«Нельзя знать всего и все предусмотреть!» – утешала себя Александра, когда прибыль от покупки оказывалась совсем небольшой или вовсе терялась в море непредвиденных платежей, налогов и наценок на сделку… Все же ей удавалось оставаться на плаву. Собственных картин она продавала не больше одной в год, да и то случайно, остальные доходы получала от реставрации или комиссионных по аукционным сделкам. Часто она реставрировала то, что сама и покупала – получалось довольно выгодно, это позволяло жить, не ограничивая себя в мелочах. Откладывать, правда, ничего не умела, хотя, по мнению родителей, могла бы. «Но папа и мама никогда не бывали мною довольны!»
По мнению родителей, Александра вообще была неудачницей. Ей исполнилось сорок. Цифра прошла незамеченной для самой женщины, но произвела роковое впечатление на родню. Мать вздыхала: «Теперь Саше уже не устроиться с семьей! И детей не будет, зря мы ждали внуков!» Отца больше тревожило то, что у дочери не было своего угла, сбережений, перспектив на будущее. Впрочем, каковы должны быть эти перспективы – он не смог бы объяснить. С того момента, как Александра, двадцатитрехлетняя девушка, ничем, кроме живописи, не интересовавшаяся, уехала в Питер учиться в Институте имени Репина при Академии художеств, дочь, по его мнению, была потеряна для нормальной жизни. Окончив учебу, она вернулась в Москву с дипломом и с мужем, парнем моложе себя, уроженцем Архангельска, да еще разведенным и платившим алименты на ребенка. Брак, ужасавший родителей, долго не просуществовал, они развелись. Но когда Александра познакомила родных со своим вторым женихом, те просто оцепенели. Теперь скульптор-неудачник из Архангельска уже не казался им таким провальным вариантом.
Второй муж, Иван Корзухин, был его противоположностью. Старше жены на двадцать два года, коренной москвич, художник не только талантливый, но и довольно известный, даже ценимый коллекционерами… И неисправимо, запойно пьющий.
Александра сошлась с ним не по горячей любви, а из интереса – Корзухин оказался главным героем давней уголовной истории[2], которую ей пришлось расследовать, когда она «зажарила» взятую на реставрацию картину его кисти семьдесят шестого года. Отыскивая по всей Москве без вести пропавшего автора погибшего пейзажа, она наткнулась в его окружении на следы преступления, совершенного более двадцати лет назад. Когда Корзухин отыскался-таки, Александра знала о нем так много, что ему почти не пришлось за ней ухаживать. В сущности, она женила его на себе. Тот, будучи личностью абсолютно безвольной, не сопротивлялся. Она же…
«Черт знает, о чем я тогда думала, где была моя голова?! Разве я была в него влюблена? Я ведь знала, что он пропащий, пьет давно и безнадежно, и хотя не пропил таланта, зато скоро погибнет сам… Но меня будто притянула эта бездна. Прожили вместе пять лет, да еще семь прошло с его смерти, а я так и не знаю, любил ли он кого-то, кроме той девушки, которая не дождалась его из армии, из-за которой он начал пить, завел первую семью назло и с горя и всю свою жизнь разрушил? Как ее звали? Уже не помню, а ведь она когда-то произвела на меня сильное впечатление, когда принесла на реставрацию его пейзаж. Ей было примерно столько, сколько мне сейчас. Сорок лет, с ума сойти! А кажется, вчера все случилось…»
Кофе остыл. Она сделала несколько глотков подряд, зажгла сигарету и, сонно моргая, взглянула на часы. Стрелки почти не сдвинулись – во всяком случае, так ей почудилось. «Когда сходишь с ума от нетерпения, время совсем не идет. Лучше не думать, не терзаться. В сущности, разве я что-то ставила на карту, ввязываясь в эту историю? Ни копейки своей не потратила. Комиссионные мне перечислили. Репутации не потеряла. Когда уляжется шумиха, возможно, я получу от этого же клиента еще несколько заказов, дом-то он планирует декорировать по высшему разряду. Если не выгорит, я сумею забыть об этой очередной неудаче. Сумею?»
Но Александра понимала, что лицемерит перед самой собой. Никогда ей не забыть того аукциона, не избавиться от лихорадочной дрожи, с того дня прочно поселившейся в ее руках. Они порой тряслись так, что женщине становилось стыдно, и она прятала пальцы в рукава свитера, натянуто смеясь, рассказывая знакомым о своей хронической усталости. Тот холодный дождливый день разрезал ее жизнь на две половины. Все теперь было или до, или после аукциона. Забыть бы ничего не удалось.
