— Ну, я не знал, я должен был попытаться… Подумал, что на всякий случай… что, может, если у вас есть способ связаться с ним…
— Такого способа у меня нет.
— Видите ли, мы не можем объявить, даже на коротких волнах, что готовы сдаться. Люди могут услышать. Но если вы можете как-то связаться с ним, сообщить ему, что готовы уступить, отбросить свою политику, сделать все, что он нам скажет…
— Я сказала, что не могу.
— Если он согласится на совещание, просто на совещание, это ни к чему его не обяжет, так ведь? Мы готовы передать ему всю экономику, если только он скажет нам, когда, где, как. Если он даст нам как-то знать… если ответит… Почему он не отвечает?
— Вы слышали его речь.
— Но что нам делать? Мы не можем просто уйти, оставив страну безо всякого правительства. Я содрогаюсь при мысли о том, что произошло бы. С теми социальными элементами, которые сейчас вырвались на волю, я должен наводить порядок, иначе начнутся грабежи и убийства средь бела дня. Я не знаю, что стало с людьми, но они уже кажутся нецивилизованными. Мы не можем уйти в такое время. Не можем ни уйти, ни руководить страной. Что нам делать, мисс Таггерт?
— Начинайте снимать контроль.
— Что?
— Начинайте отменять налоги и снимать контроль.
— О нет, нет! Об этом не может быть и речи!
— Чьей речи?
— Я имею в виду не сейчас, мисс Таггерт, не сейчас. Страна не готова к этому. Лично я согласен с вами. Я — сторонник свободы, мисс Таггерт, я не стремлюсь к власти, но положение сейчас чрезвычайное. Люди не готовы к свободе. Нужна сильная рука. Нельзя принимать идеалистическую теорию, по которой…
— Тогда не спрашивайте меня, что делать, — сказала Дагни и поднялась.
— Но, мисс Таггерт…
— Я приехала сюда не спорить.
Дагни была уже возле двери, когда мистер Томпсон со вздохом произнес:
— Надеюсь, он еще жив.
Она остановилась.
— Надеюсь, они не сделали ничего необдуманного.
Прошло несколько секунд прежде, чем она обрела способность спросить: «Кто?» — так, чтобы это прозвучало не криком.
Мистер Томпсон пожал плечами, развел руки и беспомощно уронил их.
— Я больше не могу держать своих ребят в узде. И не могу сказать, что они могут попытаться сделать. Одна клика — фракция Ферриса — Лоусона — Мейгса, которая вот уже больше года требует от меня более сильных мер, то есть более жесткой политики. Честно говоря, они имеют в виду террор. Введение смертной казни за гражданские преступления, за критику, диссидентство и тому подобное. Довод их заключается в том, что, если люди не хотят сотрудничать, не хотят добровольно действовать в общественных интересах, мы должны принудить их. Говорят, что дать этой системе возможность работать может только террор. Судя по тому, как обстоят дела, возможно, они правы. Но Уэсли против методов сильной руки; он мирный человек, либерал, я тоже. Мы пытаемся держать ребят Ферриса под контролем, но… Видите ли, они против всяких уступок Джону Голту. Они не хотят, чтобы мы имели с ним дело. Не хотят, чтобы мы его нашли. Они способны на все. Если они найдут его первыми, то… невозможно сказать, что они могут сделать… Вот что беспокоит меня. Почему он не отвечает? Почему совершенно не отвечает нам? Что, если они нашли его и убили? Откуда мне об этом знать?.. Поэтому я надеялся, что у вас есть какие-то пути… какие-то способы узнать, жив ли он еще…
Голос его оборвался на вопросительной ноте.
Все сопротивление Дагни расслабляющему ужасу вошло в усилие придать твердости голосу, чтобы сказать: «Не знаю», и коленям, чтобы ноги вынесли ее из комнаты.
Из-за гнилых столбов бывшего овощного киоска на углу Дагни украдкой оглянулась: редкие фонарные столбы делили улицу на отдельные острова. В первой полосе света она увидела ломбард, в следующей — салун, в самом дальнем — церковь и черные пустоты между ними; на тротуарах никого не было; трудно было точно определить, но улица казалась безлюдной.
Дагни свернула за угол, нарочито громко ступая, потом остановилась и прислушалась: трудно было понять, была ли необычная стесненность в груди вызвана биением ее сердца, и трудно было отличить это биение от стука колес вдали и от безжизненного шелеста протекавшей неподалеку Ист-Ривер; но человеческих шагов за собой она не слышала. Дагни передернула плечами, это было отчасти пожатием, отчасти дрожью, и пошла быстрее. Ржавые часы в какой-то неосвещенной пещере хрипло пробили четыре утра.
