Яков Михайлович выудил из дорожной сумки бутылку отличного коньяка, икры две банки и еще что-то мясное — пару банок, иностранные. Кожаный футляр с сигарами бросил небрежно.
— Ничего, Сеня, старая дружба не ржавеет. — Вытащил сигару, плюнул огрызком в угол и раскурил с помощью золотой плазменной зажигалки.
Однокурсник втянул носом дым и закашлялся:
— А дрянь, Яшка, эта твоя сигара!
Гость свинтил с бутылки крышку и разлил по стаканам:
— Попробуй это.
Выпили.
— Круто, — отметил Сеня. — И клопами не пахнет! Ха-ха, как будто он когда-то пах…
— Икру ешь.
— Ага… А можно Наташке баночку, а то злится. Оставим?
— Не вопрос.
— Надолго?
— Пара дней. Мог бы и в гостинице, но хотелось тебя повидать.
— Спасибо, Яша. Я тронут.
— Не стоит.
— Странно, конечно, что ты ко мне… Мы ведь в институте не очень…
Яков Михайлович сунул руку в портфель, нащупал шприц, сковырнул ногтем колпачок и одним движением из портфеля прямо Сене в шею иглу воткнул. Сеня здесь же и обмяк в мгновение. Московский гость пыхнул сигарой и, перезарядив шприц из ампулы, встал со стула и прошагал в комнату к жене однокурсника. В несвежей ночной рубашке, она была похожа на ведьму, да еще пыталась закричать перекошенным ртом, когда увидела воткнутый в сонную артерию шприц.
— Простите, Наташа!
Яков Михайлович вернулся к Сене и перетащил его тело к жене.
Три часа психиатр ел котлеты, пил коньяк и курил сигары, испытывая чудовищную ярость. Он был уверен, что пуля попала продюсеру в огромную башку, но увидел в оптический прицел, как «убитый» Жагин задернул занавески.
— Скотина! — не выдержал. — Свинина!
А потом психиатр еще час курил и пил. В дверь постучали.
Викентий молча прошел в комнату, налил коньяка и сделал большой глоток. Шея молодого человека была синего цвета — после крепкой руки осветителя. Викентий открыл дверь в соседнюю комнату, посмотрел на недвижимые тела.
— Убил?
— Не знаю, — безразлично отозвался отец. — Мог, если не рассчитал…
— Глупо все, глупо! — не мог успокоиться Викентий.
— В этот раз не получилось, в следующий получится.
— А будет ли следующий?
— Будет. Этот ксилофон до смерти не успокоится! — Яков Михайлович потянулся было за котлетой, но передумал. — Он — Вера, говоришь?
— Складно играет, — подтвердил Викентий. — И поверить можно.
— И ты поверил?
— Я никому не верю. Только себе.
— А мне? — Яков Михайлович поглядел сыну прямо в глаза. — Мне веришь?
— Ты мой отец. Это больше.
Яков Михайлович остался доволен ответом:
— Родственные связи — главное! Съешь котлет. Кстати, вкусные.
— А остальным что есть? — поинтересовался Викентий и запихнул котлету в рот целиком.
— Вы же банчок взяли вчера!
— Так мы сразу после этого в птиц и обернулись. Деньги отоварить не успели. Теперь они все у тебя… Клевали, как голуби, на помойке! — Отец сверкнул глазами недобро. — Прости, конечно… Жагина застрелил?
— То ли промахнулся, то ли… — Яков Михайлович ткнул картофелиной в соль. — Наверное, промахнулся все же… Живой.
— Семь моих сегодня погибли! — Викентий втянул кислый воздух квартиры маленькими ноздрями. — Всех — Жагин.
— Убьем, сын. Не сомневайся, — психиатр потянулся и зевнул. — Оставил там своих?
— Лежат по крышам соседних поездов. Как в птиц обернутся, сядут по стенкам вагона.
— Вот ведь у дятлов плюс! Цепляетесь даже за вертикальную поверхность!.. — Съел еще котлету. — Главное — пластинка!
— Помню. Добудем! — Викентий смотрел в даль своей души, готовый к борьбе.
— Если он — Вера, — не успокаивался Яков Михайлович, — тогда я кто? — Сам же и ответил: — Я — Вещество. Я — Материя! В Материю не нужно верить, ее руками можно потрогать! Однако и материя имеет обратную сторону и внутреннюю… Старуха где?
— В гостинице разместили. Спит, как всегда.
— Будите! — почти закричал Яков Михайлович. — Пусть прямо у окна стоит. Хоть сутки!
— Согласен.
Викентий шагнул к входной двери и отдал необходимое распоряжение. Затем сын с отцом завалились в кровать однокурсника Сени и его жены Наташки, которые по-прежнему валялись на полу.
