Марианна почувствовала жало.
— В вашем доме! — сказала она. — В вашем доме! Ну, что же, знайте, что в нем происходят премилые вещи.
— Так что же все-таки случилось? — дерзко спросил шевалье.
— В вашем доме воруют; вот что случилось в вашем до…ме, — с непередаваемым выражением произнесла Марианна, особенно последнее слово.
Шевалье закашлялся и уже менее твердым голосом поинтересовался:
— И что же украли?
— Украли ваш ужин: только и всего. Не думаете же вы, что в четыре часа дня я еще раз пойду на рынок. Впрочем, там уже ничего и не было бы, на этом рынке.
Да даже и будь там куры, они были бы непригодны сегодня к употреблению. Каждый знает, что курица будет съедобной, только если пролежит по меньшей мере два дня.
Шевалье очень хотелось ей сказать: «Пойдите к кондитеру на углу, там вы найдете слоеный пирог с мясом или грибами или что-то еще, что заменит вашу пулярку».
Но, несомненно, спаниель находился все еще у двери, а шевалье не хотел подвергать его расправе Марианны.
И он ограничился следующим ответом:
— Ба! Что такое? Приготовить незамысловатый ужин, разве на это надо много времени?!
Это суждение настолько не соответствовало характеру шевалье, что Марианна, напротив, привыкнув к педантичным, дотошным замечаниям своего хозяина, была им совершенно ошеломлена.
— А! — проворчала она. — Вот как ты заговорил; хорошо же, больше не станем церемониться.
И Марианна вернулась к себе в кухню, дав слово, что припомнит это шевалье; ее гордыня была уязвлена.
А шевалье, подарив курицу и лишившись из-за этого ужина, а также поругавшись с Марианной, счел себя свободным от каких-либо дальнейших шагов по отношению к спаниелю.
Не подходя больше к окну, он направился прямо к креслу и оставался в нем до того момента, когда Марианна открыла дверь его комнаты и с насмешливым видом объявила:
— Сударь, ужин подан.
Эти слова раздавались ежедневно в пять часов вечера.
Шевалье спустился и сел за стол.
Марианна церемонно положила перед шевалье кусок отварной говядины, поставила тарелку со сладким горошком и салат из зеленой фасоли, предупредив, что эти три блюда составят сегодня весь его ужин.
Бедный шевалье с нескрываемым отвращением атаковал кусок совсем сухого жилистого мяса, заставившего его быстро перейти к фасоли; но, к счастью, совершенная им прогулка, полученный душ, а главное непривычное волнение, пережитое им, вероятно, раскрыли перед его аппетитом новые возможности; ибо если он и предпринял всего одну атаку на кусок говядины, то дважды возвращался к горошку и трижды к фасоли и закончил тем, что, встав из-за стола, поклялся совершенно сбитой с толку Марианне, что уже давно так хорошо не ужинал.
После ужина шевалье обычно отправлялся в свой клуб. Ни за что на свете шевалье не отказался бы от этой привычки. Что бы он стал делать, если бы отказался от своего виста по два лиарда за фишку?
Однако, опасаясь, как бы курица вместо того, чтобы внушить спаниелю мысль убраться восвояси, не породила бы у него желание остаться, и подозревая, что, выйдя из дома, он встретит его у двери, шевалье решил ловко провести его.
Это всего-навсего значило покинуть дом через сад вместо того, чтобы пройти по улице.
Сад выходил на пустынный переулок, в котором никогда ни одна бродячая и потерявшаяся собака даже и не помыслила бы ждать своего хозяина.
В результате этого обходного маневра, избежав нежелательной встречи, шевалье кружным путем дошел до своего клуба, расположенного на площади Комеди. Он пробыл там до десяти часов вечера.
«Этот чертов спаниель так упрям, — пробормотал сквозь зубы шевалье, — что способен до сих пор оставаться на своем посту; если он будет там, то у меня не достанет мужества оставить его на улице; вернемся же домой так же, как я пришел сюда».
И шевалье все тем же кружным путем попал в свой переулок, войдя в сад через заднюю калитку; он ускорил шаги, так как вдалеке сверкала молния и раздавались раскаты грома.
Когда он шел по саду, упали первые капли дождя, такие же большие, как шестифранковые монеты.
На лестнице он встретил Марианну, которая, подумав, что, вероятно, несколько далеко зашла в своем желании отомстить, обратилась к шевалье, пытаясь принять свой самый любезный вид:
— Господин хорошо сделал, что вернулся.
— Почему же это? — спросил Дьедонне.
