Бабенко пропустил мимо ушей, с какой досадливой болью чертыхнулся Игорь, и продолжил ругаться.
– Танька, перепугавшись, что ее сочтут виновницей в Машиной гибели, затаилась и на людях не показывалась. Пряталась, одним словом! А как только царапки ее чуть поджили, она из дома выбралась и...
– И что же? – вежливо поинтересовался Хлопов.
– И тут же попала в руки убийцы, – комкая окончания, невнятно закончил участковый, махнул рукой и снова начал оседать на ступеньки крыльца. – Так-то вот, Игорек... Не видел, говоришь, Танюшки-то, да? Стало быть, не видел...
Игорь ошеломленно водил глазами из стороны в сторону, то на Бабенко глянет и головой помотает, то на Щеголева со смущенной, неверящей улыбкой и снова отрицательно головой из стороны в сторону поведет.
– Да ладно вам! – выдохнул он наконец со странной дрожью в голосе. – Ладно вам врать-то! Кто... Кому она нужна-то! За что?!
– А Машу за что? – тут же отозвался участковый, обхватил голову руками и со стоном изрек: – Именно за что?! Кому они дорогу смогли перебежать, ума не приложу!
Хлопов постоял немного, потом на слабых ногах дошел до ступенек и осел прямо на землю подле ног участкового. Тронул того за колено, чуть сжал. Что-то начал говорить тому быстро и тихо.
Это он солидарность таким образом выражает, подумал Щеголев и решил вмешаться.
– Вижу ваше потрясение, понимаю настроение, заранее приношу свои извинения и тем не менее, – сухим казенным голосом прервал он их шептание. – Вы не могли бы рассказать, чем вы занимались минувшей ночью?
Спросил и сам себе отвесил мысленный подзатыльник.
Конечно, спал, сейчас скажет. И любой, каждый так сказал бы. Чем еще ночью добропорядочному гражданину заниматься. А что Хлопов добропорядочный, утверждал и Бабенко, и односельчане, и запрос, посланный Щеголевым на прежнее место жительства Хлопова в Хабаровск, тоже об этом свидетельствовал.
Не был, не имел, не привлекался. Именно так гласил факсимильный отчет от коллег. Жил тихо, один, работал в автосалоне сначала слесарем, потом инженером. За все время пребывания в Хабаровске ни разу даже штрафа не оплачивал за нарушение правил дорожного движения, потому как их не нарушал. И от соседей бывших отзывы только теплые и замечательные.
И тем не менее!
– Ночью я спал, – не обманул ожиданий Щеголева Игорь. И, едва заметно ухмыльнувшись, воскликнул с фальшивым оживлением: – Спал, не поверите, гражданин начальник.
Это его взбесило. Да так, что аж скулы свело от желания изругаться погромче и позабористее.
Острит? Острит, паскуда! Ишь ты, острить силы имеются. А вот у него – у Щеголева – сил уже просто нет. Он уже просто выдыхается от необходимости проводить каждый выходной в этой деревне, любуясь на остывающие трупы односельчанок этого симпатичного весельчака. У него уже ни острить, ни сострадать, ни любить людей сил не осталось. Да и за что их любить, людей здешних?! За то, что поворачиваются к нему спиной? За то, что отказываются понимать, помогать? За то, что сами не осознают всей серьезности создавшегося положения? А если это не просто сведение счетов, не ревность чья-то, не пьяный угар, не попытка попользоваться молодым красивым телом, а самая настоящая серия?! Что, если это маньяк орудует, а?! Это же все тогда! Это же стопроцентный безнадежный висяк! И мало этого, это вечное, постоянное, напряженное ожидание новой беды! Они этого разве не понимают?
– Верю, отчего же, – едва ощутимо скрипнув зубами, отозвался Данила. – И даже не стану спрашивать, кто может подтвердить этот факт. Хотя и мог бы спросить! Но, учитывая, что живете вы один, Игорь Васильевич, что свадьба ваша не состоялась по причине смерти вашей невесты, спрашивать не стану. Спали вы, стало быть, в одиночестве.