Чуть засветло тело Викентия закорежило, он вновь поменялся на птицу — красноголового дятла из Красной книги. Подергал головкой и полетел к железнодорожной станции.
Ее привели к Ивану. Раскрасневшаяся от мороза, она была необыкновенно хороша, особенно когда чай пила. Тонкие пальчики отламывали кусочки печенья и подносили их к чувственному рту. Она по-провинциальному слегка высовывала навстречу десерту алый язычок, и у Ивана перехватывало сердце.
— Настенька! — мягко произносил он ее имя.
— Что? — Она опускала глаза, смущенная его вниманием.
— Вы прелесть!
— Да что вы, Иван Диогенович. Я обычная.
На этот раз разгоряченная чаем девушка расстегнула три пуговки ворота платья, показав шею во всей ее красе.
Иван чувствовал себя влюбленным, и от его нравственных и физических мучений, казалось, и следа не осталось.
— А дедушку вашего мы начальником станции сделаем!
— Неужели это возможно? — девушка улыбнулась, как солнце просияла, открыто и ослепительно.
— Даже нужно! — уверял человек-ксилофон. — Столько лет безупречной службы!
— Спасибо вам, Иван Диогенович! — Она улыбнулась еще чудесней. — Дедуля так об этом мечтал!
— А хотите сыграть со мной? — неожиданно спросил Иван и тоже улыбался в ответ честно и открыто.
— Прямо сейчас? — заволновалась девушка и зашевелила пальцами, будто вспоминали руки игру на ксилофоне.
— А чего ж нам откладывать?
— А помешаем кому?
— А мы тихо и, как сейчас, бочком! Берите молоточки!
Как подросток, она долго сомневалась, а когда решилась, то сомнения улетучились в купейную вытяжку целиком. Она превратилась в ребенка, как только взялась за молоточки.
— Неудобно боком-то! — засмеялась. — И легонько коснулась бруска с нотой «ля».
И все… Ее душа целиком была подарена ему, с легкостью, с неизбежностью. Как будто к Вере в Бога пришла душа и воссоединилась с ним…
После «ля» больше ни одной ноты сыграно не было.
Он судорожно расстегивал остальные пуговки ее платья. Дышал от возбуждения быстро, как собака, а потом ткнулся лицом в ее нецелованные молочные груди.
— Иван… — шептали ее губы, а он перехватывал этот шепот своим губами и целовал вишневый цвет до вкуса крови во рту.
А потом он показал ей секретную молнию, и она открыла ее и делала для девственницы совсем смелые вещи. Иван лишь глядел на ее прекрасное тело, удивлялся белизне ягодиц и животу без привычной накачанности современных женщин.
— Ах, Настенька-а!!! — простонал он, когда его семя обрело самостоятельную жизнь в первый раз этим вечером.
А она, впервые с мужчиной оставшаяся, дарившая изощренные изыски мужскому телу, и не задумывалась даже, как сие у нее получается, у робкой и застенчивой, которая до этого целовалась всего-то пару раз.
Он стонал именем «Настенька» еще много раз, а потом дверь в купе открылась, впуская резкий неприятный свет и Настю Переменчивую, в нем стоящую. От того, что она увидела, крик боли, будто от ожога, вырвался из ее горла, а Иван, сжимающий голое женское тело, заорал ей:
— Пошла отсюда! Дверь закрой!!! Охрана!!!
С ней случилась истерика. Охранники оттаскивали ее от купе Ивана, а она брыкалась, царапалась и кричала:
— Подонок! Скотина! Уберите от меня руки!!!
— Успокойтесь, Анастасия Ольговна! — уговаривали крепкие ребята, но она упиралась в стены ногами, старалась царапаться и плевалась даже.
И опять кричала:
— Гад!!!
Охране удалось запереть ее в купе, но она еще долго непристойно ругалась, заставляя персонал краснеть. Затихла через полчаса. Утомилась, сидела на кровати, опустив голову с разметавшимися волосами. Ненавидела впервые. Рационально думала о мести как мужчина, без всяких женских тривиальностей. Хотела убить. Потратившая на него годы, смиренная, готовая следовать за ним даже по минному полю, переделанная несколько раз, разложенная на атомы, а потом вновь собранная, она была унижена и оскорблена так глубоко, как может быть унижен и оскорблен тонкий, высокоорганизованный человек.
Весь этот неожиданный скандал уничтожил тонкую атмосферу эротического чуда.
Настя Вертигина пришла в себя в крепких объятиях человека-ксилофона совершенно голой. Первые секунды ей казалось, что в нехорошем сне она, но, чувствуя между ног что-то непривычное, а в зацелованных губах боль, Настя тотчас захотела умереть. Ее рука зашарила по сервированному столу, нащупала нож, ухватила его и понесла к своему трепыхающемуся сердцу. Иван перехватил спешащую к девушке смерть и принялся говорить важное:
— Да что ты, Настенька! Что ты удумала!
