Шевалье де ля Гравери воспользовался этим препятствием, догнал мальпост, запрыгнул на подножку и одной рукой уцепился за дверь, а другой за ремень.
Сказать хоть что-нибудь было выше его сил: преследуя карету, бедняга задохнулся до такой степени, что был не в состоянии вымолвить ни одного слова; однако, взгромоздившись на подножку, он успокоился; теперь, как бы быстро ни ехала карета, он будет следовать вместе с ней; впрочем, он знал, что через четверть лье отсюда, в тот момент, когда мальпост покинет предместье Лев, ему придется преодолевать гору, а взобраться по ее крутому склону лошади смогут лишь шагом или в лучшем случае мелкой рысью.
К этому времени он, естественно, уже переведет дух и сможет предъявить свои претензии.
Все случилось, так, как и предвидел шевалье: проехав километр на подножке мальпоста, он пришел в себя, дыхание его восстановилось, а лошади, достигнув подножия горы, сначала перешли с галопа на мелкую рысь, а затем с мелкой рыси на шаг.
Вот уже в течение некоторого времени, между тем как шевалье заглядывал снаружи внутрь, Блэк смотрел изнутри наружу и, опираясь передними лапами на планку дверцы, наполовину высунув наружу голову, вдыхал ночной воздух со спокойствием и безмятежностью путешественника, напротив фамилии которого в списке кондуктора значится: «Уплачено».
Де ля Гравери, который в конце концов хотел лишь вернуть свою собаку и предпочитал сделать это без особых споров, спрыгнул назад, упал на проезжую дорогу и в надежде, что животное поступит так же, как он, позвал:
— Блэк!
Блэк в самом деле сделал попытку выскользнуть, но сильная рука удержала его за ошейник, и хотел он того или нет, втащила обратно в карету.
— Блэк! — повторил шевалье, с силой и настойчивостью, оставлявшими Блэку лишь один выбор; или немедленно повиноваться, или полностью проигнорировать этот зов.
— Ах, вот как! — произнес голос внутри кареты. — Сейчас же перестаньте звать мою собаку, или вы хотите, чтобы она сломала себе позвоночник о мостовую?
— Как? Вашу собаку? — закричал ошеломленный шевалье.
— Конечно, мою собаку, — повторил голос.
— А! вот это здорово! Блэк принадлежит только мне, мне одному, слышите вы, сударь!
— Ну, что же, если он ваш, то это значит, вы его украли у его хозяйки.
— У его хозяйки? — повторил шевалье, удивление которого достигло крайней степени; при этом он по-прежнему продолжал семенить рядом с каретой. — Не могли бы вы назвать мне имя этой хозяйки?
— Послушай, — сказал другой голос, — прими, наконец, какое-нибудь решение: или отдай его собаку этому старому сумасшедшему, или пошли его подальше; но — тысяча чертей! — давай спать! Ночь создана для сна, особенно когда путешествуешь в мальпосте.
— Ладно, — ответил первый голос, — я оставляю Блэка.
Этот двойной вызов произвел на шевалье эффект электрического шока.
Его нервы, уже раздраженные той дорогой, что ему пришлось проделать, сжались в комок, и, не думая о двойной опасности, которой он мог подвергнуться, затевая ссору на большой дороге и цепляясь за мальпост, с минуты на минуту способный сорваться в галоп, он схватил ключ и попытался открыть дверцу; видя, что это ему не удается, шевалье взобрался на подножку и оказался на уровне окошка, через которое внутрь поступал свежий воздух.
— А! значит, я старый сумасшедший! А! вы оставите себе Блэка! Ну, это мы еще посмотрим!
— О! Это будет видно очень скоро, — произнес тот из двух пассажиров, который, похоже, был сторонником крайних мер.
И, взяв шевалье за шиворот, он грубо оттолкнул его назад.
Но желание сохранить животное, которым он так сильно дорожил и в отношении которого питал такое страшное суеверие, удвоило силы шевалье, и как бы резок ни был толчок, он не только не заставил его разжать руки, но, казалось, даже и ничуть не поколебал.
— Берегитесь, сударь! — сказал шевалье со своеобразным достоинством. — Среди порядочных людей или среди военных…
— Что одно и то же, сударь, — парировал обидчик.
— Не всегда, — ответил шевалье. — Среди благородных людей или среди военных, кто замахивается, тот бьет!
— О! как вам угодно, — сказал молодой человек. — Что же, если вас может удовлетворить только это, то я признаю, что я на вас замахнулся… или ударил, как вам больше нравится.
Шевалье уже собирался достать из кармана карточку и ответить на вызов, он уже даже приступил к её поискам, когда молодой человек, который, казалось, был призван играть роль миротворца, воскликнул:
— Лувиль! Лувиль! ведь это старик!
