Но что же такое занозой сидело в голове? Что он пропустил? На что отвлекся и не спросил о чем-то важном, кажущемся на первый взгляд пустяком?
– Вспомнил!
Встряхнулся Щеголев, услыхав, как Толик под окнами распинается с какой-то женщиной. Да еще и похохатывает. Кандидатуру подыскивает на Тамаркино место? Она ему подыщет! Она ему так...
– Ты сказал мне, что Хлопов этот много от кого огородами к себе под утро возвращался, так? – Данила подошел к окошку, выглянул.
Коллега едва пополам не сворачивался перед школьной секретаршей. Скалил зубы, играл бровями, без конца норовил тронуть гражданку Гаврилову то за локоток, то за талию.
– Сказал. – Лемешев растерянно заморгал, поднес скованные наручниками запястья к губам, подул осторожно.
– И кого он особенно часто навещал ночами, наш мутный малый? – спросил Щеголев, почти уверенный в ответе.
– Часто или нет, не знаю. Но пару раз видал его, как он от Бобылихиного дома крался. Я от Сашки домой спешу, а он оттуда бочком все, бочком, – разочаровал вдруг его скованный наручниками Иван.
– Бобылихиного? Это кто еще?
– Там бабка раньше жила одинокая, ни семьи, ни детей, звали ее Матрена, кажется. Бобылихой ее звали на деревне, и все, без имени. В деревне ведь так, пристрочат имечко, потом живи с ним. Мою мать вон Феклой величают, а ее Нина зовут, – с обидой произнес парень.
Фекла и есть, покивал Данила. Не была бы Феклой, не пошла бы на поводу у находчивого сыночка, попросившего подсыпать в чай заядлому читателю районки – Степушкину то бишь – снотворного. Отговорила бы, усовестила. А то и подзатыльников наподдавала. А она...
– Слушай, а чего ему у дома этой самой Бобылихи-то делать? Если у той ни семьи, ни детей, да и сама, наверное, старая? – рассеянно проговорил Данила, стоя спиной к парню и лицом к окну.
Не давало ему покоя Толиково кобелирование, раздражало, бесило. Нашел тоже время! Если бы не гомонящая толпа из сотрудников и зевак, взявших дом Степушкина в плотное кольцо, давно бы уже в сад утащил Лилию Федосеевну. О дальнейших действиях можно было лишь догадываться. Может, на жизнь свою собачью стал бы ей жаловаться. Либо, наоборот, ее, безутешную, жалеть, только что пусть и не в законе, но овдовевшую.
Не выдержав, постучал костяшкой пальца по стеклу. Толик нервно дернул шеей, обернулся на стук, нахмурил брови, которые мгновение назад так виртуозно метались над горящими алчным светом глазищами. Дернул вопросительно головой. Данила не нашел ничего лучшего, как погрозить ему пальцем. И себе за спину им же потыкать, призывая того к исполнению долга. Малый-то все еще сидел посреди комнаты, где замочили Степушкина.
Толик лишь сердито отмахнулся, настырно повернулся к окошку, то есть к Даниле спиной, демонстративно уложил наглую длань на оголенное плечо безутешной и увлек-таки ее подальше от посторонних глаз. Куда-то за угол поволок, куда конкретно, из окна Даниле видно не было.
– Так что Хлопов этот забыл у дома Бобылихи? – поторопил с ответом приунывшего хакера Данила. – На старух потянуло?
– Прямо, как же! – фыркнул тот, но без прежней чувственности, силы стали иссякать. – Бобылиха померла давно. А в доме том секретарша школьная живет теперь. Ушлая тетка. Со всеми успевает. – Лемешев подвигал тазом и локтями, намекая на род занятий школьной секретарши. – И к Жорке этому вот носилась из одной деревни в другую, сто километров не крюк ей! И Игорек втихаря к ней захаживал. Да если с ним разобраться и хорошенько поспрашивать, он мало кого обошел, тихушник-то наш. Днем весь праведный, на тете Маше жениться будто собрался, со всеми улыбается, с поклоном здоровается, а ночами... Оборотень просто какой-то...
