И сразу навалилась густая, черная тоска. В ней больше не было просвета, надежды, огонька. В ней больше не было вообще ничего. Чернота окутывала, зализывая светлые пятна Инниной жизни, как черная собака. Ничего не осталось.
Это было плохое решение, Инна знала. Распаковывая баночки с маминым снотворным, она старалась не думать. Ни о родителях, ни о том мире, что оставался рядом. Миру ничего не будет, это она – умрет. А мир останется, все такой же сияющий, такой же невероятный. Он не заметит ее ухода, никто не заметит.
Две полные горсти таблеток, запитые водой. Инна прилегла на кровать среди разоренных вещей. Комната была под стать душе, такая же неприютная, неубранная. Хотелось спать.
Спать, спать, спать. Чернота лизалась остервенело, непроницаемой смертельной слюной покрывая все тело Инны, ее руки, ее губы, глаза.
Она стояла на аллее, усыпанной багряными канадскими листьями.
«Что же я делаю?» – билась мысль. С каждым шагом по аллее мысль пульсировала все быстрее.
На аллее она была не одна. Любимые, знакомые руки схватили ее, стали трясти:
– Что ты делаешь? Я же говорил, так нельзя. Ты погубишь нас. Себя и меня вместе с собой, ведь один я – ничто!
Она плакала:
– Я не знаю, что делать. Любовь моя, почему ты не пришел? Я так тебя ждала, я так тебя искала.
– Я тоже искал тебя. Прости, что не успел найти, прости. Но сейчас ты не имеешь права, слышишь!
– Я устала… – Вся горечь ее тоскующей жизни была в этих словах.
Она опустилась на колени посреди этой аллеи, закрыла лицо руками. Со всех сторон наступал туман, холодный, липкий. Туман затягивал все вокруг.
– Что же я делаю? – ужаснулась она, отнимая руки от заплаканных глаз.
Он стоял рядом с нею, тоже на коленях. Так близко, что она не могла рассмотреть его лица. Его руки сжимали ее в объятиях, тормошили.
– Не делай этого. Это билет в один конец. Не делай этого, нельзя, нельзя! Нельзя. Ты все разрушишь…
Они задыхались от ужаса, оба как единый организм. Туман лип к их телам, застилал глаза, застилал все.
– Проснись. Проснись и встань. Я не смогу сделать это за тебя. Ты мой единственный свет, ты моя жизнь. Ты не можешь все погубить. Вспомни! Вспомни, что уже было раньше. Это было страшнее, но мы справились. Я люблю – тебя.
И она вспомнила. Вспомнила, как теряла его, вспомнила, как их разлучали. Как умирал он, как умирала она. И как они встречались снова.
– Я люблю тебя, – эхом отозвалась она. С силой, нечеловеческой силой она поднялась на ноги. От его лица расходилось сияние, и туман боялся этого света, истончался, таял.
Его крепкие руки до боли впились ей в плечи. Он тряс ее, как куклу.
– Найди в себе силы. Найди! Только не так.
– Только не так, – согласилась она со всхлипом. Ей понадобилось все: ее сила, ее воля, ее память. Три жизни – и все зря? Она должна была вынести это, чтобы… чтобы он был жив. Ради него, только ради него.
Она стиснула зубы, развернулась и побежала по аллее, все дальше от него, полная решимости исправить самую чудовищную свою ошибку.
Инна выплыла из забытья. Сон утягивал на самое дно, но эта мысль была сильнее всего сна в мире. «Нельзя. Только не так».
Мысли ворочались с трудом, во рту было сухо, голова шла кругом. Инна приподнялась на локте, и тошнота накатила с безудержной силой. Увидев пустые флакончики из-под лекарств, она вспомнила и поморщилась.
– Нельзя. – Спекшиеся губы твердили одно слово постоянно.
Она доползла до ванны, пару раз оседая по стене и балансируя на краю ускользающего сознания. Если соскользнуть в забытье – это навсегда, и Инна понимала весь ужас этого страшного слова «навсегда».
В ванне она заставила себя выпить воды, потом еще и еще. Ее рвало. Когда казалось, что желудок выскочит через горло, она снова пила воду и снова засовывала пальцы в рот. Из глаз лились едкие слезы.
Обессилевшая, уже не в состоянии передвигаться на ногах, на четвереньках Инна выползла в коридор и набрала телефон «Скорой». Продиктовав адрес и сказав, что выпила снотворное, она выронила трубку.
Накатывался сон. Последнее, что она сделала перед тем, как сдаться, – открыла входную дверь на площадку.