— Ну, и что! какая мне разница, кто меня будит, когда я сплю, черт возьми! Этот человек не будет для меня Ии юношей, ни стариком, он будет моим врагом, тысяча чертей!
— Этот старик, господин офицер, — сказал шевалье, — такой же офицер, как и вы; и к тому же кавалер ордена Святого Людовика… Вот моя визитка.
Но карточку взял тот молодой человек, который, судя, но голосу, не желал ссоры, и, отодвинув своего друга из одного угла в другой, сказал:
— Послушай, сядь на мое место, а я пересяду на твое.
Офицер-грубиян, ворча, послушался.
— Я прошу вас, сударь, простить моего товарища: обычно он ведет себя, как хорошо воспитанный человек; но насладиться благими результатами полученного им воспитания можно лишь тогда, когда он бодрствует; а в данный момент, к несчастью, он во власти сна.
— И слава Богу! — сказал шевалье. — Его общество не слишком приятно. Но вы, сударь, вы со своей стороны заявили: «Я оставлю Блэка».
— Да, я сказал именно это.
— Так вот, а я вам говорю: «Отдайте мне Блэка; я требую Блэка; Блэк принадлежит мне».
— У вас столько же прав на Блэка, как и у меня, ничуть не больше.
Произнося эти слова, путешественник слегка высунулся и оказался лицом к лицу с шевалье, и последний, уже испытавший сильнейшее удивление при упоминании о хозяйке Блэка, испустил крик изумления, узнав молодого человека.
Этим молодым человеком был Гратьен, виновник несчастья Терезы, совершивший в отношении ее это страшное преступление; вторым же офицером был тот, кто толкнул его на этот шаг.
Потрясение, испытанное шевалье, было так велико, что некоторое время он не мог вымолвить ни слова.
Казалось, случившееся с ним было предопределено самой судьбой.
И первым его порывом было выразить свою благодарность Блэку. Схватив его обеими руками, подтащив морду собаки к своим губам, беспрестанно целуя его, шевалье закричал:
— О! на этот раз больше не может быть никаких сомнений, это ты, мой славный Думесниль! да! безусловно, это ты! Ты помог мне найти моего ребенка, а теперь ты хочешь помочь мне вернуть ей честь и обеспечить ее будущее.
— Дьявольщина! — вскричал второй офицер, посчитавший свое обычное ругательство недостаточным для столь необычных обстоятельств. — Этот человек сошел с ума, и я сейчас позову кондуктора, чтобы он сбросил его с подножки. Вожатый! вожатый!
— Лувиль! Лувиль! — повторил его друг, заметно раздосадованный этой грубостью. Она тем более его рассердила, что теперь со слов самого шевалье он знал, что они имеют дело с дворянином.
Но кондуктор услышал, как его звали.
Он обернулся назад и, увидев человека, уцепившегося за дверцу мальпоста, принял его за грабителя, приставившего пистолет к горлу его пассажиров.
Не останавливая лошадей, он спрыгнул с козел и резко толкнул шевалье.
— О! о! — произнес тот, — не будьте так грубы, Пино!
Пино был одним из тех, кто поставлял провизию для изысканного стола шевалье в то время, когда шевалье еще думал о своей кухне. Пино, пораженный, отступил назад.
— Ну, да, черт возьми, кажется, мы с вами старые знакомые!
Пино уже стал узнавать шевалье, а услышав его любимое ругательство, он признал его окончательно.
— Вы, господин шевалье, на дороге в этот час?
— Безусловно, нет сомнений, это я.
— Да, я вижу, что это вы! Но кто бы мог подумать? Значит, вы больше не боитесь ни жары, ни сквозняков, ни сырости, ни ломоты в костях?
— Я не боюсь больше ничего, Пино, — сказал шевалье, который, будучи в состоянии нервного возбуждения, в самом деле мог бы подобно Дон-Кихоту вызвать на бой ветряные мельницы.
— Но к кому у вас дело здесь, на проезжей дороге?
— К вам, Пино.
— Как! ко мне?
— Да, да, да! к вам! Я прошу вас, Пино, остановите мальпост и позвольте мне десять минут поговорить с этим господином.
— Невозможно, господин шевалье.
— Ради меня, Пино…
— Даже ради всех святых, я сказал бы нет!
— Как! Ради всех святых, ты сказал бы нет:
— Конечно; разве я не должен прибыть точно по расписанию?… А из-за этой остановки мой дилижанс опоздает. Но давайте сделаем лучше…
— Что же, посмотрим…
— У меня в мальпосте четыре места; из них заняты всего лишь два; залезайте внутрь, вы высадитесь в Мэнтеноне, а оттуда уж вас заберет обратно утренний мальпост.