– Что?!
Данила вздрогнул от неожиданных мурашек, щедро высыпавших от влажного воротника рубашки до пояса. Мысль, неожиданно его посетившая, была до того нелепой и оглушительной, что хоть плачь, хоть смейся. Необходимо было срочно переговорить с Толиком, который скрылся за углом дома с энергичной бабой, ублажающей всех подряд без разбора. Или, наоборот, тщательно отбирающей кандидатуры, а потом...
Да, Толик непременно разорется, начнет упрекать его в прошлых неудачах, обзывать фантазером. Станет вспоминать, как много раз подряд разрабатывал его фантазийные версии, оказавшиеся впоследствии пустышками. Будет махать руками, брызгать слюной, намекать на неприятности и напоминать ему, что в следственном изоляторе у них уже имеется один подозреваемый, который, между прочим, написал явку с повинной. А сейчас у них имеется еще один, который хоть и будет ломаться, да что толку. Все против него. Все! И шишка на его башке ему не в помощь сработает, а как раз наоборот. Может, мама, в очередной раз решив помочь сыночку, приложила его, поняв, что на этот раз Ванечке не выпутаться.
Нет, Толик ему помогать не станет. Но найти его на заднем степушкинском дворе не помешает. Нечего фигурантов дела за задницу лапать!
Оставив Лемешева на попечение одного из опергруппы, Данила двинулся за угол дома. И вскоре за сараем, за ровными рядками выложенных поленницами дров, услыхал сдавленный шепот и прерывистое дыхание своего неуемного коллеги.
– Тук-тук-тук! – громко произнес Данила и постучал даже по деревянной стенке сарайной, прежде чем вывернуть из-за угла.
Все равно застал голубков врасплох. Толик уже успел закатать Лялькин подол почти до самой поясницы и шарил теперь неистовыми лапищами по ее голым ляжкам. Еще минуты три-четыре, и Данила запросто мог бы лицезреть голый зад коллеги. Ремень, во всяком случае, тот уже расстегнул.
– Лишу премии, – медово улыбаясь, протянул он, скрестил руки на груди, оперся плечом о поленницу. – А ну брысь отсюда, пострадавшая!
Лялька сверкнула в его сторону потерянными в прерванной истоме глазищами, тяжело вздохнув, одернула подол и на нетвердых ногах удалилась.
– Что ты делаешь, а?! Сволочь ты все-таки, Щеголев! – ухватив паховые принадлежности в пригоршню, Толик сполз по сарайной стене на землю, захныкал. – Все так славно шло, а! Надо было...
– Надо было тебе башку оторвать за то, что ты на месте преступления готов трахнуть фигурантку, вместо того чтобы заниматься вплотную делом, – зло процедил Данила.
– А я вплотную занялся телом! – осклабился коллега в болезненной гримасе.
– И хорошо еще, если она так фигуранткой и останется, а не переквалифицируется...
– В мою супругу? – дурашливо рассмеялся Толик. – А что? Чем не вариант? Тамарка задолбала просто своими вечными претензиями.
– Эта, думаешь, претензий предъявлять не станет? – хмыкнул недоверчиво Данила. – С таким богатым опытом...
– Ну что ты опять, а? Ну что?! – разозлился Толик, встал, елозя спиной по сарайной стенке, отряхнулся, поправил рубашку, штаны, застегнул ремень. – Мне ее опыт не мешает.
– Это точно! Только опыт опыту рознь, коллега! – Данила шлепнул Толика по плечу, подтолкнул: – Ступай, ступай, дорогуша. Опыт, понимаешь!
– А что? Как раз наоборот! Такая зажигалка, скажу тебе!
– Да, да, конечно, – бубнил Данила, ступая по пятам за Толиком. – Эта самая зажигалка носилась из деревни в деревню на свидания к пожилому мужику, если честно, ничего из себя не представляющему. Вот что тебе в нем интересного показалось, а? Правильно, ничего. Старый, тщедушный, лысый. Каким бы мастером ни был в кроватке, туда себя еще надо заставить впрыгнуть, Толя!