А она:
— Дайте мне умереть! — Вырывалась из рук, словно плененная лань. — Я все равно не смогу жить! Господи, как же это все!!!
Но Иван знал, что делал. Удерживал себя в ней и клялся:
— Я люблю тебя!!! Люблю тебя, как никого прежде! Если бы не ты, я умер бы от тоски!
— Зачем вы меня обманываете?!! Так не бывает! Вы меня не знаете!
— Клянусь, Настенька! — Он взял ее за руку, преодолевая сопротивление, приложил ее ладонь к левой деке инструмента. — Ты слышишь? Ты слышишь, как оно стучит? Любовь не требует знания!
— Да… Но зачем…
— Оно еще стучит только благодаря тебе! Я сегодня должен был умереть, но воспоминание о твоем лице прибавило мне сил!..
— Я не верю!!! Без моего согласия… — Она отдернула руку от карельской березы. — Все по согласию должно быть!
— Разве заставлял тебя я? Вспомни!
Она попыталась вспомнить, как весь это ужас начался, но никаких образов в голове не проявлялось. Заплакала горько, а он еще подлил масла в огонь, рассказав, что она первая прикоснулась к его телу, а он и мечтать не смел. Она вновь захотела смерти. Но он принялся выправлять ситуацию, опять красиво рассказал о своей любви к ней:
— Я хочу жениться на тебе, Настенька!
— Вы…
— Ты станешь моей женой?
Он напрягся внутри нее, она вскрикнула от еще нового, но такого сладкого ощущения и, конечно, ответила:
— Да.
При таком исходе ситуации все в мгновение ока меняет полюса. Иван откуда-то вытащил кольцо с дорогим камнем и ловко надел его на безымянный пальчик девушки.
Потом они долго болтали в объятиях друг друга. Еще несчастная минуты назад, сейчас Настенька испытывала чувство всеобъемного счастья, как никогда прежде. Она улыбалась, касаясь его губ своими, хихикая, спрашивала Ивана и себя: а что скажет дедуля? А какое ей платье сшить на свадьбу? И где они будут жить?.. А он отвечал, что дедушка ее только рад будет за внучку, а платье непременно белое, со шлейфом, а жить они будут во дворце, возле Атлантического океана!..
Между тем помощник начальника станции старик Вертигин в расстегнутой шинели бегал вдоль состава, ища внучку. На миг ему показалось, что родное личико ее мелькнуло в окошке. Он бросился на ступени вагона, забрался, застучал, заколотил в запертую дверь, а когда она открылась, принялся умолять охранника о помощи.
— Внучка моя здесь где-то! — просил жалобно. — Настенька! Пошла к артисту и не вернулась!
Рыжему Мите было жаль пожилого человека с обветренным лицом. Но охранник был на работе, а потому сказал.
— Иди, старик, домой. Простудишься! Нет здесь твоей Настеньки…
— Нет?..
Силы почти покинули его, он с трудом спустился на землю и заковылял к станционному зданию. Охранник еще некоторое время провожал его несчастную согбенную фигуру, а потом захлопнул дверь, чтобы тепло не выпускать.
Налюбленный и наласканный, Иван Диогенович отправил Настеньку в соседний вагон привести себя в порядок и поужинать с Верочкой, сославшись на короткие, но неотложные дела…
Он отдыхал, немного спал и посмотрел грустный и светлый сон о том, как еще совсем маленьким, помнящим горы и перевалы родной страны, попал в семью Диогена Ласкина.
— Я люблю фаршированного карпа! — провозглашал Диоген. — Я люблю эту рыбу за то, что она самая вкусная! — и целовал полные пальцы жены, задабривая женщину.
— Мерзавец! — качала головой улыбающаяся жена и шла на кухню готовить.
Маленький новоиспеченный Иван никогда прежде не видел рыб. Ни живых, ни мертвых. А здесь огромное чешуйчатое существо билось в мойке, стремясь выскочить из нее. Женщина много и быстро говорила мужу какие-то новости, произошедшие с соседями по дому, одновременно работая с рыбой. Она заливала уксус рыбе в жабры, отчего карп засыпал навсегда, а потом, очистив от чешуи, снимала с него кожу, словно перчатку. Отделяла от него, голого, кости, вытащив даже самые крохотные, а затем засовывала филе в мясорубку.
Иван смотрел на мать и вспоминал деда. Старик также умел ловко разделывать козла, не оставляя ничего на выброс. Все шло в дело, даже рога, из которых после обжига на костре пили воду…
Мать добавляла в фарш хлеба, вымоченного в молоке, обильно специй, чуть яйца и, перемешав, замачивала начинку в свекольном соке. Потом, сварив все это, завернутое в марлю в кипящей воде, помещала приготовленное обратно в рыбью шкуру, слегка обжаренную в масле.