Щеголев с садистским каким-то удовлетворением отметил, как дернулась шея у Хлопова и окаменело красивое лицо. Как медленно сползла с колена участкового его рука и со стиснутым крепко кулаком очутилась в кармане комбинезона. Понаблюдал не без радости, как тот уставился на носы своих рабочих сандалий и рассматривал их бездумно какое-то время, не мигая почти. А крепкая грудь в это время часто вздымалась, в бессильном гневе выталкивая отработанный кислород.
Больно? И замечательно, что больно! Не так уж много времени прошло со дня смерти невесты, чтобы больно быть перестало. Спал он, понимаешь! Спал спокойно и, может, даже без сновидений, когда убийца душил очередную жертву. Почему? Зачем? Бессмысленно все как-то, необъяснимо.
А Игорь спал! Не метался по округе, пытаясь напасть на след преступника, лишившего его счастья. Не пытался его найти, отомстить, сжав крепкими руками его хрящеватое мерзкое горло. Не следил за Машиным домом, с тоской отслеживая свет в ее окнах, чтобы, не дай бог, следом за матерью не пострадала ее дочь, а просто безмятежно спал в своей кровати.
Ну, может, и не совсем безмятежно, но спал ведь! Паточный ублюдок!
Щеголев сплюнул себе под ноги и снова спросил:
– Спали, значит?
– Спал, – угрюмо отозвался тот и глянул на него зверем. – Это преступление?
– Нет, нет, что вы. – Данила замахал на него руками, глупо хихикнул. – Дарить букет посторонней девушке – не преступление, даже если это вызовет волну чьего-то гнева и выльется в нечто большее, чем просто склока. Не преступление спать, когда рядом орудует убийца. И... И все же я спрошу! Кто может подтвердить, Игорь Васильевич, тот факт, что минувшей ночью вы были дома?
– Соседи, – слишком быстро ответил тот.
Хотя у него было время обдумать возможный ответ на вопрос, не прозвучавший до поры. Пока Щеголев ходил вокруг да около, наливаясь желчным раздражением, он вспомнил, обдумал и ответил.
– Это какие такие соседи? – заинтересовался вдруг Бабенко, забыв моментально про нытье с левой стороны груди.
– Так Мишка Никонов, – уверенно вскинул ладонь в сторону соседского дома Хлопов. – Мы с ним допоздна с машиной колупались, потом он ушел, а я домой, поужинал, телевизор посмотрел, Мишка еще позвонил, и...
– Что, снова по телевизору футбол транслировали? – едко поинтересовался Щеголев, вспомнив главный оправдательный козырь Хлопова в ночь убийства его невесты.
– Не смотрел я, что там транслировали, – догадливо ухмыльнулся тот и попенял: – Зря вы, Данила Сергеевич, на меня наезжаете. Если не можете найти убийцу Маши, то я-то тут при чем? Не повезло мне в личной жизни, еще как не повезло, так это мое горе и ничье больше. Почему я должен еще все это выслушивать, не понимаю?! Павел Степанович, вы-то что молчите?
Бабенко и правда удрученно молчал, время от времени потирая левый карман на форменной рубашке. Вгонят его в гроб следом за бабами дела эти здешние сердешные! Давит и давит сердце, хоть в больницу прямо сейчас отправляйся. Все просто бросай к чертовой матери и отправляйся!
А как, с другой стороны, бросить?! Как? У него же дома в столе на листе бумаги главная улика покоится. И он жив не будет, но найдет этот злополучный ботинок с таким вот точно каблуком, след которого четко отпечатался под трупом Танюшки. Если это кто-то из их деревни – найдет непременно. И если даже не из их деревни, то тоже найдет. Потому что он точно знал, в каком направлении искать станет. И Щеголеву об этом не просто намекал, а говорил вполне конкретно, подкрепляя свои слова пускай и пустяшными, но все же фактами.