– Что, думаешь, по расчету она с ним, да?
Толик неожиданно остановился, и Данила налетел ему грудью на спину. Чертыхнулся и снова подтолкнул.
– Нет, что ты! – обронил, обгоняя коллегу. – По любви она с ним! Хороший дядя, очень хороший. Судимостей, как блох на собаке. А она вот не побоялась с ним.
– Он же не убийца, он вор, – вяло возразил Толик, гребя пятерней по голове, расчесываясь.
– Именно, Толя! Именно вор! Имя которого обросло некоторыми легендами.
– Ты про цацки?
– Догадливый какой, – похвалил Данила все с той же приторной улыбкой. – Про них, про цацки. Их же никто так и не нашел тогда. Срок ему впаяли, потому что он и отрицать своего участия не стал. Мне подробненько эту историю в архиве изложили и документально подтвердили. Так вот срок-то он отсидел, а побрякушек как не было, так и нет. А где они? Если не у ментов, которые отрицали все под присягой.
– Вспомнил про присягу! – фыркнул зло Толик. – О ней только режиссеры в кино и помнят, мил-человек!
– Пускай... – Они притормозили на углу дома, понаблюдали за суетливым передвижением народа по двору убитого. – Пускай, но все отрицали. И свидетелей их непричастности была масса. Кому поверят: вору или менту? Вот... Цацки исчезли просто в никуда. Потом... Потом вдруг наш дядя дарит твоей опытной гражданке цепочку с кулоном из той самой коллекции. Потом цацки у него исчезают. Куда они подевались, мы знаем. И мы также знаем, что наш хакер подарил ожерелье своей девушке.
– Знаем, знаем, не пойму твоего словоблудия, – вспылил Толик, которому было очень неуютно под палящим солнцем в потных одеждах, с растрепанными волосами, с пересохшим от перевозбуждения горлом. – Что дальше-то?
– Знаем, знаем, не пойму твоего словоблудия, – вспылил Толик, которому было очень неуютно под палящим солнцем в потных одеждах, с растрепанными волосами, с пересохшим от перевозбуждения горлом. – Что дальше-то?
– А дальше это самое ожерелье у Саши Углиной пропадает.
– А где она его хранила?
– Под матрасом.
– Здорово, – скривился Толик. – И как же оно оттуда пропасть могло? Украли? Вши? Тараканы? Мыши?
– Думаю, мать взяла его оттуда. То есть погибшая Мария Углина, – вдруг решил Данила, хотя до этого ничего путного ему в голову насчет этой кражи не лезло. – Или ее любовник. Больше доступа ни у кого не было в комнату Александры.
– И? – Толик, кажется, немного заинтересовался, на время позабыв о сорванном ему Данилой адюльтере.
– Мать находит ожерелье, но дочери ничего не говорит. Решает сначала с кем-нибудь посоветоваться. А с кем она может посоветоваться? Всех близких людей у нее в деревне: дочь и... любимый мужчина!
– Хлопов?
– Он самый!
– И что? Ну, посоветовалась, и причем советоваться должна была у него дома, раз приглашена была, а не в зарослях на берегу пруда. Туда-то ее зачем понесло?
– Еще предстоит узнать.
– И даже если посоветовалась, убивать-то ее Хлопову зачем? – настырничал Толик, провел ладонью по пересохшим губам, взмолился: – Нет попить ничего, а? Не могу, будто в рот песка насыпали.
– В мозгах у тебя песок! – разозлился Данила. – Я ему тут готовую версию, а он...
– Знаем мы твои версии, – ухмыльнулся Толик, прежде чем двинуть к колонке за забором Степушкина.
Пить в доме покойника он не мог, и даже не по причине путаницы в отпечатках и последующего затем гнева экспертов, а просто из брезгливости.
