеяние разъярило Чезаре, хотя и он не был обойден милостью: Александр назначил его легатом a latere[48] при Федерико, и Чезаре должен был от имени отца собственными руками короновать нового короля.
Между тем Лукреция, проведя несколько праздничных дней с отцом и братьями, удалилась в монастырь Святого Сикста: никто не знал истинной причины этого уединения, а Чезаре, питавший к ней любовь странную и неестественную, так и не смог ее уговорить подождать до его отъезда в Неаполь. Такое упрямство сестры оскорбило его до глубины души; к тому же с того дня, как герцог Гандиа появился на шествии в своем ослепительном одеянии, Чезаре стало казаться, что она, предмет его кровосмесительной страсти, охладела к нему. Его ненависть к сопернику возросла до такой степени, что он решил отделаться от него любой ценой и велел начальнику своих головорезов тем же вечером явиться к нему.
Микелотто уже привык ко всяческим таинственным поручениям, которые почти всегда имели целью содействие в любовном приключении и совершение мести. А поскольку и в том и в другом случае он получал приличное вознаграждение, то и на сей раз счел нужным явиться в назначенный час и был проведен к хозяину.
Чезаре Борджа стоял, прислонившись к большому камину; одет он был не в кардинальскую мантию и шапочку, а в черный бархатный кафтан, в прорезях которого виднелся шелковый камзол того же цвета. Одной рукой он теребил перчатки, другую же положил на рукоятку отравленного кинжала, с которым никогда не расставался. Это был обычный его наряд для ночных похождений, поэтому Микелотто ничуть не удивился, увидев его; однако глаза кардинала метали пламя, еще более грозное, чем обычно, а щеки, всегда бледные, были мертвенно-белыми. Микелотто хватило одного взгляда, чтобы понять: разговор предстоит не из веселых.
Чезаре жестом велел ему затворить дверь, что тот сразу и сделал, затем помолчал, пытаясь взглядом проникнуть в самые дальние тайники души беззаботного головореза, который стоял перед ним, обнажив голову.
– Микелотто, – начал он голосом, в котором, несмотря на волнение, слышались насмешливые нотки, – как ты находишь: идет мне этот наряд?
Как ни привычен был сбир ко всяческим обинякам, которыми обычно пользовался хозяин, прежде чем перейти к делу, но на сей раз вопрос прозвучал столь неожиданно, что он на несколько мгновений онемел и лишь потом ответил:
– Замечательно идет, ваше высокопреосвященство, благодаря ему вы выглядите словно заправский вояка, – тем более, что в душе вы и есть вояка.
– Я рад, что таково твое мнение, – проговорил Чезаре. – А теперь скажи: знаешь ли ты, кто причиной тому, что вместо этого платья, которое я могу надевать лишь ночью, днем мне приходится скрываться под мантией и шапкой кардинала и разъезжать по церквам и консисториям, вместо того чтобы вести в бой прекрасную армию, где ты мог бы иметь чин капитана, а не быть, как сейчас, начальником кучки жалких сбиров?
– Да, ваше высокопреосвященство, – отозвался Микелотто, с первых же слов Чезаре догадавшийся, к чему тот клонит, – причиною всему этому – его светлость Франческо, герцог Гандиа и Беневенто, ваш старший брат.
– А знаешь ли ты, – продолжал Чезаре, одобрив ответы собеседника лишь кивком да горькой улыбкой, – знаешь ли ты, у кого есть богатство, но нет таланта, есть шлем, но нет головы, есть меч, но нет руки?
– Опять-таки у герцога Гандийского, – ответил Микелотто.
– А тебе известно, – не унимался Чезаре, – кто беспрестанно становится на пути моего честолюбия, богатства и любви?
– Все тот же герцог Гандийский, – сказал Микелотто.
– И что ты об этом думаешь? – осведомился Чезаре.
– Думаю, что он должен умереть, – хладнокровно заключил сбир.
– И я того же мнения, Микелотто, – шагнув к собеседнику и схватив его за руку, признал Чезаре. – Об одном лишь жалею – что не подумал об этом раньше: ведь если бы в прошлом году, когда король Франции пошел на Италию, у меня был меч на боку, а не распятие в руках, теперь я уже был бы правителем какой-нибудь недурной вотчины. Папа хочет приумножить свои богатства, это ясно, вот только он ошибся в средствах: это меня он должен был сделать герцогом, а моего брата – кардиналом. Будь я герцогом, я добавил бы к его могуществу неустрашимость человека, умеющего поставить на своем. Тот, кто хочет достичь высшей власти в герцогстве или королевстве, должен топтать препятствия, что попадаются ему на пути, и идти свободно, не обращая внимания на страдания плоти, на самые острые шипы; он должен наносить удар с закрытыми глазами, мечом или кинжалом, чтобы пробить дорогу к богатству; он не может бояться замочить руки в собственной крови; он, наконец, обязан следовать примеру, показанному любым основателем империи от Ромула до Баязида, которые стали государями, только совершив братоубийство. Что же, Микелотто, ты верно сказал, я должен сделать так и от этого не отступлюсь. Теперь ты знаешь, зачем я тебя позвал; я не ошибся, на тебя можно рассчитывать?