Она, как сейчас, слышала монотонные выкрики аукциониста, негромкое «шу-шу-шу», наполнявшее зал, когда совершалась очередная сделка. Сперва продавалась мелочь. Поддельный китайский фарфор и настоящий саксонский, шахматы, выточенные из эбенового дерева, украшенные перламутром и жемчугом, дуэльное оружие семнадцатого века, с десяток незначащих картин, одна их которых вызвала у Александры сильные сомнения и тем не менее была куплена солидным версальским антикваром. Она узнала его представителя, с которым виделась на аукционах. «Значит, стоящая вещь, – сказала себе женщина, теребя рукава свитера так, что из них вылезли нитки. – Они зря ни гроша не потратят. Какой-нибудь исключительный случай, ранний Никола Ланкре, например. Но это чепуха и ерунда в сравнении с тем, что сейчас начнется…»
Наконец аукционист зачитал очередное описание. Панно, как вещь очень тяжелую, не стали выносить на всеобщее обозрение, и мужчина лишь адресовался в его сторону, кивая лысеющей головой и время от времени протягивая к нему молоточек:
– Неизвестный мастер, предположительно конец восемнадцатого столетия, из Брюгге. Панно, выполненное из массива голландского черного дуба, размером сто пятьдесят на сто сантиметров, на сюжет «Семь смертных грехов». Находилось в частном владении, продается впервые. Начальная цена – пятьдесят тысяч евро. Пятьдесят пять, спасибо, вижу. Шестьдесят? Спасибо, мадам. Шестьдесят пять… И семьдесят пять в последнем ряду. Раз!
Опомнившись, и Александра начала набавлять – осторожно, с непроницаемым лицом, не выдавая волнения. В сущности, особо волноваться не стоило. Заказчик не называл ей крайней цены для приобретения украшения в свою столовую, так что она могла торговаться до последнего. Первые предложения на панно следовали непрерывно, их выдвигали посредники, автоматически уторговывавшие любую вещь, только бы купить дешево, по случаю. То не были любители, а только такие и представляли опасность. Когда цена дошла до ста тысяч евро, вся эта публика мигом отстала. Эта цифра стала последней чертой, за которой начинались серьезные сделки.
– Сто десять! Спасибо, мадам, сто двадцать! – Розовое лицо аукциониста начинало лосниться. Нынешние торги относились к разряду средних, таких сумм еще не называлось. – Сто двадцать пять… И сто тридцать, благодарю вас!
С Александрой торговался тот самый представитель версальского антиквара, и она, леденея от ужаса и ненависти, набавляла цену, уже не вполне понимая, сколько стоит сделка. Представитель, тощий рыжий тип в золотых очках, иногда косился на экран ноутбука, пристроив его на сдвинутых коленях, явно обсуждая сделку с хозяином он-лайн. Александра спрашивала себя, что им удалось пронюхать, и удалось ли? У них мог просто лежать заказ на подобную вещь для чьей-нибудь резиденции… Цена дошла до ста шестидесяти. Она твердо решила бороться до конца, как бы чрезмерна не оказалась стоимость «неизвестного мастера из Брюгге». «Оплачу, а там – будь что будет!» Аукционист поднял молоточек:
– Сто шестьдесят, раз! Сто шестьдесят пять, мадам, спасибо! Итак, сто шестьдесят пять, раз! Месье, благодарю, сто семьдесят!
Они надбавили еще по пять тысяч. Александра ждала продолжения, но его не последовало. Рыжий посредник щелкнул крышкой ноутбука и улыбнулся женщине, показав кривые желтые зубы, растущие от центра десны в разные стороны, будто расчесанные на пробор. Он прекратил борьбу, получив соответствующий приказ от хозяина. Александра стала владелицей панно, купленного ею за сто восемьдесят тысяч евро.
Голова у нее горела и кружилась, глаза резало. В тот миг она больше всего хотела выпить стакан холодной воды и вслед за ним сразу другой, чтобы унять невыносимую жажду, больше нервную, чем физическую. Сделка была оформлена документально, Александра подписала договор, расплатилась с помощью банковской карточки, приняла поздравления аукциониста и женщины-клерка, готовившей бумаги.
– В этом году голландский дуб вообще продается очень хорошо, – заметил аукционист, с уважением глядя, как Александра прячет карточку в бумажник. – Но эти торги – прямо что-то особенное. Если вы остались нами довольны, заходите на наш сайт, там выкладываются последние предложения. Для мадам, как для нашего хорошего клиента, мы иногда сможем резервировать заинтересовавшие вас лоты, не доводя до торгов. Бывает, что люди обращаются к нам, желая получить за свои вещи определенную сумму, а аукцион обманывает их ожидания…
Он говорил еще что-то, но Александра уже не слушала. Она даже перестала кивать ему в ответ и не заметила, как он отошел к другим крупным покупателям, задержавшимся в зале после окончания торгов. Сотрудница аукциона тем временем рассказывала ей о преимуществах доставки такой крупной вещи через курьерскую фирму.