Мог бы проверить? Мог! И власти у него достаточно в сравнении с ним – с Бабенко. Но не поверил, отослал домой. И что теперь?
– Куда идти изволите? – пожевав беззвучно губами, спросил он с издевкой распарившегося под полуденным солнцем Щеголева после того, как они ушли от Игоря. – К библиотекарю пойдем?
– Нет, – буркнул Данила, расценив по-своему издевательский тон участкового.
Ишь, старый хрыч, насмехается над ним. Власть его берет под сомнение. Вот, мол, как с ним жители деревни разговаривают, и воды готовы подать, и чуть не на руках носят, и по коленке поглаживают, ободряя, успокаивая. А на Щеголева, невзирая на его начальствующее положение, плевать они хотели. И головы в его сторону не повернут, коли Бабенко не прикажет. И напиться не предложат.
Чужой он тут! И все они тут чужие. Интересно, что Толику удалось вытянуть из томного библиотекаря, безнадежно влюбленного в Марию Углину и теперь безутешно ее оплакивающего?
А Толик уже суетился вокруг машины, на которой они прибыли. И по всему было видно, он готов свернуть все их разыскные действия и уехать в город.
– Что у тебя? – деловито осведомился он у Щеголева.
– Да ничего, – пожал тот плечами. – Говорили с дочерью погибшей три недели назад женщины. С женихом женщины.
– И?
– Да ничего. Один спал, перед этим с соседом ремонтом машины занимался.
– А спал ли? И дома ли был?
– Так сосед звонил ему, говорили они по телефону.
– А дочь Углиной? Саша, кажется?
– Саша, Саша, – со злобной гримасой покивал Данила. – Там все в полном порядке! Убитую видела, может, за час до смерти, может, и того меньше. Ужином ее кормила. Вообще утверждает, что это она ее кормила все три недели.
– А спал ли? И дома ли был?
– Так сосед звонил ему, говорили они по телефону.
– А дочь Углиной? Саша, кажется?
– Саша, Саша, – со злобной гримасой покивал Данила. – Там все в полном порядке! Убитую видела, может, за час до смерти, может, и того меньше. Ужином ее кормила. Вообще утверждает, что это она ее кормила все три недели.
– Иди ты! – ахнул ошеломленный Толик. – И что потом? Что после ужина?
– А ничего. Ушла, говорит, от нее.
– И ты... Ты ее не задержал?! – Толик обескураженно почесал затылок. – Хотя за что? Убить она вряд ли смогла бы. Наш эксперт даже без вскрытия утверждает, что это дело рук мужчины.
– И я о том же. – Щеголев из-за его плеча глянул в распахнутый зев милицейской машины. – А кто это у тебя там маячит? Кого решил прихватить?
– Библиотекаря! Его, сердешного.
– С чего это?
Данила подошел поближе, уставился на мужика, съежившегося на сиденье в углу.
На вид лет пятьдесят, хотя он точно знал, что этому воздыхателю не более сорока. Всклокоченный, небритый. Глаза мутные, припухшие. Неопрятные мятые брюки без ремня. Футболка с большой дыркой по пройме. Сандалии на босу ногу. И стойкий, густой запах перегара.
– Красавец... – помотал головой Данила. – Все провоняем теперь, пока доедем. Вызвал бы в понедельник и...
– Так он сам напросился, – пожал плечами Толик.
– То есть?!
– Хочу, говорит, во всем сознаться. В чем, спрашиваю? В возможном убийстве Марии Углиной.
– Оп-па! – ахнул Данила и снова уставился на скорчившегося на сиденье тщедушного мужика. – Так прямо и сказал? Оговор?
– Хрен его знает, Данила. – Толик нервно глянул на часы. – Хочет человек сотрудничать со следствием... Заметь, первый из этого поселения! Почему нет? К тому же царапину нам продемонстрировал через весь бок. Утверждает, что это Маша его расцарапала тем вечером. Ссорились они будто на берегу пруда, где он ее нашел.