Марсель проснулся дрожащий, в холодном поту. Дороти ночевала у друзей, и в кровати он был один.
Этот страшный сон! Он помнил каждый его миг. Женщина, дороже которой нет и не будет, пыталась уйти от него, бросить его одного на аллее, затянутой густым туманом. Всюду взвивался злой холод, и он умолял ее не делать этого. Кажется, она послушалась.
Его руки были ледяными. Наверное, это из-за ночной прохлады, все-таки уже почти сентябрь.
Марсель пошел на кухню, долго пил воду и никак не мог напиться. Во рту было сухо, горло саднило. Сердце готово было выскочить из груди.
– Это только сон. Всего лишь сон.
Марсель пытался себя успокоить, но это не получалось. Убеждение, что приснившееся – просто кошмар, не действовало. Ему было жизненно важно узнать, что решила эта женщина на аллее. С ним она – или он один?
Инна клятвенно обещала врачу, что такое с нею больше не случится. Она и сама уже приходила в ужас от того, какая идиотская, чудовищная мысль пришла ей в голову. Наложить на себя руки! Боже, как она вообще посмела сделать это? Она чувствовала такой леденящий страх при мысли, что эта попытка могла увенчаться успехом. Никакое рациональное размышление не могло помочь. Она не помнила своего видения, не понимала, как нашла в себе силы очнуться. Здесь явно не обошлось без вмешательства свыше. И она была благодарна небу, что не убила себя. Ей казалось, что, убив себя, она разрушила бы целую вселенную.
Возможно, это было самонадеянно.
Так или иначе, но свое обещание доктору она сдержала. Вернувшись из больницы, она поняла, что такое жить. Это ведь просто. Чувствовать струящийся от соседей запах печеных перцев с мясом. Резать хрусткий арбуз, который пахнет так остро, свежо, сентябрем. Шуршать страницами любимой книги. Смеяться в компании родных. И ни за что не верить, что все может быть недостаточно хорошо.
В сорок пять Инна вышла на пенсию, до этого облетев несколько сотен раз вокруг всего земного шара. География, так любимая ею в детстве, стала ее философией. Весь мир принадлежал только ей. Никого не было рядом, но и сам этот мир был ее спутником, самым надежным и самым родным.
Марсель вырастил Сесиль. Она стала умницей, его гордостью, а по достижении двадцати пяти лет – и партнером по бизнесу. Встретила хорошего парня и вышла замуж. Это было немножечко грустно – для Марселя. Но он чувствовал, что все это правильно, все, как и должно быть. Когда Сесиль родила близнецов, он был счастлив. И даже подкалывал Дороти, что она стала бабушкой прежде, чем была к этому готова. Дороти привычно огрызалась.
Вечерами, когда становилось тоскливо, он доставал старый путеводитель по Квебеку. Это был его талисман, он везде возил потрепанную книженцию с собой. И перелистывал, читал, вглядываясь в бледные чернила слов. Аромат становился слабее, но Марсель все равно чувствовал его всегда.
Была и еще одна радость. О которой Марсель только догадывался, которую чувствовал только во снах. Женщина, дороже которой нет и быть не может, не ушла от него. Она всегда была рядом.
Только немного грустно, что в жизни они так и не встретились.
Часть седьмая- Дорога к Дому
На красно-коричневых, местами голых ветках деревьев и кустов висели сотни капель дождевой воды, унизав их подобно хрустальным бусинам в ожерелье. Они дрожали от слабого, почти незаметного ветра.
Она шла, быстро, радостно. Ее глаза вглядывались в противоположный конец аллеи.
Туман почти рассеялся, и через него все мягко золотило солнце.
Она прибавила шаг, не сдержалась и побежала. И он побежал ей навстречу.
Самые главные объятия, единственные. А вокруг – тихий, опадающий сад, запах мокрой земли, прели, яблок, дождя, древесины. Камней аллеи почти не видно, они укрыты ковром влажных листьев, желтых, бордовых, пурпурных, зеленовато-лимонных.
«Ты…» – подумал он ей.
«И ты… – молчаливо откликнулась она. – Я боялась, что натворила ужасных дел…»
«Я тоже боялся. Ты дала маху… Но все исправила».
«Потому что ты пришел мне на помощь. Без тебя я ничто».
«Но я всегда рядом. И мы. Всегда. Вместе».
Рядом соткался из невидимых нитей их Дом, самый прекрасный, самый величественный, самый дорогой Дом. Рука об руку они ступили на дорожку к нему.
К высокому крыльцу вели шесть мраморных ступеней.
