— Об одной очень серьезной и одновременно весьма пустяковой, ничтожной вещи, господа; об одном из тех приключений, которые, как правило, для гарнизонного ловеласа имеют всегда приятное окончание, хотя очень часто они влекут за собой отчаяние, нищету или даже самоубийство. Речь идет о соблазне, я выбрал самое мягкое слово, в котором повинен господин Гратьен.
Гратьен вздрогнул, возможно, он собирался ответить, но Лувиль не дал ему этой возможности, опередив его.
— А вы, вы официально взяли на себя обязанность исправлять ошибки моего друга? — сказал он. — Это прекрасная роль, и за нее вы непременно получите достойное вознаграждение, если жертва хоть мало-мальски обладает чувством признательности; со времен Дон-Кихота эта роль несколько поблекла, но вы вдохнете в нее новую жизнь, браво!
— Я уже имел честь объяснить вам, сударь, что я не имею и никоим образом не хотел бы иметь дела с вами. Я говорю с господином Гратьеном. Что за черт! если он смог обойтись без вашего посредничества, когда совершал эту ошибку, то я полагаю, что он не нуждается в вас и теперь, когда речь идет всего лишь о том, как ее исправить.
— А кто вам сказал, сударь, что в этой истории я не был его советчиком?
— Это никоим образом меня бы не удивило; но в этом случае мне еще больше жаль вашего друга.
— Почему же?
— Потому что он будет второй жертвой ваших дурных наклонностей.
— Сударь, покончим с этим! — сказал Гратьен. — Кто эта достойная особа, которую я соблазнил, как вы меня в этом обвиняете?
— Речь идет всего-навсего, сударь, о той молодой девушке, чье имя вы только что произнесли, о хозяйке Блэка, о Терезе, наконец!
Гратьен несколько мгновений оставался безмолвным, затем он пробормотал:
— Итак, что же вы собираетесь потребовать у меня от имени Терезы? Говорите же, сударь!
— Жениться на ней, черт возьми! — закричал Лувиль. — Этот господин, который производит на меня впечатление серьезного человека, не стал бы так себя утруждать ради меньшего! Так как же, Гратьен, ты готов повести к алтарю мадемуазель Терезу? Что же, напиши полковнику, попроси разрешения у своего отца и у министра, и давай спать! Ведь теперь, когда мы знаем, чего желает этот господин, это самое лучшее, что мы можем сделать.
— Вы, сударь, сами прекрасно сознаете, — продолжал Гратьен, которому вмешательство его друга вернуло некоторую уверенность, — что все это не может быть не чем иным, как шуткой. Конечно же, я готов выполнить по отношению к Терезе мой долг благородного человека, но…
— Но вы начали с того, что пренебрегли им.
— Как так?
— Вне всякого сомнения: разве первый долг того, кого вы называете благородным человеком, а я бы назвал порядочным человеком, не состоит в том, чтобы дать ребенку свое имя?
— Как? — вскричал Гратьен, — Тереза?…
— Увы, господин Гратьен, — продолжал шевалье, — это одно из наименее печальных последствий того грациозного приключения, о котором я вам только что говорил.
— Даже если бы это и произошло, то что, по-вашему, он должен был бы сделать в этом случае? — вновь вмешался Лувиль. — Неужели, вы считаете уместным, чтобы за каждым полком следовал бы эскадрон кормящих матерей? Мы переехали на новые квартиры: что поделаешь! Действительно, это несчастье. Пусть красотка поищет себе утешителя среди улан, которые пришли вслед за нами; она достаточно мила, и ей не придется искать слишком долго.
— Вы разделяете те чувства, которые только что выразил ваш друг? — спросил шевалье у Гратьена.
— Не совсем, сударь. Лувиль из чувства дружбы ко мне зашел слишком далеко. Не отрицаю, я виноват, я очень сильно виноват перед Терезой, и я бы многое отдал, чтобы она никогда не встречалась на моем пути; я готов, повторяю вам это, сделать все от меня зависящее, чтобы облегчить ее положение; но вам придется удовольствоваться этим обещанием: вы светский человек, сударь, и вы прекрасно сознаете, насколько подобный союз был бы несовместим с общественными обязанностями человека моего положения, чтобы и дальше настаивать на нем.
— Вот в этом вы ошибаетесь, господин Гратьен: я буду настаивать, и я еще достаточно хорошего мнения о вас, чтобы надеяться, что мои просьбы не будут напрасными.
— В таком случае позвольте мне вам ответить, сударь, что то, о чем вы просите, невозможно.
