Я:
— А ты член партии, по крайней мере?
Он аж плечами дёрнул сначала, но потом просто пожал.
Говорит:
— А как же иначе, милая, у нас по-другому вообще не бывает. Советский дипломат и коммунист — это как Арагва и Кура — берега одной реки, как Сакко и Ванцетти, как Ленин и Сталин… — тут он умолк на миг, как будто сбился и потупился, но быстро вернулся и продолжил излагать: — я имел в виду, как Ленин и революция, Ленин и социализм, Ленин и интернационал, к примеру. Кто же тебя выпустит страну представлять, раз ты не партийный! И сын у меня такой, и жена его. Все мы. А твой муж? Он кто вообще? Из наших?
Я:
— Нет, он представляет собой художественный мир искусства и гармонии, как прекрасную часть мироздания. И как сам он в своём творческом мировоззрении ещё посмотрит на мои планы, я пока не понимаю. Мне нужно всё это хорошенько обмозговать и принять взвешенное решение. И вообще, мой муж скоро с работы вернётся, пошла я. Мне ещё нужно разговор с ним провести проверочный, если ты серьёзно про нас. И детей подготовить, прощупать на возможность для меня жить на две разные стороны от баррикады.
Ушла, в общем, в тот день, но не просто так.
В раздумьях, в диких, в настоящих.
Во второй раз за жизнь голова раскололась надвое, почти двумя равными половинами.
Первый раскол был, когда я Паше отдалась. Но там всё было проще, понятней и честней по отношению к маме.
А сейчас не так будет честно и порядочно, но уже по отношению к Паше.
Согласна, Шуринька?
Пока мой муж в тот день не пришёл, думала. Тяжело было, не скрою. Но я обдумывала, многократно, туда-сюда крутила, снова измеряла, прикидывала отовсюду, к началу мыслей возвращалась, и по новой. Хотела припомнить ему что-нибудь непредвзятое и беспрекрасное, чтобы легче было разговор затеять, но так ничего и не нашлось подходящего плохого, кроме доброго и душевного, но бесперспективного для жизни на опостылевшей конюшне.
И поэтому, когда макароны докипели и я их наложила, просто сообщила, что ухожу к другому. Что встретила человека, неподалёку, и что получила предложение на руку и сердце. И что это предложение делает меня несчастной, потому что рассудок мой разрывается от привязанности к Паше, от благодарности к нему за открытие для меня гармонии, за виденье большей части красоты окружающего мира, за все эти ночи и дни совместной силы притяжения тела к телу, за обучение искусству любовной ласки, даже не при полном числе конечностей, за то, что оказал протекцию в трудоустройстве натурщицей и успешном позировании в аудиториях рисунка, живописи и лепки, за счастливые годы для моей мёртвой мамы, которые они ещё прожили с ней в согласии и без существенных обид.
За всё, в общем, хорошее и настоящее в прошлом.
А в комнате он пусть живёт, в нашей.
Я уйду пустой, без ничего, только с личным и одеждой.
Говорит:
— А если б не пустой, чего бы унесла с собой?
Об этом я не подумала, если честно. Действительно, что? Шкаф разваленный платяной? Топчан из-под обуви? И поставила б на место ампирного сидячего полубарокко?
Дура, одно слово. Встала, за руку взяла его через мокрую морду свою от залитых слезами глаз, и на кровать пошли мы, в последний раз. Оба понимали, что делаем это на взаимное прощанье.
Он ни переубеждать меня не стал, ни отговаривать, ни доказывать обратное от моего поступка. Даже не спросил, кто он будет, следующий, какого роду-племени и достатка.
Он:
— Я знал, что рано или поздно случится такое, Шуранька. Странно, что всё это вообще настолько затянулось. При твоей женской привлекательности и человеческой беспринципности ты бы уже давно могла выпорхнуть в большую и бездарную жизнь, без аннексий твоих и контрибуций. Надеюсь, ты, по крайней мере, подобрала себе что-нибудь помоложе? И с полным набором конечностей?
Зло сказал, обидно, не удержал в себе, выплеснул краем так и не упрятанного до конца раздражения, хотя вижу, старался задавить в себе гадину несогласия своего с моим поступком.
Я:
— Моложе, но ненамного. И условия проживания лучше. И рядом с нами. Буду тебя навещать, если ты не против.
Не против?
И подумала ещё, что если с Лео по мужской линии будет затыка, то тут всегда выручат, тоже неподалёку, как ни крути, тем более что детей всё равно придётся навещать.
Паша не ответил, ушёл.
Это было утро.