Как и следовало ожидать, Микелотто, видевший в этом преступлении путь к богатству, ответил Чезаре, что он в его распоряжении – пусть хозяин лишь укажет время, место и способ. Чезаре ответил, что времени немного, поскольку скоро ему придется отбыть в Неаполь, а что касается места и способа, то тут все зависит от обстоятельств; словом, они должны дождаться удобного момента и действовать.
На следующий день после того, как было принято это решение, Чезаре узнал, что его отъезд назначен на четверг 15 июня, и одновременно получил приглашение от матери отужинать с нею 14 июня. Ужин давался в его честь как прощальный. Микелотто получил приказ к одиннадцати вечера быть наготове.
Стол был накрыт на свежем воздухе в чудесном винограднике, которым Ваноцца владела неподалеку от церкви Сан-Пьетро-ин-Винколи; приглашены были Чезаре Борджа, виновник торжества; герцог Гандийский, он же князь Скуиллаче; донна Санча, его жена; кардинал Монтереале, он же Франческо Борджа, сын Каликста II; дон Родерико Борджа, комендант папского дворца; дон Гоффредо, брат кардинала Джованни Борджа, легата в Перудже, и Альфонсо Борджа, племянник папы; словом, за столом собралась вся семья, за исключением Лукреции, не захотевшей прерывать свое уединение.
Пиршество было роскошным; Чезаре выглядел веселее обычного, а герцог Гандийский, казалось, радовался, как никогда в жизни.
В середине ужина какой-то человек в маске вручил герцогу письмо. Тот, зардевшись от радости, сломал печать и, прочтя, ответил посланцу коротко: «Буду», после чего поспешно сунул письмо в карман, однако Чезаре успел разглядеть на нем почерк своей сестры Лукреции. Тем временем посланец удалился, так что никто, кроме Чезаре, не обратил на него внимания: в те времена любовные записки весьма часто приносили мужчины в маске или женщины под покрывалом.
В десять часов гости встали из-за стола и, поскольку воздух был тепел и чист, стали прогуливаться под прекрасными соснами, росшими подле дома Ваноццы, причем Чезаре ни на секунду не терял брата из виду; в одиннадцать герцог Гандийский распрощался с матерью. Чезаре последовал его примеру, объяснив, что ему еще нужно вернуться в Ватикан и проститься с папой, так как рано утром он уезжает. Предлог был тем более благовидный, что папа обычно ложился спать лишь часа в два-три ночи.
Братья вышли вместе, сели на ожидавших их у ворот лошадей и, держась друг подле друга, доехали до дворца Борджа, где жил тогда кардинал Асканио Сфорца, накануне избрания получивший дворец в подарок от Александра VI. Там герцог Гандийский распрощался с братом и с улыбкой заметил, что не может сейчас его навестить, поскольку рассчитывает провести несколько часов с некой прекрасной дамой, которая его уже ждет. Чезаре ответил, что герцог волен поступать, как ему заблагорассудится, и пожелал брату доброй ночи. Герцог Гандийский повернул направо, а Чезаре налево, причем последний обратил внимание, что улица, по которой поехал брат, ведет к монастырю Святого Сикста, где, как нам известно, находилась Лукреция. Отметив это и подтвердив таким образом свои подозрения, Чезаре направился в Ватикан, где распрощался с папой, который его благословил.
Начиная с этого момента события погружены в таинственный мрак, такой же глубокий, как тот, в котором происходило дальнейшее.
А происходило, как принято считать, следующее.
Расставшись с Чезаре, герцог Гандийский, отослав всех сопровождающих, за исключением одного доверенного слуги, направился с ним в сторону площади Джудекка. Там, встретив человека в маске, который приходил к нему во время ужина, он велел слуге не ехать дальше за ним, а оставаться на площади, сказав, что часа через два он вернется и заберет его на обратном пути. И действительно, в назначенное время герцог Гандийский возвратился и, распрощавшись с человеком в маске, направился к своему дворцу, но едва он завернул за угол еврейского гетто, как четверо пеших, предводительствуемые пятым, сидевшим на лошади, набросились на него. Полагая, что он имеет дело с грабителями или стал жертвой ошибки, герцог Гандийский назвал свое имя, однако убийцы лишь удвоили старания, и вскоре герцог упал мертвым рядом с умирающим слугой.