Страх того, что за ней следят, казался не совсем реальным, сейчас все страхи не могли быть для нее реальными. Дагни задалась вопросом: чем вызвана неестественная легкость ее тела — напряженностью или расслабленностью. Оно казалось так туго натянутым, что у него сохранилась лишь одна способность — двигаться; разум казался не имеющим значения, словно двигатель, установленный для автоматического контроля за абсолютом, сомнений в котором уже не может быть.
«Если бы голая пуля, подумала Дагни, — могла что-то чувствовать в полете, она чувствовала бы именно это: только движение и цель, больше ничего». Подумала она это смутно, отрешенно, словно ее личность была нереальной; сознания ее достигло только слово «голая»: голая… лишенная всяких забот, кроме цели… номера «367», номера дома на набережной Ист-Ривер, который повторял ее разум, номера, который она так долго запрещала себе вспоминать.
«Три-шесть-семь, — думала Дагни, высматривая впереди дом среди угловатых зданий, — три-шесть-семь… он живет там… если только жив…» Ее спокойствие, отрешенность, уверенность шагов исходили из уверенности, что с этим «если» она больше не может существовать.
Она существовала с ним десять дней, и прошедшие ночи были просто последовательностью, приведшей ее к этой, словно сила, движущая ее сейчас, представляла собой звук ее все еще безответно звучащих шагов в туннелях терминала. Она искала его в туннелях, ходила часами из ночи в ночь, часами той смены, в которую он когда-то работал, по подземным переходам, платформам, мастерским, заброшенным путям, никому не задавая вопросов, никому не объясняя своего присутствия. Она ходила без страха и надежды, движимая лишь чувством отчаянной преданности, близким к чувству гордости.
Истоком этого чувства были те минуты, когда она останавливалась с внезапным удивлением в каком-то темном подземном уголке и слышала слова, всплывавшие в ее сознании «Это моя железная дорога», — когда смотрела на вибрирующий от стука далеких колес свод. «Это моя жизнь», — когда ощущала внутри какой-то сгусток напряжения. «Это моя любовь», — когда думала о человеке, который, возможно, находился где-то в этих туннелях. «Между этими тремя вещами не может быть конфликта… в чем я сомневаюсь?.. Что может разлучать нас, здесь, где место только ему и мне?..» Потом, вновь осознав положение вещей, твердо продолжала идти дальше с тем же чувством нерушимой преданности, но слыша иные слова: «Ты запретил мне искать тебя, можешь проклясть меня, можешь меня бросить… Но по праву того факта, что я жива, я должна знать, что и ты жив… я должна увидеть тебя живым… Не остановиться, не заговорить с тобой, не коснуться тебя, только увидеть…» Она его не видела. И прекратила поиски, когда заметила любопытные, удивленные взгляды подземных рабочих.
Дагни организовала собрание путевых рабочих терминала под надуманным предлогом укрепления их духа. Она устраивала это собрание дважды, чтобы оглядеть всех поочередно, при этом повторяла ту же самую невразумительную речь, испытывая стыд оттого, что произносит банальности, и гордость оттого, что для нее это уже не имеет значения, глядела на изможденные, озлобленные лица людей, которым было все равно, заставляют их работать или выслушивать бессмысленные речи. Однако в толпе рабочих она не видела его лица. «Все присутствуют?» — спросила Дагни мастера. «По-моему, да», — равнодушно ответил он.
Она околачивалась у входов в терминал, разглядывая шедших на работу людей. Но входов было много, а места, откуда можно наблюдать, оставаясь незамеченной, не было. Она стояла в сумерках на блестевшем от дождя тротуаре, прижавшись к стене склада, подняв к скулам воротник пальто, капли дождя падали на поля ее шляпы, стояла видимой с улицы, зная, что во взглядах проходящих сквозят узнавание и удивление, зная, что бдение ее опасно бросается в глаза. «Если среди них был Джон Голт, кто-то мог догадаться о причинах моего стояния там… если среди них не было Джона Голта… если бы в мире не было Джона Голта, — размышляла она, — то не существовало бы опасности, и не существовало мира».
«Не существовало бы ни опасности, ни мира», — думала Дагни, идя по улицам в районе трущоб к дому номер «367», который был или не был его домом. Она задавалась вопросом, что ощущает человек, ждущий смертного приговора: страх, гнев, беспокойство, только ледяную бесстрастность света без тепла или познания без ценностей.
