— Суки… не жить вам… — прохрипел Белозерцев.
— Хрен конский! — ответил злобный голос над ним. — Куда товар дел, падла? Ты Остапа заказал? Ну?
Что-то холодное и острое прижалось к горлу, надавило, прокололо кожу. По шее потекла горячая, липкая кровь.
— Стой, не так! — сказал другой голос. — Ты его не кромсай, бестолково это. Он в запале сейчас, хрен чего добьешься. Тащи его к экскаватору, а ты машину разверни и фары вруби на полную.
Белозерцев почувствовал, что его, выворачивая кисти рук, тащат по земле, по битому кирпичу. Потом ослепил яркий свет автомобильных фар. Затем его бросили спиной на крошево битого кирпича. Сверху нависло лицо, блеснул бритый череп.
— Где товар, Белый? — схватив Романа за челюсть жесткими пальцами, спросил хрипловатый голос.
Голос был знакомый. Белозерцев закашлялся и смачно выругался. Он попытался снова вырваться, но руки держали его как клещи. Потом затарахтел экскаватор.
— Говори, падла! Где товар? Говори, иначе я тебя разорву, как тряпку! Ну? Где товар?
Рука сдавила челюсть так сильно, что от боли из глаз Белозерцева брызнули слезы. Что-то заскрежетало, и над его головой появился ковш.
— Последний раз спрашиваю, сука, где товар?
— Нету товара, — прохрипел Белозерцев злорадно, — хоть утрись…
— Ну и подыхай! — заорал бритоголовый. — Давай, Монах!
Руки вдруг отпустили его. Роман почувствовал только, как в спину впились осколки кирпича. А мотор трактора взревел, скрежет приблизился, и ковш над головой закачался. Роман приподнялся на локтях, не понимая, что происходит. Но тут ковш резко опустился. Хрустнуло каменное крошево. Зубья экскаваторного ковша пропороли человеческое тело, размозжили лицо и замерли, уйдя глубоко в землю. От удара Белозерцев взмахнул конечностями и съежился, как будто обнял стальной окровавленный ковш.
Мотор заглох, и человек спрыгнул на землю. Еще четверо стояли и молча смотрели, как дергаются ноги в забрызганных кровью дорогих коричневых ботинках.
— Валет, проверь сторожа. Не проснулся он там?
— От такой дозы он до утра не проснется, — ответил звонкий молодой голос. — Я ему туда полный шприц ввел.
— Махно, обыщи его машину. Все, дергаем отсюда. Ворота прикройте…
Через несколько минут машина развернулась и на таких же тихих оборотах двинулась в сторону трассы.
— Что там в машине, Махно? — спросил главарь с переднего сиденья.
— Да нет ни хрена. Ни бумаг, ни документов. Чего он поехал сюда на ночь глядя?
— Ладно бы с бабой, — поддакнул Валет.
— А может, он к ней и собирался. Там роза на заднем сиденье лежит.
— Что-о? — резко обернулся главарь. — Роза? А ну, тормози! И ты молчал, придурок! Гони назад! Он же точно с бабой сюда приехал, а мы ее прозевали!
Разворот и возвращение заняло еще минут пять. Но Наталья на трясущихся ногах с туфлями в руке уже была на берегу реки. Она смотрела на зверскую расправу, и все происходящее казалось ей кошмарным сном. Инстинкт самосохранения толкнул девушку к берегу, туда, где ее не найдут. Хорошая пловчиха, Садовская сразу приняла решение. По осыпи она спустилась к излучине реки и бросилась в воду. Она плыла, пересекая реку специально по диагонали, чтобы с берега, со стороны строительной площадки, ее не было видно.
Картина страшного убийства, которую ей довелось увидеть, преследовала ее, в ушах все еще стоял хруст костей и треск плоти вперемешку с хрустом гравия. Страх расправы, которую учинят над ней самой, прибавлял ей сил, хотя рук и ног она не чувствовала. Все движения совершала машинально, а ужас толкал ее все дальше и дальше от страшного берега.
«Они не знают, что я была там, не могут знать, — билась в голове мысль. — А если узнают, если догадаются? Ведь кто-то же знает о наших отношениях!» И новая волна ужаса накатила на девушку.
У Натальи началась рвота. Ей повезло, что под ногами оказалось дно. Она с трудом выбралась на мелководье, немного постояла по пояс в воде, дожидаясь, когда пройдут позывы рвоты, затем двинулась вперед. Она пришла в себя на холодном песке. Небо светлело. В перелеске хлопали крыльями чего-то не поделившие утренние птахи. Наступало утро, и надо было жить. А в городской квартире ее мамы спал сын. И мысль бежать куда глаза глядят сменилась страхом за него. Мальчика схватят и будут ей угрожать. Господи, как же ее угораздило так влипнуть!..