А ближе к вечеру я уже перебралась напротив, там ждали, как обещано, и стол был накрыт по всей науке, даже икра от белуги тускло поблёскивала зеленоватыми шариками и обложена ледком по кругу, как в знаменитой пищевой книге с картинками; имелись и баночные камчатские крабы, сладкие на необычный вкус.
А подавала женщина специальная, не старая ещё совершенно, вполне себе с телом и с лицом, лет под сорок с чем-то, наверно, плюс-минус туда-сюда, в крахмальном буфетном фартуке и с не нашим именем Есфирь — приходящая прислуга для одинокого дипломатического вдовца Леонтия Петровича. Чёрненькая, аккуратная вся, носик с горбинкой, глаза спокойные, с расстановкой, не похожа на домработницу. Молчунья больше, чем слова произносит, только по нужде излагает.
И расправлена на вечер постель.
И дали постоянный ключ в жильё.
Жить.
Шлю тебе, родная, приветы мои и пожелания в воздух небесных далей.
Твоя Шуранька Коллонтай, внучка до конца.12 октября, 1965
Милая добрая Шуринька, бабушка моя небесная, приветствует тебя твоя земная Шуранька, внучка.
Здравствуй!
Сейчас октябрь, а это значит, что в этом месяце Мишеньке моему будет два с половиной годика, вот-вот, сынку.
Но всё по порядку, если то, что теперь имеет место в жизни моей, можно обозначить таким словом. Хотя как посмотреть, с какой точки приложения и подхода к самой теме.
В общем, когда ушла я от Паши моего к Лео, то уже через две недели или три выяснилось, что я беременная.
Раньше я Паше такого не позволяла никогда, и он слушался, хотя и не соглашался, но тем не менее мне удавалось избегать зачатия в самом плохом и неожиданном для меня смысле этого события. Хотя он и доводил меня часто до ручки, в самом хорошем и приятном значении этого выражения, вместе с тем в моменты наивысшей близости с ним я уберегалась в сторону и уклонялась от дальнейших объятий по нежеланию покамест заиметь продолжение нашего с ним совместного рода.
Но в тот удивительный день словно чёрт меня дёрнул — сначала днём, у Леонтия Петровича на полудиванчике и тазиком с припаркой, а потом уже дёрнул при прощальном расставании с Пашей, в нашей келье, напоследок и накануне моего ухода к Лео.
И там и тут не удалось ни сказать «нет», ни принять необходимые защитные меры по избеганию последствий.
Они и случились.
Не стану врать, перепугалась насмерть.
Первым делом начала мысленно прокручивать в себе насчёт необратимых гормональных изменений. Ну помнишь, если всё вразнос пойдёт? Попа, груди, ляжки, тонкие места, шейный отдел, оладьи по бокам торса и всё такое.
Это сейчас я уже успокоилась окончательно, по истечении больше полтора года после родов. Как была, так и есть, всё при мне, всё старое, своё. Не в том смысле, что стало старым и закоренелым, а просто осталось неизменённым против нового гормонального статуса организма. Это мне в женской консультации слово такое подкинули, и оно мне сразу пришлось по душе.
Дальше.
Ну, я поначалу к Лео, к первому по событию из двоих.
Говорю:
— Жду дитя. Ты рад?
Он:
— С ума сошла, у тебя же двое! Зачем тебе?
Я:
— Так вышло, и обратной дороги нет.
Он:
— Чьё дитя? Ты же со мной без году неделя, у нас с той и было-то за всё время раз-два пока и обчёлся.
Я:
— Честного ждёшь от меня?
Он:
— Разумеется, честно, милая моя. Но только если это моё дитя, то всё равно я своего решения не иметь детей не изменю. Мне уже не до пелёнок, я тебе говорил, кажется. Можешь уходить с ним обратно к себе напротив.
Я:
— Так вот, если совершенно честно, это дитя от моего расписанного мужа, случившееся напоследок наших совместных дней непосредственно перед тобой. И у меня будет полная возможность, чтобы он проживал совместно с его родителем, как и другие мои дети.
И смотрю, как эта версия сработает по нему.
Сработала как миленькая.
Он:
— Это совершенно меняет дело, Шуранька. Вынашивай, рожай, я и ему помогать стану, где два, там три, ничего, справимся. Но только живи со мной, а к нему просто посещай. И, если надо, Фиру нашу в няньки ему могу отправить, в помощь по уходу его отцу. Чтобы ты меньше имела хлопот и головной боли от этой проблемы. Так ты согласна?
Ну как я на такое могла быть не согласна, сама подумай, Шуринька! Содержание буду иметь на двоих выдуманных плюс одного настоящего, за просто так. Останется только с отцом его договориться, что маленький будет жить с ним и с прислугой, всё как у дворян прошлого века. А я пришла, грудь подала и вернулась напротив к себе, в сказку, к Лео.