— Нет ничего невозможного, господин Гратьен, — продолжал настаивать шевалье, — когда человек стоит перед лицом долга. Я кое-что об этом знаю; я, который говорю вам об этом. Послушайте, несколько лет назад я не мог без содрогания выносить вид обнаженной шпаги; выстрел из ружья или пистолета заставлял меня вздрагивать; я в испуге бежал от всего, что грозило нарушить размеренный ход моей жизни. И вот я здесь, с вами, в такое время еду в этом скверном дилижансе, сидя спиной к дороге, что, сознаюсь, мне особенно неприятно, и все это вместо того, чтобы мирно спать в своей уютной постели; но я готов вынести еще больше, и все это потому, что меня позвал мой долг. Вы молоды, сударь, и вам по силам бестрепетно преодолеть множество других препятствий.
Гратьен собирался что-то ответить, но Лувиль не дал ему на это времени.
— Послушайте, дорогой мой! но вы сошли с ума! если только не… Ну, да, слушайте, вот он, выход. Раз замужество мадемуазель Терезы кажется вам столь неотложным делом; раз, на ваш взгляд, необходимо, чтобы у ребенка было имя, почему бы вам самому не жениться на матери и не признать ребенка своим?
— Если бы препятствия физического порядка, о которых я вправе вам не сообщать, не запрещали бы мне подобные мысли, то после отказа, господина Гратьена я только и думал бы об этом.
— Тысяча чертей! Вы человек старой закалки! — заметил Лувиль.
— Извините, сударь, — сказал Гратьен, — только что вы отметали все препятствия и вот теперь ссылаетесь на одно из них. Почему же вы имеете на это преимущественное право, почему эта монополия принадлежит только вам?
— Предположим, есть две причины: или я уже могу быть женат, или же очень близкая степень родства связывает меня с Терезой; ведь ни в том, ни в другом случае я не могу стать ее мужем?
— Согласен.
— В то время как вы, вы — холостяк и человек, никак не связанный по крайней мере кровными узами с молодой девушкой, о которой мы заботимся.
Гратьен замолчал.
— Ну, что же, давайте хладнокровно обсудим, господин Гратьен, что вам помешало бы остаться порядочным человеком, но не в глазах ваших друзей, а в ваших собственных. Почему вы отказались жениться на молодой девушке, которую вы достаточно сильно любили, если решились совершить по отношению к ней поступок, весьма похожий на преступление, и таким образом, признать этого ребенка, отцом которого, благодаря ей, вы скоро станете? Уверен, что вы ничего не имеете против внешности той, которую я упорно продолжаю считать вашей будущей супругой.
— Да, это так, — ответил Гратьен.
— Подумаешь, смазливая мордашка! — заметил Лувиль.
— Что касается характера, то невозможно встретить женщину более нежную и ласковую, и я вам клянусь, что юна будет так признательна за то, что вы сделаете для нее, что это чувство займет в ее душе место любви, которую она не способна испытывать к вам.
— Но это же гризетка!
— Мастерица, сударь, а это не всегда одно и то же; простая мастерица, да, это так; но я, который кое-что в этом понимаю, я нахожу, что многие из нынешних великосветских дам не обладают таким врожденным изяществом и природной утонченностью, которые я заметил у этой мастерицы. И, безусловно, после нескольких месяцев жизни в свете Тереза станет замечательной и весьма заметной дамой.
— Договорились, — вскричал Лувиль. — У нее двадцать пять тысяч ливров ренты, помещенных в ее достоинства.
— Но моя семья, сударь, — сказал Гратьен, — моя семья, такая знатная и богатая, неужели вы допускаете, что она когда-нибудь согласится, если я вдруг приму ваше предложение, согласится признать подобный союз?
— А кто вам сказал, что семья Терезы менее знатна и богата, чем ваша?
— Позволь ему договорить, Гратьен, — вмешался Лувиль, — и на наших глазах сию минуту Тереза превратится в герцогиню, которая занималась шитьем ради своего удовольствия.
— Я скажу больше, сударь, — продолжал шевалье, — кто вам сказал, что Тереза не является наследницей состояния, которое по меньшей мере равно вашему?
— Черт! — сказал Гратьен с озабоченным видом, — если это так…
— Ну, вот еще! — горячо вскричал Лувиль, — мне кажется, зараза завладела и вами: вы становитесь безумным, Гратьен; еще более безумным, клянусь, чем этот простак, что говорит с вами! Но я, к счастью, я здесь, и я не позволю вам запутаться еще больше. Ответьте же ему раз и навсегда твердым и решительным «нет», чтобы он дал нам спокойно выспаться и проваливал к дьяволу вместе со своей инфантой и их собакой!