Первая почти ушла в рыхлую осеннюю землю, на нее со всех сторон наползала неугомонная трава.
Вторая немного покосилась влево. Но они шагнули на нее без опаски.
Третья треснула ровно посредине, и из трещины торчал чахлый на вид подорожник.
Четвертая была слегка щербата, и щербинки, при известном воображении, можно было принять за чью-то лукавую мордашку.
Пятая ступень была образцовой, ровной и гладкой.
Пятая ступень была образцовой, ровной и гладкой.
А шестая… была уже не ступенью, а широкой придверной плитой на крыльце. Ветер гостеприимно распахнул дверь, и они оказались внутри. На журнальном столике у дивана лежал путеводитель.
«Ты хранил его для меня… Ты знал, что он был мне дорог», – думала она с нежностью, и он слышал все до одной ее мысли.
Их лица менялись, как зыбь на воде. Они помнили все, но и забывали тоже все. Их жизни, прожитые на земле врозь, казались просто причудой. Только одно воспоминание тревожило, о том ужасе, пережитом на знакомой аллее, когда отовсюду стекался холодный туман.
«Мы выстояли. Не бойся больше, – обнял он ее, проник сквозь нее к самой ее сути. – Здесь нет места страху».
И время опять привычно замерло, мимо текли годы и пространства, и опять это бесконечное яркое марево затопило все вокруг.
Безмятежное счастье, незыблемое и вечное.
«Я больше не смогу быть без тебя. Ни мгновения».
«Я здесь».
«Но там, внизу, я не помню ничего о нашем доме и о нас. Я иду, как слепой котенок, и натыкаюсь на углы. Мне страшно, что одним таким углом я рассеку тебе жизнь».
«Мы достаточно испытали».
Надежда, пронзившая всю ее, была такая же васильковая, как его глаза.
«Наш путь окончен?»
«Если только мы попросим».
Они попросили. Попросили о том, чтобы никогда не расставаться и всегда быть слитыми, неделимыми, такими, какие они сейчас, в этом безвременье. Не возвращаясь туда.
Попросили – и были услышаны.
Это происходило с ними, сейчас. Величайший дар, которому нет описания. Больше не придется искать друг друга, жить в слепой тоске, в горячей страсти, в холодном унынии. Больше ничто человеческое, плотское, плоское не набросит на них своих вязких покровов.
Они вдвоем остаются здесь. И страшное слово вдруг стало благословенным:
«Навсегда».
Они изменялись, соединялись, длились. Не было больше ни его, ни ее, а только одно общее… Дом растворялся, вился вокруг них, и они становились им. Сливались. Пока не стали одним целым и друг с другом, и с Домом. Тогда все вокруг затопило одно чистейшее, кристальное, ничем не омраченное счастье.
На осенней аллее застыл Дом. Он смотрел на осыпающиеся с тихим шелестом деревья счастливыми глазами, жарко-синими и густо-каштановыми глазами своих окон.
Дом ждал.
Новых.
Других.
Тех, кто умеет любить так же сильно и безрассудно, поправ смерть и разлуку и через время и пространство протянув друг к другу руки.
Тех, кто умеет любить.
Содержание
–
Часть первая 7
Часть вторая. Цвет черемухи 12
Часть третья 78
Часть четвертая. Вересковые холмы 84
Часть пятая 238
Часть шестая. Аэропорт 247
Часть седьмая. Дорога к Дому 312
Примечания
1
Торгсин – всесоюзное объединение по торговле с иностранцами (Торговый синдикат), существовавшее в 1931–1936 гг. (Здесь и далее примеч. авт.)
2
Из романса В. Буюкли и А. Будищева «Калитка».
3
Ламанова Н. П. (1861–1941) – модельер, художник театрального костюма, создатель отечественной школы моделирования.
4
Намек на теорию «стакана воды», из которой следовало, что удовлетворить сексуальные потребности можно так же легко и без предрассудков, как выпить воды.
5
АЛЖИР – Акмолинский лагерь жен изменников Родины ГУЛАГа.
6
Начало бомбежки Лондона авиацией нацистской Германии.
7
Труро – административный центр Корнуолла, самый южный город Великобритании, имеющий статус «сити».
8
Твигги – Лесли Хорнби, английская супермодель 60-х. Прозвище переводится с английского как «тростинка». (Прим. авт.)
9
«Ромео и Джульетта». У. Шекспир в переводе Б. Пастернака.
10
Искаженно «amant français»– «французский любовник» (фр.).
11
Гуроны, алгонкины – названия индейских племен, проживавших на территории Канады.