Вечером к Паше иду, так, мол, и так, говорю, такое дело предстоит, буду ребёнка рожать по залёту.
Говорит:
— Чьё дитя?
Я:
— Честно?
Он:
— Странный вопрос. Мы с тобой не вместе уже три недели, здравый смысл подсказывает мне, что такой вопрос я просто не могу тебе не задать. Однако, если это ребёнок от меня, я буду самым счастливым человеком на свете вне зависимости от того, вместе мы с тобой или уже нет. Даже несмотря на всю твою человеческую глупость и поразительную душевную ограниченность, ты способна зачать и родить прекрасное дитя. Ты и сама не понимаешь, Шуранька, что то, кем ты стала, во многом обусловлено обстоятельствами, заложником которых ты и твоя несчастная мама сделались вне своего к тому желания. Это система наша проклятая сделала вас обеих такими, наша негодяйская власть, наше общее бескультурье и повальное плебейство советского разлива.
Ну, к таким речам его мне не привыкать, сама знаешь. За годы нашей совместной конюшни приходилось слышать от него и похлеще. Я уже, начиная с какого-то момента, перестала вслушиваться, вникать, пропускать через себя и через уши вообще. Всё равно нет во мне столько разумности и анализа, чтобы согласиться или отвергнуть его выводы насчёт социализма и прочих дел. Я понимаю, только когда он про позирование или про искусство. Этого у меня не отнять: люблю, чувствую, загораюсь, поддерживаю любое начинание и продолжение, как и готова к любым экспериментам с обнажённым телом, в смысле рисования его, лепки и письма. Или понравилось ещё, когда сказал про меня, что я совершенно особый случай, когда можно соблюдать в себе и поддерживать внешние пропорции, не чувствуя потребности к более глубинной красоте, которая обычно придаёт прелести каждому жесту и поступку.
И то правда, живя с Пашей, я ведь никаких дурных деяний не совершала вплоть до подвёрнутой ноги и по случайности вытекших из этого последствий. Но только кто бросит в меня за это камень? Не ты же, правда, бабушка?
И на этот раз я прослушала его вполуха, отбросила всё лишнее и перешла к делу на основе услышанного.
Говорю:
— Так вот, если честно, он твой и больше никакой.
И смотрю, как эта версия сработает по нему.
Сработала как миленькая.
Глаза его загорелись гармоничным пламенем, руки заметались туда-сюда, то есть рука и перчатка: встал, сел, снова встал.
Подошёл, притянул, поцеловал в лоб.
Он:
— Я буду отцом?
Я:
— В самом полном смысле слова. Будешь жить с ребёнком, а я напротив. Не против?
Получилось почти стишком, мы даже оба улыбнулись друг дружке.
Он:
— Господи, да за что же мне такой подарок! Неужели отдашь?
Я:
— Можешь даже не сомневаться. И в придачу тётенька будет ходить, от мужа моего Леонтий Петровича, нянчить и выхаживать. А я грудью кормить до поры до времени, если молочко будет. По рукам, Пашенька?
Он не выдержал-таки, снова подошёл, притянул к себе как прежде. Я даже ощутила на себе, как у него дрогнуло там, снизу вверх, и толкнулось в меня. В этот момент, видно, неприятие ко мне всех трёх недель последнего времени преодолелось в нём силой радостного известия про наследника. Я почему-то была уверена, что будет мальчик, Мишенька.
Кстати, тут же, пока горячо, добавляю.
Я:
— Только есть условие. Фамилия у него будет наша, Коллонтай, не твоя. Идёшь на неё?
Он потупился, но согласился, куда деваться счастливому отцу. Но и говорит тогда, чтобы скомпенсировать последнюю малорадостную для него неожиданность.
Он:
— Может, отметим наш договор? Закрепим известным способом?
Я:
— Да без проблем.
И зашли в келью.
Теперь уже всё равно, избегать объятий или не ограничивать себя в самом крайнем наслаждении телами.
Получилось в этот раз почти как в первый, с ним же. До боли и истомы. Как с чужим.
Всё же, как ни посмотри, а Леонтий Петрович в этом деле рядом не стоял.
Зато у него другие притягательные особенности в избытке, и они тоже, откуда ни взгляни, наглядно перевешивают его же возрастные недостатки. Но в то же время не могу и не понять его, дипломата моего. Ведь я ему нужна для выхода на люди, на успокоение собственной мужественности, на приятное глазу молодое вещество из стройных и качественных материалов, на мелькание моей обнажённой натуры в пространстве картин и обстановки, без которой всё это будет лишено овеществлённой стоимости и чувства непреходящей гордости за свою состоятельность передо мной и всеми, кто к нам причастен и в дом допущен.