— Ради меня, Пино…
— Даже ради всех святых, я сказал бы нет!
— Как! Ради всех святых, ты сказал бы нет:
— Конечно; разве я не должен прибыть точно по расписанию?… А из-за этой остановки мой дилижанс опоздает. Но давайте сделаем лучше…
— Что же, посмотрим…
— У меня в мальпосте четыре места; из них заняты всего лишь два; залезайте внутрь, вы высадитесь в Мэнтеноне, а оттуда уж вас заберет обратно утренний мальпост.
— Как? чтобы я, да встал в два часа ночи?! Нет, Пино, это против моих правил, друг мой. И все же в твоем предложении есть нечто весьма разумное; мне необходимо съездить в Париж; но изо дня в день я откладывал эту поездку. Ну, что же, я сейчас сяду в дилижанс и доберусь в нем до Парижа.
— Вам необходимо поехать в Париж? Вы собираетесь добраться до Парижа? И вы не заказали себе заранее, как положено, за неделю в бюро путешествий место, чтобы быть твердо уверенным, что это будет угол и что вам не придется ехать, сидя задом наперед? Клянусь, это правда, господин шевалье, вас невозможно узнать! Ну, что же, садитесь, прошу вас, — продолжал Пино, нажимая на пружину и открывая дверцу, которую шевалье не смог открыть. — По правде говоря, если бы один из этих молодых людей был бы красивой девушкой, такой, как та, которую вы приютили у себя, я бы понял, что происходит; и только необходимость делать четыре лье в час, дабы администрация осталась довольна, удерживает меня от того, чтобы выведать у вас разгадку этого секрета.
Де ля Гравери забрался в мальпост и, едва переводя дух, упал на переднее сиденье, в то время как Блэк, которому его похититель предоставил свободу, встал перед ним на задние лапы, опершись передними о его колени, и, хотел того шевалье или нет, принялся лизать ему подбородок.
Глава XXIX О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО В МАЛЬПОСТЕ И КАКОЙ ТАМ СОСТОЯЛСЯ РАЗГОВОР
Оба офицера без возражений позволили шевалье расположиться в мальпосте.
Лувиль, завернувшись в плащ и основательно устроившись в своем углу, даже сделал вид, что спит или притворяется спящим.
Гратьен, напротив, с вниманием, к которому примешивалось любопытство и беспокойство, следил за всеми движениями шевалье.
Казалось, молодой человек догадался, что за этой мирной наружностью скрывается враг, тем более опасный, что этого нельзя было сказать, судя по его внешности.
Поэтому, едва шевалье уселся, как Гратьен пожелал продолжить разговор.
Но шевалье остановил его движением руки.
— Обождите, сударь, — сказал он, — пока я отдышусь и приду в чувство. Признаюсь, мне в диковинку подобные испытания и переживания; вскоре мы о вами поговорим, ведь, похоже, вы этого желаете, но, возможно, это будет гораздо более серьезный разговор, чем вы того ожидаете! Черт! Пино оказал мне важную услугу, остановив свой дилижанс; я чувствовал, что силы уже почти оставляют меня, и уже предвидел тот момент, когда мне пришлось бы выпустить ручку и упасть на дорогу. А это в моем возрасте не прошло бы бесследно.
— В самом деле, сударь, вы уже недостаточно молоды, чтобы предаваться подобным упражнениям.
— Сам я могу сказать такое о себе, сударь, но вам я не позволю делать мне подобные замечания, слышите вы?
— Ей-богу, если вы не безумец, — вскричал Гратьен в ответ на этот выпад, — то тогда по меньшей мере вы занятный оригинал!
— Он сумасшедший, — проворчал Лувиль из глубины своего плаща.
— Сударь, — сказал шевалье, отвечая на замечание Лувиля, — с вами я не имею никакого дела и нисколько не желаю его иметь с вами; я имею честь беседовать — в данный момент по крайней мере — лишь с одним господином Гратьеном и оказываю ему честь, вступив с ним в разговор.
— О! о! — произнес Гратьен, — похоже, вы меня знаете, сударь?
— Прекрасно и уже довольно давно.
— Но все же не со времен коллежа, надеюсь? — смеясь, спросил молодой человек.
— Сударь, — ответил шевалье, — я желал бы, чтобы вы в коллеже ли или где-то в другом месте получили бы такое же воспитание, как и я; вы тогда многое бы выиграли и в плане учтивости, и в плане нравственности.
— Браво, шевалье! — заметил, смеясь, Лувиль. — Ну-ка, проберите мне, как следует, этого негодяя.
— Я это сделаю с большим удовольствием и от чистого сердца, сударь, потому что у вашего друга, несмотря на плохое воспитание, сердце осталось добрым и справедливым; и это мне дает некоторую надежду на успех…
— В то время как у меня?…
— Я не стал бы пытаться исправлять сердце в большей степени, чем талию; полагаю, что в них обоих укоренилась дурная привычка и что я прибыл слишком поздно.