Глава 6
— Ты чего мелешь? — насупился Остапенко. — Ты хочешь сказать, что оставил в живых свидетеля? Что эта девка слышала те вопросы, которые твои головорезы ему задавали перед смертью? Ты понимаешь, что случилось? Ты бы на площадь вышел и в мегафон всем объявил.
— Михаил Иванович, — хмуро и твердо заявил Кадашкин, нервно пытаясь пригладить непослушные спутанные волосы, — я, по-моему, с вами предельно честен. Я мог бы все это скрыть, но я рассказал как есть.
— Спаси-ибо тебе, родной! Утешил. Я тебя расцеловать за это должен?
— Перестаньте! — не выдержал Кадашкин. — Дело общее, и я с себя ответственности не снимаю. Естественно, ее ищут, естественно, ей не дадут рта раскрыть. Картина там была, я вам скажу! Я уверен, что она сейчас ничего от страха не соображает и забилась в какую-нибудь нору. Даже если она обратится в милицию, то я узнаю об этом первым. И весь ее бред будет признан именно шизоидным бредом. Пьяный человек стоял под землеройным механизмом, упала стрела с ковшом и впечатала его в землю на глазах любовницы. Любой психиатр признает, что этого душераздирающего зрелища для помешательства вполне достаточно. Пусть только объявится. В психбольнице мы ее и похороним.
— Черт, с тобой, Кадашкин, сам неврастеником станешь, — проворчал Остапенко. Он вскочил и стал мерить свой кабинет шагами. — Что происходит, я не понимаю?
— Все в норме, все под контролем, — заверил шефа Кадашкин. — Я полагаю, что оснований для волнений нет.
— Нет оснований, — снова проворчал Остапенко. — А почему твои головорезы его убили, так ничего не выяснив? Кто был заказчиком покушения на меня, кто был инициатором захвата товара? Где, в конце концов, сам товар? Бить проще всего!
— Я просто не успел вам рассказать, — примирительно заговорил Кадашкин. — Вас так взволновала Садовская, что я просто не успел. Так вот, необходимости выяснять что-то у Белого не было, потому что мы на девяносто процентов уверены, что Лука действовал по указке Белого. И Белый знает, где товар, потому что сам его прятал до поры до времени. Есть много способов узнать, где именно он его прячет.
— Откуда уверенность, что Белый виновен?
— Вы забыли, что арестовали Луку именно по подозрению в убийстве девятерых человек. Только следствие не знает, что убийство произошло во время ограбления и завладения партией наркотиков. Есть определенные улики, которые указывают на его участие и на то, что он организатор. Официальное расследование ничего выяснить не успеет, потому что мы раньше узнаем, где спрятан товар.
— Хорошо, допустим. А вопрос с киллером? Если ты тут ошибаешься, то, извини, я головой рискую.
— Не ошибаюсь. Разведка работает, целой будет ваша голова.
— Твоими бы устами… — проворчал Остапенко. — Ладно, убедил. Только имей в виду, что я твоей гоп-компанией не очень доволен. Контроль над ними теряешь, Сергей Сергеевич, а это плохо. На твою ответственность, запомни хорошенько, на твою ответственность я оставляю розыск Садовской и ее… устранение. И чтобы ни один идиот даже не подумал, что и из-за чего с ней случилось. Понял? Никакой связи с гибелью Белозерцева! Абсолютно!
Старший следователь Пугачев менялся, когда впадал в азарт. Он даже как-будто молодел лет на десять. С такой убежденностью он говорил, выстраивал логические цепочки. Сейчас он стоял, заложив руки за спину, и смотрел в окно на извилистую голубую ленту реки, уходящую за зелень холмов. Если бы не мешали столбы ЛЭП, то картина бы ласкала взгляд своей первозданностью, девственностью. Мешали не только столбы, был еще один очень неприятный момент, который прервал цепь рассуждений и заставил Пугачева в задумчивости замолчать на некоторое время.
— Знаешь, Володя, — заговорил наконец Пугачев, не оборачиваясь к Черемисову, сидевшему сзади у его стола, — я что-то не замечал за тобой раньше такого раболепия перед начальством.
— Ива-ан Трофимович! — с укоризненным видом засмеялся молодой следователь.
— Да-да, Володя. Ты буквально на лету схватываешь едва заметные и небрежно брошенные намеки руководства. А закон? А долг?
Пугачеву было очень неприятно все это произносить. Для него самого его слова звучали неискренне, насквозь фальшиво, даже пошло. «Мне ли стыдить и попрекать молодого человека?» — подумал Иван Трофимович.