— Почему? Потому что собирается гроза, но такая гроза, когда хороший хозяин и собаку не выставит за дверь.
— Гм! — произнес шевалье. — Гм! Гм!
И, обойдя Марианну, он прошел к себе в комнату.
Он испытал огромное желание подойти к окну и посмотреть, по-прежнему ли пес сидит перед домом, но не осмелился.
Дождь с силою хлестал в ставни, и с каждым разом удары грома становились все ближе и ближе.
Шевалье быстро разделся, поспешно закончил свой вечерний туалет, улегся в постель, погасил свечи и натянул одеяло на уши. Но гроза была такой сильной, что, несмотря на принятые предосторожности, он продолжал слышать стук дождя в ставни и раскаты грома, грохочущие над головой, так как гроза потихоньку продвигалась вперед и, казалось, в этот час вся ее сила сосредоточилась над домом шевалье.
Вдруг среди шума ливня, грохота грома ему послышался протяжный, скорбный, заунывный стон, похожий на вой собаки, который доносился все явственнее и громче.
Шевалье почувствовал, как дрожь прошла по всем его членам.
Неужели спаниель, встреченный сегодня утром, был все еще здесь? Или это была другая собака, попавшая сюда случайно?
Завывания, услышанные им, имели так мало общего с радостным лаем сегодняшнего утра, что шевалье вполне мог предположить, что этот лай и этот вой не имели между собой ничего общего и не могли выйти из одной глотки.
Шевалье еще глубже вдавился в постель.
Гроза продолжала грохотать все страшнее и страшнее.
Ветер сотрясал дом так, будто хотел вырвать его с корнем.
Вторично послышался заунывный, мрачный, протяжный вой.
На этот раз шевалье больше не мог устоять перед ним, казалось, этот вой против его воли вытаскивал шевалье из постели; тогда он поднялся, и, хотя занавески, окно и ставни были закрыты, вспышки молнии, следовавшие друг за другом без перерыва, освещали комнату.
Как будто движимый какой-то более могущественной силой, чем он сам, шевалье неуверенной походкой подошел к окну; приподняв занавеску, через отверстия в ставнях он увидел несчастного спаниеля, сидевшего на прежнем месте под потоками ливня, которые были способны растопить даже собаку, сделанную из гранита.
Глубокая жалость овладела шевалье.
Ему показалось, что в этом упорстве собаки, которую он видел впервые, было нечто сверхъестественное.
Машинальным движением он поднес руку к шпингалету на оконной раме, чтобы открыть его, но в тот же момент такой удар грома, какого он до сих пор не слышал, грянул прямо у него над головой; мрак раскололся, огненная змея прочертила воздух, собака испустила громкий вопль ужаса и, завывая, убежала; в то время как шевалье, пораженный электричеством, которое, войдя через руку, касавшуюся железа шпингалета, прошло по всему его телу, попятился и без сознания упал навзничь у изножья своей кровати.
Глава XVII ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ
Когда шевалье пришел в себя, гроза прошла, была темная, густая ночь, и стояла полная тишина.
Он лежал все это время, не зная, что с ним случилось; ничего не помня, так как не мог догадаться, как получилось, что он оказался лежащим на полу около своей кровати в одной ночной рубашке осенней ночью, уже такой холодной, как и зимняя ночь.
Он чувствовал себя совершенно закоченевшим; в ушах у него раздавался шум, похожий на отдаленный гул водопада.
Двигаясь вслепую, он встал на колено, ощупью на расстоянии ладони нашел свою кровать и, тяжело вздохнув, с беспримерным усилием вскарабкался на пирамиду из матрасов.
Там он нашел свои простыни еще теплыми — это доказывало, что его обморок был недолгим, — а свое пуховое одеяло наполовину сползшим вниз. Он скользнул между простынями, испытав при этом чувство неслыханного наслаждения, с головой натянул на себя свой пуховик, свернулся клубочком, чтобы быстрее согреться, и попытался заснуть.
Но, напротив, мало-помалу память стала возвращаться к нему, а по мере того, как возвращалась память, сон бежал прочь.
Шевалье в малейших деталях припомнил все, что произошло, начиная с пулярки из Ле-Мана и кончая раскатом грома.
Тогда он прислушался, не нарушат ли тишину ночи завывания собаки.
Все было тихо и спокойно.
Впрочем, разве в тот момент, когда он почувствовал удар электричества, от которого у него до сих пор немела рука, он не видел, как убегала испуганная собака?
Значит, он избавился от этого животного, упорно преследовавшего его, подобно призраку.