И как бы в качестве заключительной части своей речи Лувиль пнул ногой Блэка, к которому, как мы помним, он никогда не питал особого расположения.
Блэк издал болезненное повизгивание.
Этот пинок рикошетом пришелся в самое сердце де ля Гравери.
— Сударь, — сказал он Лувилю, — до сих пор ваша речь была речью глупца; но ваш поступок обличает в вас жестокого и невоспитанного человека. Кто бьет собаку, тот замахивается на хозяина!
— Я ударил вашего пса, потому что он мешал мне, вертясь у меня между ног. И послушайте, я сейчас в самом деле вызову кондуктора и прикажу ему исполнить предписания. Собаки не имеют права находиться в мальпосте.
— Думесниль… я хотел сказать, мой пес, в сто раз больше имеет право находится здесь, чем вы, сударь; а вы только что ударили моего бедного друга ногой; за это вам пришлось бы дорого заплатить, если бы у меня не было важного дела лично к господину Гратьену и если бы я не поклялся самому себе, что ничто не отвлечет меня от моей цели.
Затем он сказал, обращаясь на этот раз к Гратьену:
— Давайте положим этому конец, сударь; так как эта дискуссия, — прошу вас верить мне, чтобы проникнуться чуть большим расположением к моей особе; ведь я дворянин, — так вот эта дискуссия нравится мне не больше, чем вам. Желаете ли вы, да или нет, вернуть этой молодой девушке ее честное имя, похищенное вами?
— На поставленный таким образом, сударь, вопрос я могу вам дать лишь один ответ: нет.
— Вы покушались на бедное, одинокое дитя, не имеющее ни поддержки, ни защиты! Вы прибегли к недостойной уловке, чтобы восторжествовать над ней! И все же я еще остаюсь достаточно хорошего мнения о вас, сударь; я не хочу верить, только потому, что вы на нервы» раз сказали «нет», что вы решились, как трус, оставить мать наедине с ее отчаянием и выбросить вашего ребенка на улицу на милость официального милосердия и людского сострадания.
— Сударь, — вскричал Гратьен, — вы только что здесь утверждали, что вы дворянин; я тоже дворянин и, как таковой, привык уважать старость; но никогда это уважение не дойдет до того, что я позволю себя оскорблять. В том, что вы сказали, есть одно неуместное слово; прошу вас взять его обратно!
И в самом деле, Гратьен произнес эти слова, как истинный дворянин.
— Да, сударь, — сказал шевалье, который понимал, что зашел слишком далеко и что «трус» — это одно из тех слов, которое не в состоянии вынести военный, — да, я возьму обратно все, что вам будет угодно; но умоляю вас, в свою очередь, сделайте то, о чем я вас прошу! Если бы вы знали, сколько она страдала, бедняжка Тереза! если бы вы знали, как мало она создана для страданий! она такая чуткая, добрая, нежная, славная! О! вы никогда не раскаетесь в том, что совершите это доброе дело. Если вам нужно имя, то я найду ей имя, сударь, достойное и всеми уважаемое, — мое имя. Если вам необходимо состояние, дабы наслаждаться жизнью, я отдам вам все, что у меня есть, и оставлю себе лишь крохотную пожизненную ренту; вы сами установите ее размеры; я удовольствуюсь тем, что вы милостиво пожелаете мне оставить. Я буду жить, радуясь вашему счастью; вы мне позволите время от времени видеть ее, и нам этого будет достаточно… Не правда ли, Блэк? не правда ли, мой старый друг? Послушайте, господин Гратьен, вот здесь, на коленях, несчастный старик заклинает вас… и, умываясь слезами, обращает к вам свои мольбы!
Шевалье на самом деле сделал такое движение, будто собирался упасть на колени; Гратьен остановил его.
— В самом деле, — сказал Лувиль, — этот господин предлагает тебе довольно привлекательную сделку, и на твоем месте, Гратьен, я подумал бы над этим предложением.
Шевалье почувствовал, куда нацелен намек, который так коварно бросил лейтенант, и повернулся в его сторону.
— А! сударь, разве недостаточно, что ваши советы содействовали несчастью Терезы; вы еще и противитесь тому порыву раскаяния, который может зародиться в сердце вашего друга? Что же такого сделало вам невинное дитя, что вы ко всему еще стараетесь помешать господину Гратьену искупить ту ошибку, которая, говоря по справедливости, в большей степени лежит на вашей совести, чем на его?