— Ладно, это я так, — наконец сказал он, возвращаясь к столу, — ворчу по-стариковски.
— Ну какой же вы старик? Вы еще орел, Иван Трофимович!
— Орел, — задумчиво повторил Пугачев, — орел не ловит мух. Aqvila non captat muskas.
— Что? — со смехом удивился Черемисов. — Латынь? Вот не замечал за вами раньше к ней пристрастия.
— А? Да просто запомнилось когда-то, — махнул Пугачев рукой.
У него уже начинало проходить чувство недовольства, и он устыдился того, что обрушился на Владимира с попреками.
— Так вот к чему я все это говорил, Володя: каждое свое действие нам, как прокурорским работникам, следует подкреплять конкретными приказами, когда они расходятся с определенными нормативными актами.
Пугачев хотел сказать «с законом», но смягчил формулировку.
— Все, что нельзя подшить в уголовное дело, не имеет никакого значения. Вам понятно? Или закон, на который вы ссылаетесь, либо приказ начальника, который вы туда можете подшить.
— Перестраховка, — кивнул с улыбкой Черемисов. — Сковородка.
— В смысле? Какая сковородка?
— Желательно чугунная. Для прикрытия собственного зада.
— Грубо, но верно. Ты меня понял, Володя. Все эти добрые советы, которые даются шепотком на ухо и в коридоре, когда тебя доверительно берут под локоток, ничего не стоят, в том случае если грянет проверка свыше и начальство самоустранится. Тогда можно очень глупо выглядеть, потому что придется лепетать чушь, а начальник будет делать большие глаза и иметь на это право.
— До сих пор начальство, как я понимаю, Иван Трофимович, вас всегда прикрывало. Имели вы или не имели каких-то письменных указаний.
— Ничто не вечно, Володя, под луной, — хмыкнул Пугачев.
— Тоже латынь?
— Нет, дружок, это уже Карамзин, — покачал Пугачев головой. — Но давай вернемся к нашим делам. Пиши задание. Первое: проверить состав улик с места убийства Борисова на схожесть с составом улик с места убийства Белозерцева.
— Убийства?
— Если мы будем располагать неопровержимыми доказательствами, что произошедшее — несчастный случай, я в тот же день напишу рапорт о досрочном выходе на пенсию, Володя. Второе! Подготовить план допроса Садовской. Очень тщательно взвешенный план!
— Так ее найти не могут. Может, она заболела или срочно уехала куда-нибудь к родственникам? Я уж и на работе повестки оставлял, и домой отправлял с уведомлением, и участкового напрягал…
— Вот поэтому я и говорю, что это убийство. Ты знаешь, что Садовская была любовницей Белозерцева? Нет! А я знаю. Белозерцев мертв, Садовская исчезла вместе с четырехлетним сыном и матерью.
— Мать уехала к сестре в Волгоград. Это показали соседи, это установлено через администрацию железнодорожного вокзала. Она покупала билет на свое имя и садилась в тот поезд.
— Очень вовремя, — кивнул Пугачев. — И эта женщина — важный козырь, очень важный.
И почему-то после этих слов Пугачев пожалел, что произнес их. «Болтлив я стал, – подумал он с сожалением, – стар и болтлив. Никогда и никому я до конца не расписывал своих версий и хода расследования. До последнего».
Сергей Михайлович Никольченко слыл в поселке неисправимым оптимистом. Многие с завистью думали, что ему многое в жизни удается и достается очень легко. Работал в полиции, был на хорошем счету. Потом уволился и занялся чудным делом — стал частным детективом. Но и тут у него, кажется, все шло справно да гладко. Всегда приветлив, улыбчив. Всегда с шутками и прибаутками.
Правда, были в «поселке», как называли эту окраину Романовского, еще с советских времен, некоторые люди, которые поговаривали, что не всегда Сергей Михайлович был таким — в молодости он был серьезным, неулыбчивым. И то, что изменился с годами, приписывали его жене Галине. Или Ганне, как ее называли на украинский манер, откуда она и была родом.
Галина была женщиной заводной, неунывающей, громогласной и веселой певуньей. А народная мудрость гласит, что мужика жинка делает. Потому, мол, и Никольченко сам со временем стал таким же, под стать жене. И гляди-ка, сумел тестя с тещей из Украины перевезти к себе. Да Ирину, младшую сестру Галины, безмужнюю и с дитем. Встречались всей семье часто, весело, с застольем и песнями. Кто-то из соседей радовался, глядя на никольченский дом, а кто и завистливо осуждал.
Другая беда была в семье — не дал бог им детей. Грустили супруги, наверное, где-то в глубине души, но на людях не показывали. Зато других детей любили от души, а уж родную племянницу Аленку тем более.