– Нашел?
– Ну да, утверждает, что в тот вечер напился и пошел ее искать. Видел издали, как она в дом к Татьяне Востриковой зашла со стороны огородов, как потом оттуда почти бегом выскочила. И рванула куда-то в сторону от ненавистного ему дома. Как будто к себе.
– Надо понимать, речь идет о доме Игоря Хлопова? – обратился уже к самому Владимиру Щеголев.
Тот молча кивнул, не поднимая глаз, все время сосредоточенно рассматривая что-то под своими ногами. Рассматривать там было ровным счетом нечего. Пол был чисто выметен перед самым отъездом. Да и мусорить тут водитель не особо позволял. Курить не разрешал, плевать себе под ноги тем более. Так что нечего, кроме хаотичного узора на резиновом автомобильном коврике, Владимиру было рассматривать.
– Так вот, когда Маша прошла мимо проулка, где живет Хлопов, наш герой-любовник отважился за ней последовать. И обнаружил ее в диком душевном смятении на берегу пруда.
– Это он так сказал про дикое душевное смятение или уже ты упражняешься? – ухмыльнулся Данила, выгибая спину, рубашка промокла от пота и липла к телу, и ничего так не хотелось теперь, как очутиться дома и забраться в ванну.
– Он. Он, книголюб наш несчастный. Будто по писаному строчил. – Толик глянул на тщедушную фигуру, замершую в горестной позе в глубине машины, и покачал головой. – Даже жаль его, честное слово. Интеллигентный такой, спокойный...
– Ладно, лирику оставь на потом. Что было после душевного смятения?
– А повздорили они, как утверждает наш воздыхатель. Он будто приставать к ней начал. Никогда, мол, не осмеливался, а тут позволил себе вольность ухватить Марию за грудь!
– Вот это да! – ахнул с притворным осуждением Щеголев и поразился тому, с какой болью тут же сверкнули в его сторону глаза библиотекаря. – Как же это вы, Владимир, осмелиться могли?
– Водка... – едва слышно отозвался тот после трехминутной тишины. – Все она, подлая! Я бы Машу никогда... А тут она такая... Такая красивая, такая желанная и... не моя! Я и полез к ней...
– И что дальше?
Теперь Данила говорил уже непосредственно с ним, оставив Толика без внимания. И чтобы тот вдруг не обиделся, сунул ему пластиковый контейнер с сыром и колбасой. Пусть занимается. У самого Данилы аппетита не было совсем.
– Она сильно рассердилась, накричала на меня, но я не остановился. Я продолжил... – На последних словах тот почти сипел. – Я продолжил к ней лезть, пытался уговорить ее бросить этого...
– Игоря?
– Да, его! Но она только посмеялась. Назвала меня... каким-то нехорошим словом, я не помню. Я простил бы, будь я трезв, но водка... Эта подлая что-то сделала со мной не то! – Он вскинул голову и замотал ею из стороны в сторону, с испугом уточняя: – Это я про водку, не про Машу!
– Да понял я, что было дальше?
– Я... – его и без того узкие плечи сжались еще больше, подбородок упал на грудь. – Я полез к ней под юбку! Какая грязь, господи! Как же так можно?
– И что дальше? – поторопил его Данила.
– Она расцарапала меня! Мне сделалось больно и...
– И?
– И все, потом провал! Я ничего не помню! Но, наверное, это я убил ее, потому что больше некому! Я сознаться хочу, и все. Простите, у меня очень болит голова. И свет, очень яркий свет. Вы не могли бы прикрыть дверь?
Данила безропотно повиновался просьбе, привалился спиной к пыльной дверце и задумался.