— Браво, шевалье! — в свою очередь, воскликнул Гратьен, в то время как Лувиль, прекрасно понявший намёк шевалье, делал вид, что безрезультатно пытается разгадать смысл сказанного. — Браво! Это камешек в твой огород, положи его себе в карман на память!
— Да, если там еще есть место, — вставил шевалье.
— Ах, так! — сказал Лувиль, покручивая ус. — Уж, не сели ли вы случайно в мальпост только для того, чтобы всласть поиздеваться?
— Нет, сударь; я сел в него, чтобы поговорить серьезно; вот почему я прошу вас оказать мне любезность и не вмешиваться в разговор, так как, повторяю вам это, у меня есть дело к господину Гратьену, вашему другу, а не к вам.
— Ну, что же, значит, мне в таком случае придется беседовать с Блэком? — заметил Лувиль, пытаясь быть остроумным.
— Если желаете, можете говорить с Блэком, — ответил шевалье, — но сомневаюсь, что Блэк вам ответит, ведь ему достаточно припомнить ваши «добрые» намерения по отношению к нему.
— Вот так-так! — сказал Лувиль. — Просто великолепно, теперь я еще к тому же и злоумышлял против Блэка! Почему бы вам прямо сейчас, незамедлительно не отвести меня в суд присяжных?
— Потому что, к несчастью, сударь, — ответил шевалье, — отравление собаки не считается в суде присяжных преступлением. Хотя, на мой взгляд, есть такие собаки, которые заслуживают гораздо большего сожаления, чем некоторые личности.
— По правде говоря, Гратьен, — сказал Лувиль, силясь рассмеяться, — я уже начинаю по меньшей мере чувствовать себя обиженным, что именно благодаря тебе этот господин удостоил нас чести составить нам компанию. И если только наше путешествие вместо того, чтобы окончиться через пять или шесть часов, продлилось бы два или три дня, то я полагаю, что к его концу мы стали бы с шевалье самыми лучшими друзьями на свете.
— В этом-то, — в ответе шевалье звучало свойственное ему добродушие, наполовину учтивое, наполовину насмешливое, — в этом-то и заключается разница между вами и мной. С каждым днем нашей совместной поездки моя симпатия к вам становилась бы все меньше и меньше; и я от всего сердца, не таясь, поздравляю себя, что это путешествие не продлится дольше запланированного срока.
— Тысяча чертей! — воскликнул молодой офицер, резко выпрямившись в своем углу, — скоро ли вы перестанете нам докучать вашими колкостями?
— Вот вы уже и сердитесь, — сказал шевалье, — и только потому, что я всего лишь — чуть умнее вас. Рассудите сами, сударь, я в два раза старше вас; в моем возрасте вы, вероятно, будете столь же разумным, как и я, а может, даже и еще умнее; однако надо подождать. Терпение, молодой человек! терпение!
— Это именно та добродетель, сударь, которой, похоже, в самом деле вам поручено научить нас; и должно быть, мы уже чувствуем в себе достаточное предрасположение к тому, чтобы постигнуть эту науку, раз смогли вынести ваши бредни, которыми вы нас потчуете вот уже в течение десяти минут.
— Если сударь уже отдышался, — сказал Гратьен, — и желает наконец приступить к тому серьезному вопросу, который он недавно отложил на потом ввиду излишнего волнения, вызванного преследованием мальпоста, — волнения, и я счастлив это отметить, не причинившего никакого вреда и не имевшего никаких других последствий, кроме того, что сделало его излишне многоречивым и подняло его дух, — то я с удовольствием готов его выслушать.
— Черт возьми! господа, я полагаю, вы не откажетесь проявить снисходительность по отношению к какому-то там старику и простите несдержанность его речей. В моем возрасте язык — это единственное оружие, которым не только не перестаешь владеть, но, напротив, все больше и больше совершенствуешь свое мастерство в обращении с ним; поэтому не стоит слишком уж меня упрекать за то, что я с охотой пользуюсь им.
— Ну, что же, пусть будет так, но объяснитесь же, сударь, — сказал Лувиль. — Нам сейчас меняют лошадей, и предупреждаю, каким бы интересным ни было то, что вы нам собираетесь поведать, я вовсе не намерен, что касается лично меня, пожертвовать ради вашего рассказа чудесным добрым сном, которым наслаждаешься, когда тебя так сладко укачивает. Дилижанс — единственная машина, которая напоминает мне мое детство; перестук колес усыпляет меня так же, как когда-то усыпляла песня моей кормилицы. Что же, посмотрим, о чем пойдет речь.