Пятница для городского человека — день, предполагающий двухдневный отдых в том виде, в каком его каждый предпочитает: кто-то в своей квартире на диване два дня проваляется, кто-то вытащит вторую половину в кино, театр, в другое зрелищное место. В деревне — дело другое. Не у зажиточных, не новых русских, а у простого люда. В деревне пятница — это преддверие двух дней с особым распорядком: в субботу генеральная уборка в доме, грандиозная стирка, потом баня и застолье.
Сегодня была как раз пятница. И Никольченко вернулся с работы в предвкушении выходных. Неделя была тяжелой и напряженной. И уж тем слаще ее окончание в семейном кругу. На этой мысли он с улыбкой загнал машину во двор и заглушил двигатель.
— Ты чего там? Уснул? — послышался со стороны веранды звонкий голос Галины. — Тут к тебе родня в гости приехала, а ты и не торопишься!
— Здорово, Сергей! — раздался зычный голос, и на ступеньках показалась массивная фигура Зосимы Игнатьева — двоюродного брата по линии матери.
— От ты ж человек! — шутливо укорил Сергей Михайлович. — Ну почему не позвонил, не предупредил-то? Я бы тебя встретил, все как у людей.
— Да ладно тебе, — довольно ответил Игнатьев, обнимая Никольченко, — что в вашем городке добираться-то — двадцать минут не спеша от автобуса.
— Давайте, братья, — позвала Галина, — руки мыть и за стол. Ужинать. А то гость без хозяина уперся и ни в какую. Сто грамм, говорит, и то принять грех.
Улыбчивая и приветливая Галина дождалась, пока мужики с аппетитом съедят борщ, нальют по второй и примутся за макароны по-флотски. Эта стадия ужина проголодавшихся и уставших за день мужчин уже не требовала женского присутствия. Даже наоборот. Галина очень любила кормить мужиков, очень ей нравилось смотреть, как они хорошо, с аппетитом кушают. Но теперь им поговорить надо, так что лучше оставить братьев одних.
— Все, не могу, — первым сдался Никольченко, отодвигая тарелку с макаронами. — Это Ганна для гостя расстаралась по столько накладывать.
— Угу, — невнятно отозвался Игнатьев, тщательно выскребая вилкой пустую тарелку. — Хозяйка у тебя м-м… ая. Уф.
Сергей Михайлович с улыбкой смотрел, как брат отодвигает тарелку и сыто откидывается на спинку стула.
— Ну что? — хитро подмигнул Игнатьев. — Еще по маленькой да покурим?
Налили еще по пятьдесят граммов, посмотрели друг на друга, подмигнули и молча опрокинули рюмки.
— Так как же ты решился-то все бросить? — закусывая сочной квашеной капустой, продолжил разговор Никольченко.
— Так вот и решился. — Зосима Иванович поднялся, нашел в кармане куртки сигареты, закурил, глядя в окно на вечереющее небо. Потом ответил, не поворачиваясь: — Решаться-то легко было, когда в спину подталкивали.
— Тебя что, уволили?
— Не-ет, — невесело засмеялся Игнатьев и вернулся за стол. — Сам написал. Но смысл содеянного от этого не меняется. Долго я терпел, понимаешь, через себя перешагивал, а все одно не смог переселить. Преступления откровенно совершаются с попустительства кого-то в верхах, преступника покрывают. Я планирую операции, захваты, задержания, а вместо этого получается пшик. А потом, ты же меня знаешь, я в запале могу такого наговорить, что не всякий начальник и простить может.
— Это у тебя есть, — кивнул Никольченко, — забываешь ты народную мудрость, что не трогай, оно и не воняет.
— Воняет, Сережа! — гулко ударил себя кулаком в грудь Игнатьев. — Я уже не знаю, кому и верить в Управлении, своим ребятам верить боюсь, вот что обидно. Не сообщать информацию я не могу, а сообщишь — и утечка обеспечена. У меня из-под носа партия наркоты ушла, оружие везли в Нальчик — тоже мимо носа проскочили. А ведь информация у меня была достоверная. И вот я остаюсь виноватым. А почему? Да потому, что в машине преступников оказывается местный депутат! Понимаешь, у меня конкретная оперативная информация, а в машине преступников в два часа ночи на пустынной трассе мне человек тычет в нос удостоверение. Я что, должен ему прямо там, в темноте, определить, кто он? Вот то-то и оно, Серега! А мне шьют нарушение депутатской неприкосновенности. Причем умышленное, злостное, циничное. Убил бы гаденыша!
— Да, Зосима, — понимающе покачал головой Никольченко, — дела у вас там творятся еще те. А ты небось попытался до начальника УВД достучаться, до «доброго царя-батюшки»?