– Есть дешевле, но лучше нет, – говорила женщина, просматривая электронную записную книжку. – «Ван Клаас» – это имя известно уже три века. Собственно, они сами – антиквариат, в лучшем смысле слова. – И вежливо засмеялась собственной шутке.
Александра, только сейчас задумавшаяся о том, как доставить панно в Москву, вцепилась в предложение и тут же дала свой адрес, назвав второразрядную гостиницу в пригороде Брюсселя. Заказывая номер по Интернету, она руководствовалась только тем, чтобы оказаться поближе к аукциону. Ни престиж, ни достопримечательности старого города ее не волновали.
– Они сегодня же пришлют вам агента, вы заключите контракт, и можете ни о чем не беспокоиться. Остальное – их забота. Мы поможем им должным образом упаковать вашу покупку, наложим печати и…
– Нет, я желаю при всем присутствовать, – прервала ее Александра. – Так мне будет спокойнее.
– Тогда придется подождать агента здесь.
– Я подожду. – Художница беззаботно взмахнула рукой. – Это совершенно неважно!
Купив в буфете бутылку минеральной воды, Александра опорожнила ее залпом, прямо из горлышка, улыбаясь при этом блаженно и бессмысленно. Наверное, у нее был странный вид, на нее посматривали, но ей было все равно. Окружающие казались ей такими милыми, женщина готова была всех перецеловать, каждому признаться в том, что безумно счастлива. Да что там – даже рыжий посредник парижского антиквара, который пил кофе за соседним столиком и громко болтал по телефону, больше не выглядел противным. Он был так любезен, что сдался, уступил ей эту сделку, и уже за это Александра его любила. Она любила всех!
Агент курьерской фирмы, прибывший через полтора часа, также очень ей понравился. Вероятно, с женщиной что-то случилось, она все начинала видеть сквозь розовые очки. Молодой полный мужчина в хорошем костюме, оформлявший бумаги, был таким серьезным, вдумчивым, так трепетно придвигал ей на подпись бесчисленные бумаги, что Александра зауважала его. Как надо любить свое бумажное скучное дело, как надо гордиться своей фирмой, чтобы доставать из папки документы с таким молитвенным выражением лица! Наконец формальности были завершены. Она произвела последние платежи по карте, уяснив при этом окончательную сумму расходов. Двести пятнадцать тысяч евро – не считая расходов на ее поездку и проживание в гостинице. «Но если бы все они знали, какова на самом деле цена вопроса! Если бы они только знали!»
Панно упаковали как драгоценную реликвию, переложив напоследок несколькими слоями вощеной бумаги. Ящик осторожно заколотили. Агент лично наложил множество печатей, приготовляя их старинным, дедовским способом – с помощью сургучной палочки, свечки и вырезанной из камня печатки с названием фирмы. Последнюю печать, в знак особого доверия, он позволил оттиснуть Александре. И та, проникшись его благоговейным трепетом, прижала печатку к горячему вязкому сургучу, похожему на сгусток чернеющей крови.
Теперь она могла с чистой совестью покинуть панно, с этого момента за все отвечал «Ван Клаас». Так Александра и поступила. Вернувшись в гостиницу, торопливо приняла душ (ванны в номере не было), спустилась вниз, взяла такси и поехала в центр Брюсселя. Там выбрала дорогой ресторан, где было не так много туристов, и заказала ужин, который после пережитых волнений даже не сумела целиком съесть. Последние недели ей приходилось питаться на ходу какими-то сухими кусками и консервами. У нее и аппетита толком не было, так она мучилась и нервничала. Сидя за столиком, ковыряя вилкой отбивную, Александра свободной рукой набрала на мобильном телефоне сообщение и послала его подруге в Москву. Всего два слова: «Дело сделано!»
Катя перезвонила через минуту. Она тоже волновалась и трещала так, что официант, круживший вокруг столика, желая показать принесенное на суд клиентки шампанское, не сразу решился подойти. Та, заметив его колебания, с улыбкой подозвала молодого человека и, почти не глядя на бутылку, кивнула. Официант откупорил шампанское, наполнил бокал и бесшумно исчез. Александра почему-то не решалась говорить при нем, хотя мала была вероятность, что он понимал по-русски.
– Что ты молчишь?! Алло, алло?! – тем временем кричала в трубке Катя. – Купила?! Купила, говоришь?
– Купила только что. Уже упаковала, отправила с курьерской фирмой. Сейчас сижу, пытаюсь выпить по этому поводу шампанского, – откликнулась наконец Александра.
– Ну как я рада… – протянула та. – То самое панно, да? Ван Гуизик?