– Неделями по городу носимся, как черти. Разрабатываем. Потом оказывается – впустую. А ты нам под занавес еще одну, а потом и еще. Тебе бы романы писать, Щеголев. А не опером работать. Чушь какую-то нагородил! Ну, нашла она то ожерелье, позвонила любовнику, спросила совета, зачем ей на пруд-то идти?! Шла бы напрямую к нему в дом! На пруд-то зачем?
Орать Толику в спину, что на пруд она могла пойти и не по своей инициативе, а с посыла все того же Хлопова, Данила не стал. Но подумать так подумал. А потом продолжил думать дальше, и такого в мозгах наворотил...
Глава 14
До дома Михаила Никонова Бабенко еле дошел. Руки тряслись, по спине пот ручьями, в голове шумело, как с похмелья. Давненько он подобного волнения не испытывал. Давненько не испытывал такого азарта. Со дня смерти мужа Маши Углиной. Тогда, помнится, он тоже взял след. И шел по нему, высунув язык, как та собака. И добрался почти до убийцы, и чуть было его за шиворот не схватил, да по рукам надавали в городе.
– Ты что, Павел Степанович?! Офонарел совсем?! Ты знаешь, чей это сын?
Этот чей-то сын был подонком, каких мало. И в их деревне время от времени куражился с друзьями. На природу выезжал, как любил тот не говорить – выплевывать толстыми размазанными какими-то губами. Они с друзьями набивались в Маринкин магазин, долго потешались над скудостью ассортимента. Потом начинали скупать водку, шпроты, недорогую колбасу и затем приступали к куражу.
В один из таких куражных вечеров, а точнее ночей, и попался ему, видимо, под руку муж Маши. Тот тоже коряв был по сути своей. И замечание не раз молодняку в магазине делал. Те косились недобро, но помалкивали при народе. А вот этот чей-то сын не молчал. И однажды брякнул, что мужику, попадись он ему под руку на узкой тропе, не поздоровится.
Видимо, попался-таки дурак Углин под руку, не той тропой возвращался с очередной гулянки к себе домой. Проломили башку идиоту.
Бабенко тогда один из немногих землю носом рыл, все вынюхивал, расследовал, мероприятия проводил, короче, по полной и правильной программе, пока по рукам не надавали и место ему его не указали. Обиделся Павел Степанович тогда сильно. Очень обиделся и даже позволил себе водки попить пару дней с горя. Со временем все улеглось, обида подзабылась, но этот вот охотничий азарт, высыпающий потом меж лопаток, дробящий каждый шаг на слабую неуверенную поступь, он помнил отлично.
– Здорово, Михаил, – поприветствовал он хозяина добротного дома под модной зеленой крышей.
Тот воткнул в землю лопату – перекапывал палисадник, в котором теперь жди не жди ничего не расцветет. Глянул на участкового из-под ладони. Кивнул сначала, потом с сожалением глянул на клок недокопанной земли размером с бабий платок. Сплюнул под ноги украдкой и нехотя двинул к калитке.
– И тебе не хворать, Степаныч, – он пожал протянутую руку. – Чего в такой зной по деревне носишься? Вот тебе не сидится в тенечке-то. Выходной сегодня будто. И ведь даже у тебя выходной поди.
– Нет у меня выходных, Михаил, – распрямил тут же спину Бабенко, глянул гордо, хоть гимн запевай, так его разобрало. – Наша служба, она, сам понимаешь...
– Ну да, да, и опасна, и трудна. – Михаил вдруг хихикнул. – А чего это ты к себе белым днем Маринку-то поволок? Что, так невтерпеж, а, старый хрыч?
И ткнув засмущавшегося до пунцовости участкового в бок, он заржал. Широкая, еще, наверное, от деда старомодная хлопковая рубаха заходила складками вокруг худого Мишкиного тела.
– Неучтиво ведешь себя с представителем власти, – набычился Бабенко. – И Маринку я не тащил к себе в дом, а пригласил в роли свидетеля.