От ее ноги отлетела со стуком жестяная банка, этот звук слишком долго и слишком громко бился о стены словно бы покинутого города. Улицы казались опустевшими из-за изнеможения, а не отдыха, словно люди за стенами не спали, а лежали, свалясь без сил. «Он будет в этот час дома после работы, — подумала Дагни, — если он все еще работает… если у него все еще есть дом…» Она поглядела на трущобы: крошащаяся штукатурка, облезающая краска, выцветшие вывески разорившихся магазинов с ненужными товарами в немытых витринах, с прогнутыми ступенями лестниц, по которым опасно подниматься, бельевые веревки, где висела непригодная для носки одежда. Все это погубленное, заброшенное, незавершенное — искореженные памятники проигранного соперничества с двумя врагами: «нет времени» и «нет сил». И Дагни подумала, что Голт прожил здесь двенадцать лет, хотя у него была потрясающая способность облегчить труд человеческого существования.
Какое-то воспоминание никак не приходило на ум, однако она все же вспомнила: это место называлось Старнсвилл. Дагни содрогнулась. «Но ведь это же Нью-Йорк!» — мысленно выкрикнула она в защиту того величия, которое любила; потом услышала произнесенный с непреклонной суровостью приговор своего разума: город, оставивший его на двенадцать лет в трущобах, проклят и обречен на будущее Старнсвилла.
Потом это вдруг перестало иметь значение; Дагни испытала странное потрясение, словно от внезапно наступившей тишины, какое-то ощущение оцепенения внутри, которое приняла за ощущение покоя: над дверью старого дома она увидела номер «367».
Дагни подумала, что она спокойна, только время неожиданно утратило непрерывность и разбило ее восприятие на отдельные эпизоды: она осознала тот миг, когда увидела номер дома, потом тот, когда взглянула на список жильцов на доске в пахнувшем плесенью вестибюле и увидела слова: «Джон Голт, пятый этаж, задняя сторона», которые нацарапал карандашом кто-то безграмотный. Затем последовало мгновение, когда она остановилась у лестницы, глядя вверх на исчезающие углы перил, и внезапно прислонилась к стене, дрожа от ужаса, потом тот миг, когда ощутила касание ногой первой ступеньки, следом единую, неразрывную последовательность легкости, подъема без усилий, сомнений и страха, ощущение лестничных маршей, уходящих вниз под ее уверенными шагами, словно инерция ее неудержимого подъема исходила из прямоты ее тела, расправленности плеч, подъема головы и серьезной, ликующей уверенности, что в момент окончательного решения она ждала от жизни не катастрофы в конце подъема по лестнице, который занял у нее тридцать семь лет.
На верхнем этаже Дагни увидела узкий коридор, стены его тянулись, сужаясь, к неосвещенной двери, до ее сознания дошел скрип половицы под ногами. Она ощутила нажим пальца на кнопку звонка, услышала звонок в неизвестном пространстве за дверью. Она ждала, услышала отрывистый скрип доски, но он донесся с нижнего этажа. С реки доносился протяжный гудок буксира. Потом Дагни поняла, что упустила какой-то отрезок времени, потому что следующий миг походил не на пробуждение, а на рождение: два звука словно бы вытаскивали ее из пустоты — звук шагов за дверью и поворачиваемого в замке ключа. Но ее словно бы не существовало до той минуты, пока перед ней вдруг не открылась дверь, и возникшим на пороге человеком был Джон Голт. Он стоял в дверном проеме, одетый в широкие брюки и рубашку, чуть склоняясь вбок.
Дагни поняла, что его глаза уловили этот миг, потом быстро окинули взглядом прошлое и будущее, этот молниеносный процесс вычислений привел настоящее под контроль его сознания. Когда складка на рубашке шевельнулась от его дыхания, Дагни увидела улыбку радостного приветствия.
Она не могла шевельнуться. Голт схватил ее за руку, рывком втащил в комнату. Она ощутила теплоту его губ, стройность его тела сквозь внезапно ставшую враждебной плотность своего пальто, увидела смех в его глазах. Снова и снова она ощущала прикосновение его губ, дышала тяжело, словно задерживала дыхание, поднимаясь по лестнице. Она спрятала лицо между его шеей и плечом, чтобы держать его руками, пальцами и кожей щеки.
— Джон… ты жив…
Вот и все, что она смогла сказать.
Он кивнул, словно поняв, что эти слова были сказаны в объяснение.
Потом поднял ее упавшую шляпу, снял с нее пальто и отложил в сторону, посмотрел на ее стройную, дрожащую фигуру с искрой одобрения в глазах, провел рукой по ее облегающему свитеру с воротником-стойкой, придающему ей хрупкость школьницы и собранность бойца.