Именно так про это прикидываю, если не ошибаюсь.
Шуринька!
Носила весь срок в счастливом угаре. Лео угодничал по-всякому, следил за своевременным питанием и свежими витаминами, живот мне осматривал как доктор и ждал успешного разрешения от бремени меня маленьким Коллонтаем. Соскучился, видно, по живым детям, вспомнил прошлое, хотя и не настолько, а внука не видал своего шведского, считай, с самого появления на свет: они там, можно сказать, безвылазно почти, как пограничники нашего рубежа.
Но не передумал, с самого начала твёрдо линию повёл на отделение себя от продления совместного рода со мной. А деньги выделил, не обманул — уже на другой день как переночевала там уже в качестве нерасписанной жены. И получилось вполне прилично, учитывая, что не было и нет пока, на кого их пустить.
Надо же, думаю, другие наоборот, когда женихаются, так ни гу-гу про детей своих на стороне, чтоб не спугнуть. А я вразрез заведенному порядку про несуществующих доложилась, каких в помине не было и нет. Сама же себя и перехитрила, идиотка.
Теперь про другое.
Через три дня на четвёртый интересуется вдруг.
Говорит:
— А ты где работаешь, Шуранька? Кем?
Ну, решаю отвечать полуправду: так надёжней и чем истинная правда, и чем частичная ложь. Не могу ж я сказать ему, что абсолютно голая стою перед чужими людьми. Узнают про него такое, полетит с места своего высокого, как крыша с трамвайной остановки от ураганного ветра.
Я:
— В художественном промысле сфера моих приложений. Строгановское учебное заведение, кафедра прикладных искусств.
И всё. Кто, что — не строго.
Получалось даже для самой себя нормально запутано. Именно такой работа моя вышла, про какую нельзя сказать ни хорошо, ни плохо, ни как-либо вообще, но вместе с тем занятие этим загадочным делом на явно культурной ниве вызывает уважительный кивок и нестыдность ощущений за подругу жизни перед обществом равных.
Господи, какое же это всеобъемлющее и неохватное дело искусство! Как же много в нём всякого и разного, что одни люди используют его во благо, наслаждение и процветание жизни, а другие пускают его же в бесталанные муки и искривление позвоночного столба! Одни просто набирают через него общественный вес, наращивая себе начальственные жопы, они же толкуют про влияние частного на целое, про формирование особенного облика советского человека, про высоту нравственного воспитания новой личности в условиях современности, о противостоянии буржуазным воззрениям на роль искусства в борьбе идеологий и систем.
Это у нас лекции есть такие, заходила, своими ушами слышала, по марксистко-ленинской этике или эстетике.
А другие, как Паша мой прошлый, ничего не говорят, больше через себя перепускают, красоту свою видят в отдельности, без трезвона про морали и влияния, но про тело и про душу могут объяснить до самых маленьких подробностей, не выискивая ненатуральных слов и высоких материй и систем.
Говорил, помню, когда ещё жили, что прекрасное это то, что само по себе просто, и что нетрудно понять, что красота это вечность, которая просто длится одно мгновенье, что когда уничтожается человечность, то нет больше искусства и быть не может, что никакая внешняя прелесть не может быть полной, если она не оживлена внутренней красотой, что видимая нами красота не может считаться красотой, если не имеет глубинного источника, что обитает она не в материальном, а в идеальном мире, а материя лишь обозначает её границы, что сущность всякой красоты — соответствовать своему назначению, что красота и добро действуют даже на тех, кто их не замечает.
И всякое подобное этому типа того, что ловко соединять разные слова — это вовсе не искусство, как на лекциях, куда я свой нос совала иногда. И правильно, что не пошла я в третий раз сдавать, а то слушала бы день и ночь всякое такое безыскусное от лекторов этих убогих.
Надо сказать, почти всё, что он мне в разное время говорил, я понимала, и многое из этого отлагалось на мне добрым и светлым. Разве что путала его материю с нашей, обычной, тряпичной, пока не привыкла к этому обозначению всего живого и всего мёртвого.
В общем, с Пашей разговаривали про другое, а с Лео про другое.
Он тоже не дурак, дураков дипломатами не держат. Он по линии своей был полномочный, годами, правда, чуть пораньше. Но зато насобачился вести себя, как Паше и не снилось. Всё знает про всё. Говорит, протокол. Как сказать, кому подать, что надеть, чему смеяться, кому не удивляться, как пошутить, о чём лишний раз не упоминать, на чём настоять, про что намекнуть, когда про погоду, что предпочесть, где не бывать, от кого держаться подальше, в чью сторону смотреть, в чей колодец не плевать.