Но не было ли это животное странным образом связано с единственными воспоминаниями, которые были ему дороги: со смертью его друга Думесниля?
Все это было слишком сильным потрясением для шевалье, чья жизнь вот уже восемь или девять лет, текла размеренно и гладко, подобно поверхности озера, а со вчерашнего дня, казалось, превратилась в бурный поток, увлекаемый против его воли к какому-то ужасному водопаду, подобному Рейнскому или Ниагарскому.
В этот момент послышался удар часов.
Это могла быть или половина какого-то или же час ночи.
Шевалье мог подняться, зажечь спичку и посмотреть.
Но испытывая, подобно испуганному ребенку, робость, шевалье не осмелился встать, так как ему казалось, что привычный порядок вещей полностью нарушился.
Он ждал.
Через полчаса часы пробили еще раз.
Значит, был час ночи.
Шевалье предстояло еще шесть часов ждать наступления дня.
Он вздрогнул и почувствовал, как от ужаса у него по всему телу выступил пот; было совершенно очевидно, что если ему не удастся заснуть, то до наступления дня он сойдет с ума.
Стиснув зубы и сжав кулаки, шевалье с яростью приказал себе: «Спать!»
К несчастью, известно, что здесь человек не властен над собой; шевалье напрасно говорил себе: «Спать», а сон не шел к нему.
Но вместо сна начался бред измученного ума!
Шевалье впал в некое оцепенение, похожее чем-то на сон, стало казаться, что это он, а не Думесниль, лежал на кровати, завернутый в саван; но только произошла ошибка, и летаргический сон приняли за смерть, собираясь похоронить его заживо.
Пришедший могильщик, взяв его с кровати, а сам он был не в состоянии ни говорить, ни кричать, ни стонать, ни шевелиться, ни сопротивляться, положил его в саване в гроб, закрыл гроб крышкой и принялся его заколачивать; но один из гвоздей коснулся тела и шевалье закричал и проснулся.
Когда он проснулся или полагал, что проснулся — ведь шевалье был во власти непрерывной галлюцинации, — ему показалось, что он вдруг перенесся в фантастический мир, населенный животными странных форм, которые с угрозой смотрели на него; он хотел убежать, но на каждом шагу, как перед рыцарем в садах Армиды, перед ним возникали новые монстры, драконы, гиплогрифы, химеры, которые слились в единую свору, гнавшуюся за ним; несчастный шевалье спотыкался, падал и вновь поднимался, продолжая свой бег; но вскоре настигнутый, подобно загнанному оленю, он приготовился к смерти, не имея сил бороться с ней; однако боль, которую причинил ему первый же укус, разбудила его, и он снова сказал себе:
«Это все неправда, я лежу в своей постели, мне нечего бояться; это какое-то сновидение, кошмар».
И шевалье приподнялся и сел, обхватив голову руками; он напрасно уверял себя, что никогда не будет столь чувствительным, чтобы придавать хоть малейшее значение снам; повторение этих потрясений, состояние прострации, в которое он впал от бессонницы, начинали расшатывать его мозг.
Но даже в этой позе он не мог избежать этого ужасного сонного оцепенения, с помощью которого фантастическое, ирреальное входило в его жизнь и овладевало всеми его способностями и рефлексами.
Одна его рука безвольно упала вниз и вытянулась вдоль пирамиды из матрасов; но едва она повисла, как ему стало казаться, что ее ласкает нежный и горячий язык собаки; затем мало-помалу этот язык становился все холоднее и холоднее, пока не стал жестким и твердым, как сосулька.
Шевалье открыл или думал, что открыл глаза; в этот момент его воля настолько не подчинялась ему, что он был не в состоянии сказать: «Вот это происходит во сне, а вот это наяву». Он вздрогнул всем телом, увидев спаниеля, сидящего рядом с кроватью: его черная шелковистая шерсть сверкала в ночи, как будто фосфоресцируя, и освещала комнату вокруг животного, так что Дьедонне мог видеть пристальный взгляд собаки, неподвижно обращенный на него.
Ее глаза были полны печали и нежной укоризны, они перестали быть глазами собаки и приобрели чисто человеческое выражение.
И это было именно то выражение, с которым Думесниль, умирая, смотрел ему в глаза.
Шевалье не смог этого выдержать, он соскочил с кровати и, в темноте натыкаясь на мебель, добрался до камина, где с помощью заранее приготовленных спичек зажег свечу.
Свеча разгоралась, и шевалье, весь в трепете, спрыгнув с постели с зажмуренными глазами, наконец, осмелился их открыть и оглядеться вокруг.