Он уже и не знал теперь, радоваться ему или повременить пока. Кажется, убийцу Углиной Марии они нашли. Правильнее, он сам нашелся, решив заговорить. Когда, помнится, его вызывали в отдел, он не был столь словоохотлив и на все вопросы отвечал одним коротким словом: спал. Напился и спал. Что тут можно добавить?
Приезжал он пару раз, и оба раза вместе с участковым. Тот его в кабинет едва не под руку вводил, опекал всячески и подбадривал. Сегодня вот упустил из вида своего подопечного, и тот неожиданно для всех раскрыл рот, разоткровенничался, устав мучиться в одиночку, и...
А вдруг это не он?! Он же ничего не помнит! Вдруг оговорит себя, сядет в тюрьму и загнется там, ведь сто процентов не выйдет оттуда, срок-то получит внушительный. Будет нести наказание за то, чего не совершал и на что никогда бы не осмелился, будет сносить унижения, а настоящий убийца будет преспокойно жить и, возможно, станет плодить новых жертв.
– Эй, послушайте.
Щеголев резким движением снова распахнул дверцу и попятился, слова завязли в горле.
Не от перегара, с трудом выталкиваемого легкими несчастного библиотекаря, хотя вонь в салоне стояла непереносимая. А оттого, что увидел.
Библиотекарь теперь сидел несколько иначе. Он сидел так, что голову каким-то невероятным образом сумел зажать коленями. Да, как раз прямо его виски сжимались его коленками, обтянутыми грязными помятыми штанами. Его лопатки торчали острыми скобами, выпирающие звенья позвоночника можно было без труда сосчитать даже в полумраке кабины милицейского «уазика». Так мало загадочной позы, тело его при этом странным образом извивалось и подрагивало.
– Эй, ты чего?! – перепугался Данила и полез внутрь, схватил библиотекаря за плечи и с силой рванул кверху, разворачивая на себя. – Ты чего тут задумал, задушиться, что ли, коленками хочешь?!
Владимир охнул и ослаб как-то сразу в его руках. Лицо было мокрым от слез.
– Нет, что вы, – воскликнул он невнятно. – Зачем мне? Я же сам... Мне просто... Мне просто больно! Больно и страшно от того, что я совершил.
– Совершил он... – ворчливо отозвался Данила, внимательнее присматриваясь к заявителю.
Слишком худосочен, слишком слаб, мышечной массы никакой, кисти рук безвольные, запястья, как у девушки, – тонкие с острыми шишечками суставов. Мог или нет этот дрыч задушить молодую здоровую женщину, которая успела ему так бок расцарапать за одно то, что он ей под юбку полез, что тот до сих пор не заживет никак? Кто знает, кто знает, что сотворила с ним слепая ревность и неудовлетворенное желание, изрядно сдобренное водкой. Экспертиза покажет.
– Ладно, успокаивайся давай. Может... – Данила беспомощно оглянулся на проем автомобильной двери. – Может, тебе воды, а?
– Нет, нет, не надо. Все в порядке.
– Ну, смотри.
Он, пятясь, выбрался из машины, отряхнул руки и штаны – когда лез внутрь, задел ступеньку. Снова прикрыл дверь, оставляя библиотекаря наедине с его совестью. Огляделся. Толик стоял чуть поодаль, с явным удовольствием уминая колбасу и сыр из пластикового контейнера. Отвлечь его теперь будет сложно. И все же Данила подошел к нему:
– А что он про погибшую девушку говорит?
– Это про которую? – с набитым ртом поинтересовался Толик и тут же убрал контейнер с колбасой за спину. – Ты небось не хочешь, а я только-только насыщаться начал, не дам!
– Да и не надо. Что, спрашиваю, библиотекарь говорит про погибшую Вострикову? Алиби у него на ночь минувшую имеется или нет? Если он сознается в убийстве Марии Углиной, может, он, разохотившись...
– И это убийство на себя повесит? – округлил глаза Толик и заржал, роняя вокруг себя крошки. – Ты красавец, Данила, скажу я!