– Ван Гуизий, – снисходительно поправила ее художница. – Ну ничего, я тебе напишу памятку, чтобы ты смогла потом рассказывать гостям, что и где у тебя висит. Это придаст тебе вес в обществе.
– Перестань, – обиделась Катя. – У меня не настолько убогий внутренний мир, чтобы прикрывать его коллекционированием антиквариата. Ты на это намекала?
– Нет, дорогая, но в твоем окружении принято собирать коллекции. Если уж ты за это берешься, то собирай лучшую, не мелочись. Я тебе помогу, все обойдется в четверть рыночной цены.
– Лучшую коллекцию? Легко сказать! Ты же понимаешь, все упрется в деньги. Костя, конечно, согласен платить, но стройка и так обходится ему в бешеные деньги. Кто бы мог подумать, что небольшой двухэтажный дом – это бесконечное предприятие… Нужно было купить готовый, я сразу советовала, но он не послушал. Ты же знаешь, он любит все контролировать сам! Он…
Начав говорить о мужчине, которого Катя считала своим гражданским мужем, хотя у того имелась вполне законная жена, она отвлеклась от панно. Да и что оно могло для нее значить? Всего лишь элемент декора. Предмет старины с интересной историей, повод похвастаться перед гостями-снобами и чрезвычайно дорогостоящее место для скопления пыли. Закончив сплетничать о любовнике, Катя вновь вспомнила о панно, поинтересовалась ценой и, узнав окончательную цифру, простонала:
– Что же тут особо праздновать, Сашка?! Двести пятнадцать тысяч… Оно хоть стоит этих денег?
– Я же тебе втолковывала – это не безвестный мастер, а настоящий Ван Гуизий, и стоит панно во много раз дороже! Не понравится, продашь!
– Ну ладно, не злись, уже и сказать ничего нельзя, – протянула Катя. – Когда его привезут в Москву?
– Через три недели. Клятвенно обещали.
– М-м-м… Куда же мы его поставим после твоей реставрации? Стройка, глядишь, еще и через два месяца не закончится, там куча постороннего народа шатается… Разве что ко мне отвезти?
Когда Александра сунула в сумку замолчавший телефон, настроение было уже не столь радужным. Колокольчики, звеневшие у нее в голове, мало-помалу заглушались голосом рассудка, твердившим, что игра еще не выиграна и пить шампанское, пожалуй, рановато. Все же она выпила три бокала – один за другим, надеясь быстро опьянеть и прогнать вновь проснувшуюся тревогу. Шампанское оказалось не только баснословно дорогим, но и страшно сухим, почти горьким. Она пила его, морщась, как лекарство, и уговаривала себя не переживать. «Три недели, во всяком случае, ты можешь спать совершенно спокойно. Все равно от тебя ничего не зависит. Вот в Москве, когда увезешь панно к себе в мастерскую для реставрации, можешь начинать психовать заново. И даже раньше – в тот миг, когда курьер впустит тебя в гостиничный номер и ты снова увидишь ящик с печатями. Тогда сходи с ума сколько угодно!»
– Если бы я знала, если бы знала! – громко проговорила вслух Александра и вдруг очнулась от дремоты, смешанной с воспоминаниями.
Она обнаружила себя в кресле, за столом, перед полупустой кружкой кофе и пепельницей с дотлевшей до фильтра сигаретой. Удивилась, отчего не спала в постели, но тут же вспомнила все и быстро взглянула на часы. Десятый час! Значит, ей все же удалось уснуть ненадолго. «Скорее, пока Катька никуда не убежала с утра! В такое время она уже на ногах!»
Наскоро одевшись и накрасив губы перед тусклым зеркалом, висевшим над раковиной, женщина поспешила на улицу. На лестнице ей встретилась уборщица, поднимавшаяся к скульптору, занимавшему студию на третьем этаже. Старуха всю жизнь прислуживала то одному гению, то другому, хорошо помнила Ивана Корзухина, студия которого после его смерти перешла по наследству к жене. Александру она высокомерно не считала художницей, полагала, что та незаслуженно занимает мансарду, и женщина не сомневалась, что, если бы тетя Маня имела хоть какой-то вес в Союзе художников, мастерской бы ей не видать. Она поздоровалась, получив в ответ отрывистое:
– Здрст.
Тетя Маня говорила с ней сквозь плотно стиснутые железные зубы на каком-то странном языке, почти начисто лишенном гласных. При этом Александре случалось слышать и ее настоящий голос, довольно приятный, певучий. Она не обижалась на старуху, понимая, что этот вымирающий тип достоин того, чтобы его охраняли. К сожалению, ей не удавалось добиться, чтобы та хоть раз убралась у нее в мансарде, и потому там годами копилась неимоверная пыль и грязь. Сама Александра никогда хорошей хозяйкой не была.