— В следующий раз, — сказал Голт, — надень белый. Он будет смотреться замечательно.
Дагни осознала, что одетой так никогда не появлялась на людях, что такой она была дома, в бессонные часы этой ночи, и засмеялась, вновь обретя способность смеяться: она никак не ожидала, что такими будут его первые слова.
— Если следующий раз будет, — спокойно добавил Голт.
— Что… ты имеешь в виду?
Он подошел к двери и запер ее.
— Присаживайся.
Дагни осталась стоять, она решила осмотреть комнату. Это была длинная пустая мансарда с койкой в одном углу и газовой плитой в другом, немного деревянной мебели, голые половицы, подчеркивающие длину комнаты, единственная лампа, горящая на письменном столе, закрытая дверь в тени за пределами круга света от лампы, а за огромным окном — Нью-Йорк, протяженность угловатых зданий и рассеянных огней с небоскребом Таггертов вдали.
— Теперь слушай внимательно, — заговорил Голт. — Думаю, у нас есть около получаса. Я знаю, почему ты пришла сюда. Я говорил тебе, что выносить разлуку будет трудно, и, возможно, ты нарушишь запрет. Не жалей об этом. Видишь — я тоже не могу жалеть. Но теперь нужно решить, как быть дальше. Примерно через полчаса следившие за тобой агенты грабителей явятся, чтобы арестовать меня.
— О нет!
— Дагни, тот из них, у кого сохранились остатки человеческий проницательности, должен был понимать, что ты — не одна из них, что ты — их последнее связующее звено со мной, и они не выпускали тебя из поля зрения или из поля зрения своих шпиков.
— За мной никто не следил! Я наблюдала, я…
— Ты не смогла бы заметить слежки. В искусстве таиться они мастера. Тот, кто следил за тобой, сейчас докладывает своим хозяевам. Твое появление в этом районе, мое имя в списке жильцов внизу, тот факт, что я работаю на твоей железной дороге, — им этого достаточно, чтобы сделать выводы.
— Тогда давай уйдем отсюда!
Голт покачал головой.
— Они уже окружили весь квартал. По срочному вызову шпика, который следил за тобой, уже подняты все полицейские в этом районе. Теперь слушай, что нужно делать, когда они появятся. Дагни, у тебя есть единственная возможность меня спасти. Если ты не совсем поняла, что я сказал по радио о человеке посередине, поймешь теперь. Для тебя нет середины. И ты не можешь принять мою сторону, пока мы находимся в их руках. Теперь ты должна принять их сторону.
— Что?
— Должна принять их сторону настолько полно, последовательно и громко, насколько позволит твоя способность обманывать. Ты должна действовать как одна из них, как мой злейший враг. В таком случае у меня будет возможность выйти отсюда живым. Я им очень нужен, они пойдут на все крайности прежде, чем решатся убить меня. Что бы ни вымогали они у людей, они могут сделать это только через ценности своих жертв, а у них нет никаких моих ценностей, возможностей мне угрожать. Но если они заподозрят, что нас что-то связывает, то примутся пытать тебя. Я говорю о физических пытках, у меня на глазах, меньше чем через неделю. Ждать этого я не стану. При первой же угрозе тебе покончу с собой и тем самым остановлю их.
Говорил это Голт без выражения, тем же равнодушным тоном практического расчета, что и все остальное. Дагни понимала, что он не шутит: ей было понятно, почему она одна обладает властью сломить его, когда вся власть врагов окажется бессильной. Он увидел ее застывший взгляд, в котором были понимание и ужас, и кивнул с легкой улыбкой.
— Незачем говорить тебе, — снова заговорил он, — что если я это сделаю, это не будет актом самопожертвования. Я не хочу жить на их условиях, повиноваться им, видеть, как ты переносишь затянувшееся убийство. После этого для меня не останется никаких ценностей, а жить без них я не хочу. Незачем говорить тебе, что у нас нет никаких моральных обязанностей перед теми, кто держит нас под дулом пистолета. Поэтому используй всю свою способность к обману, но убеди их, что ненавидишь меня. Тогда у нас останется возможность уцелеть и скрыться, не знаю, когда и как, но буду уверен в том, что волен действовать. Понимаешь?
Дагни заставила себя поднять голову, посмотреть прямо в глаза и кивнуть.
— Когда они появятся, скажи, что искала меня для них, что у тебя возникло подозрение, когда ты увидела мою фамилию в платежной ведомости, и что пришла сюда навести справки.