– Ага! – Михаил вдруг согнулся в коленках, с силой шлепнув себя по костлявым бокам, заржал пуще прежнего. – Так это теперь называется, да!!! С меня какие свидетельские работы? С меня морока одна!
– Вот насчет этой самой мороки я и хотел с тобой побеседовать. – Бабенко схватил горстью широченный Мишкин рукав, закатанный до локтя, потащил мужика к крыльцу его дома.
Тот послушно дошел до крыльца, но в дом участкового не повел. Жестом пригласил усаживаться на ступеньки. Бабенко уселся, чего манерничать, если у себя дома так же вот на ступеньках сидит. Разложил на коленках старомодный, почти истлевший на сгибах планшет, за счет одной застежки в том жизнь только и держалась. Блокнот, в котором он вел записи по убийству Маши Углиной, закончился, аж на картонной обложке дописывать пришлось про Володьку-библиотекаря.
Он свел брови к переносице, тем самым призывая Михаила к серьезности. Тот ржать вроде перестал, но бесы в глазах все скакали.
Через минуту-другую, не встретив понимания в односельчанине, который теперь при исполнении был, как ни крути, он смущенно прокашлялся и спросил:
– О чем говорить-то хотел, Степаныч?
– О соседе твоем, Михаил.
Бабенко вытащил из истрепавшейся планшетной петельки авторучку, взял ее на изготовку над белым листом с крохотным масляным пятнышком прямо посередине. Незаметно от Михаила сдвинул руку так, чтобы пятнышка этого видно не было. Не заметил, как присобачил. Не иначе руки плохо вымыл, когда собирался. С мясом пока возился, разбирая его от костей и в кастрюлю заново загружая, выгваздался, а вымыл, видимо, плоховато. Жир и впитался в бумагу, на которой он собирался протокол допроса творить.
Никто его, конечно, не уполномочивал. Володька-библиотекарь уже по делу этому сидит, и всем хорошо и покойно, показатели в норме, нераскрываемость по этому пункту прикрыта намертво.
Но ведь осталась еще смерть Тани Востриковой, о которой будто как-то и не помнили в райотделе. А когда он осторожно интересовался, недовольно морщили носы. И Володька опять же мог сам себя оговорить. С пьяной дурной башки чего не пригрезится. А тут ведь еще в соседнем селе что-то случилось. Маринка вслед ему орала от магазина, когда он к Мишкиному дому шел. Он не разобрал, чего она орала-то. И внимания не обратил, ведомый азартом. А ведь что-то же случилось! Не многовато ли происшествий для здешних спокойных мест?
Надо начинать все заново! Нравится кому-то это или нет, но он начнет. И теперь уже по рукам ему никто не надает, и места его ему теперь не укажут, загнав под плинтус весомыми аргументами.
– Только попрошу не врать мне, а говорить все честно. Иначе я тебя самого привлеку за дачу ложных показаний, – пригрозил Бабенко.
– Так чего это мне врать-то?! – кинулся тот сразу обижаться. Отвернул взлохмаченную голову, поддернул из-под зада длинную рубаху, сложил ее узлом на впалом животе. – Я и в прошлый раз всю правду, какую знал, сказал. И теперь...
– Какую знал, говоришь? – повторил Бабенко и уставился на Мишку недобро. – А какую ты правду знал, Миша?
– Ну... Футбол мы тогда с ним смотрели, с Игорьком-то. Ты ведь опять насчет Машки?
– Опять, опять, – покивал Бабенко.
– Ну! В тот вечер мы с ним футбол смотрели.
– Каждый в своем доме? – напомнил Павел Степанович.
– И чего? По телефону с ним каждый напряженный момент обсуждали. Я ему звоню, он трубку снимает, и мы говорим. А чего, у тебя к нему претензии? – Мишка наклонил голову к плечу, нахохлился, сделавшись похожим на большого потрепанного жизнью и частыми забегами петуха. – Он нормальный вроде мужик-то, Игорек. Чего ты?