Комната была совершенно пустой.
Он вернулся к окну, вновь поднял занавеску: улица была так же пустынна, как и комната.
Шевалье упал в кресло, вытер пот, струившийся по лбу, и, чувствуя, что холод вновь овладевает им, поднялся и опять лег в постель, оставив догорать свечу.
Вероятно, свет разогнал всех призраков, так как шевалье больше не видел ни одного из них, он пребывал в таком лихорадочном состоянии, что слышал даже, как стучало в висках.
Едва занялся новый день, как он позвонил Марианне, чтобы та зажгла ему огонь.
Но Марианна, привыкшая входить в комнату шевалье не раньше половины девятого, не обратила ни малейшего внимания на столь необычный звонок, несомненно, подумав, что это проделки какого-то домового, стремящегося помешать ее отдыху.
Шевалье поднялся, открыл дверь и позвал.
Но Марианна осталась так же глуха к голосу хозяина, как и к призыву звонка.
Смирившись, шевалье надел брюки и домашний халат и лично занялся хлопотами по хозяйству.
Он разжег огонь и, удостоверившись, что собака действительно исчезла, снова принялся звонить.
Поскольку время Марианны уже наступило, то Марианна вошла, неся все необходимое для розжига огня.
Огонь горел уже вовсю и шевалье грелся около него, когда Марианна застыла как вкопанная на пороге двери.
— Мой завтрак! — произнес шевалье.
Марианна попятилась.
Никогда еще прежде шевалье не вставал раньше девяти часов и не садился за стол раньше десяти!
Ведь было только половина девятого, а шевалье уже встал, развел огонь и приказывал подавать завтрак.
— Ах! Сударь, — сказала она, — но что же здесь произошло, Боже мой?
Шевалье охотно рассказал бы ей обо всем, если бы осмелился, но он не мог.
— Бог мой, — произнес он, уклоняясь от ответа, — здесь можно умереть, не дождавшись помощи; я звал, звонил, кричал, но увы! Не получил никакого ответа, как будто в доме не было ни души.
— Черт возьми, сударь, такая бедная женщина, как я, которая работает каждый день, выбиваясь из последних сил, не прочь поспать немного ночью.
— Нельзя сказать, чтобы вчера вы перетрудились сверх меры, — с некоторой язвительностью ответил шевалье, — но не будем больше об этом: я просил вас подать мне завтрак.
— Господи Иисусе, завтрак в этот час! Разве для него настало время?
— Да, настало, раз вчера я так плохо поужинал.
— Вам придется обождать, пока я вернусь с рынка; в доме нет ни крошки.
— Хорошо, отправляйтесь на рынок; но не смейте никуда больше заходить, только туда и обратно.
Марианна собиралась было отважиться на какое-то замечание.
— Черт возьми! — сказал шевалье, резким движением ударив щипцами по огню, разожженному им самим, от чего в разные стороны посыпались мириады искр.
Всего дважды ей приходилось слышать из уст шевалье это безбожное ругательство; и оно произвело на нее должное впечатление.
Она повернулась, закрыла дверь, спустилась по лестнице и засеменила по дороге на рынок.
Марианна покорилась, но покорилась, подобно конституционному монарху, который соглашается с реформой, навязанной ему парламентом, но соглашается с твердым намерением взять скорый реванш.
Все так же вопреки своим привычкам, шевалье поел на скорую руку, не предаваясь своим обычным застольным размышлениям, на которые его наводило воспоминание о великолепном кофе, отведанном им в его путешествиях, и с которым то, что ему подавали в Шартре, — хотя Шартр — это именно тот город Франции, в котором, как здесь утверждают, лучше, чем где бы то ни было, жарят кофе, — и с которым то, что ему подавали в Шартре, могло сравниться так же, как чистый цикорий с нормальным кофе.
В хозяйстве старого холостяка все было настолько отлаженным и застывшим, что Марианна не могла поверить ни своим ушам, ни своим глазам.
Почтальон принес газету.
Марианна, движимая желанием помириться, поторопилась отнести ее хозяину.
Но тот, вместо того, чтобы добросовестно прочесть ее, начиная с заголовка и кончая подписью наборщика, как он это делал ежедневно, рассеянным взглядом пробежался по странице, бросил газету на круглый столик и поднялся обратно в спальню.
— По правде говоря, — вскричала Марианна, расставляя свою посуду, — я не узнаю хозяина; сегодня ему не сидится на месте. Он даже не заметил, что вареные яйца плохо чистились, котлеты подгорели, а его зеленая фасоль пожелтела при варке.