— Диоген! — возвещала она. — Ваша рыба готова!
— Ну что, сынок, — радовался проктолог, беря мальчика на руки. — Пошли кушать фаршированную рыбу!
И они ели, и было им вместе хорошо.
После гибели родителей Иван больше никогда не ел фаршированной рыбы. И арбузы не покупал…
Через час в дверь Анастасии Переменчивой постучали.
— Что надо? — спросила она грубо.
— Анастасия Ольговна, вас Иван Диогенович к себе просит!
— Пошел он!
— И все же!.. — охранник почти умолял. — Вы же знаете, что будет, если я вас не приведу!..
— Не мои проблемы!
— Анастасия Ольговна, пожалуйста!
— Как вы меня все… Пусть ждет!
Вытерла слезы, припудрила распухшее от слез лицо, выпила рюмку водки и пошла.
Заинтригованная, она и мести хотела, да и знала вместе с тем, что любит его, хоть и перемешалась эта любовь с ненавистью.
Пришла.
Он был лицом светел и спокоен. Молчал, смотрел на нее и улыбался.
Она потерялась, готовая ко всему, только не к его горящему взгляду.
— Ты сволочь! — выругалась. Впрочем, в ее голосе уже не было той плотности зла и желания отмщения. — Скотина!
— Я знаю, — согласился он. — Во-первых, ты вошла без стука…
— Так, значит, я виновата?!! — от возмущения она принялась хватать воздух ртом, как рыба карп.
— Если бы постучала, сейчас все было бы нормально.
— Да ты мерзавец! — Она вскочила, собираясь уйти немедленно.
— Послушай! — он прикрикнул. — Мне было это необходимо! После всего того, что случилось, я нуждался в разрядке. Я чуть сегодняшним вечером не умер, а ты мучаешься, что я какую-то девку облапал!
— А я? — возмущалась Настя. — Я тебе для этого уже не подхожу?
— Я должен объяснять, чем мужчина физиологически отличается от женщины? Сегодня мне нужно было варенье другого сорта!
Как же ей было мучительно все это слушать! Но в Насте уже не осталось злобы и желания мести. Сохранилась только боль и обида. Она смотрела на него и понимала, что целиком зависит от этого человека, эмоционально и духовно.
— Иван, что ты со мной делаешь!.. — Она заплакала, а он принялся гладить ее волосы и успокаивал, шепча, что никакие смазливые девочки не заменят ему ее — верную, самую красивую…
— Любимую? — прервала она его слова.
— Любимую, — подтвердил Иван и расстегнул секретную молнию.
Рефлекс у нее сработал прежде, чем мысль… Она сглотнула полироль…
— Я хочу, чтобы ты меня покормила и помыла. Как обычно… Как дома…
Она открыла краны с водой, наполняя ванну. Она не переставала думать о той девчонке, которую увидела с ним в купе, поэтому делала все механически — опустила локоть в воду — не слишком ли горяча?.. Срезала кусочки с холодных бараньих ребрышек, разлила по рюмкам водку…
Он выпил совсем чуть, съел самую малость.
Настя протирала его плоть губкой, стараясь не намочить деревянные поверхности. Руки — сухие и крепкие… Вычищала из-под ногтей грязь. Он наслаждался… И ее сознание постепенно растворилось в привычном запахе его мужского бульона. Все было по-прежнему, по-семейному, душевно… Она открыла глаза, чтобы улыбнуться ему, и в этот момент он схватил ее рукой за волосы и потянул к наполненной водой ванне. Она тотчас все поняла, принялась сопротивляться что было сил и закричала, что этого больше не будет, что ему не удастся более растворить ее в небытии, а он в ответ только рычал, и светились его глаза необыкновенной решительностью палача.
— Уйди же! — шипел Иван. — Медведь!
Она почти уже касалась лицом воды, казалось, неизбежное вот-вот случится, пар обжигал ноздри, но неожиданно кончиками пальцев она нащупала на полу сервировочный нож, который человек-ксилофон выбил из рук той, предыдущей Насти. Миллиметр за миллиметром она придвигала лезвие ближе к себе, пока наконец не смогла ухватиться за рукоять ножа и, не видя, отмахнуться им. Она попала вскользь по руке Ивана, лишь расцарапав ему кожу, но этого оказалось достаточно, чтобы от неожиданности он выпустил ее, а она рванулась к двери, трясущаяся, напуганная до края. Рванула дверь и вывалилась в коридор.
— Не выпускать ее! — закричал Иван.
Но она, размахивая зажатым в руке ножом, проскочила мимо охранников и закрылась в своем купе. Сидела, не могла отдышаться, сознавая, что была на волосок от гибели. Она была уверена, что он и не собирался ее перевоплощать.