Но, к несчастью, эффект уже был произведен.
— Возможно, в ваших словах, сударь, и есть доля истины, — начал Гратьен, — и я не буду скрывать от вас, что они меня тронули; но рассудок должен преобладать над всеми другими соображениями, и, как следует все обдумав, я не женюсь на мадемуазель Терезе.
— Это ваше окончательное решение?
— Да, это мое окончательное решение, сударь. Я не женюсь на девушке бедной и сомнительного происхождения, и я не пойду на сделку; ваша протеже подпадает либо под то, либо под другое определение, третьего ей не дано, а я одинаково отвергаю обе эти альтернативы.
Шевалье закрыл лицо руками.
Он задыхался от горя и не настолько владел собой, чтобы подавить его.
— Ваши страдания причиняют мне боль, сударь, — продолжал Гратьен, — но поскольку они никак не могут повлиять на мое окончательное и бесповоротное решение, я полагаю, что будет лучше, если я уступлю вам место. Мы сейчас на станции, нам меняют лошадей; я пойду попрошу курьера взять меня к себе.
Действительно, почти в тот же момент карета остановилась, и молодой человек спустился; шевалье не успел Произнести ни слова и не сделал ни одного движения, чтобы задержать его.
— А теперь, сударь, — сказал Лувиль, натягивая свой плащ на лицо, — я полагаю, что пришло время пожелать друг другу спокойной ночи; я, со своей стороны, постараюсь, обещаю вам это, наверстать то время, которое упустил по вашей вине.
— И все же позвольте мне еще раз злоупотребить той снисходительностью, доказательства которой вы мне давали столько раз, сударь, — с иронией произнес шевалье, — я прошу вас сообщить мне адрес вашего друга.
— Зачем?
— Я хочу попытаться еще раз тронуть его сердце.
— Бесполезно! Он же сказал вам, что его решение бесповоротно.
— И все же, я возобновлю свою попытку, сударь; отец никогда не устанет просить за свое дитя, а Тереза для меня почти как дочь.
— Но я, я же вам говорю, что это бесполезно.
— Хорошо, сударь, тогда я попрошу ваш.
— Мой? Мне кажется, вам не на ком заставить меня жениться.
— Сударь, заметьте, я настаиваю на том, чтобы получить вашу визитную карточку.
— Тысяча чертей! Вы говорите мне это почти с вызывающим видом; уж не покойный ли вы господин Сен-Жорж случаем?
— Нет, сударь, я всего лишь несчастный простак, который ненавидит ссоры и дуэли и не выносит крови, и если мне когда-нибудь придется пролить кровь моего ближнего, то могу вам поклясться, это будет против моей воли.
— Тогда спите спокойно, мой дорогой господин, и не мучьте меня лишний раз из-за какого-то кусочка бумаги, который вам совершенно ни к чему не пригодится, принимая во внимание ваше мирное расположение духа.
После чего Лувиль откинул голову в угол кареты, и через некоторое время звучный храп молодого офицера слился со стуком колес.
Что касается де ля Гравери, то он не мог заснуть и провел остаток ночи в размышлениях о том, что скажет своему брату, перед которым предстанет через несколько часов, а также в раздумьях, где и каким образом отыскать следы, проливающие свет на рождение Терезы. И он настолько был погружен в эти мысли, что несмотря на весь тот ужас, который внушала ему езда спиной к кучеру, он даже не помыслил занять место, пустовавшее после ухода Гратьена.
На следующий день в пять часов карета въехала во двор почтовой станции Парижа. Там шевалье и его два спутника вновь оказались рядом друг с другом.
Шевалье еще раз охотно попытался бы завести разговор о Терезе, прежде чем ее соблазнитель удалится; но Лувиль опередил его, он взял Гратьена под руку, и они оба вышли, сопровождаемые посыльным, несшим их багаж.
— Экипаж! — потребовал шевалье.
Ему подали фиакр.
Рассыльный, заметив чемодан у ног шевалье, поставил его рядом с кучером и получил от де ля Гравери, занятого своими мыслями, двадцать су за свои труды.
Шевалье заставил Блэка первым запрыгнуть в фиакр, а затем и сам сел рядом с ним, дрожа от холода; бедняга уехал без пальто, а утренняя свежесть весьма явственно давала себя знать.
— Куда вас отвезти, буржуа? — спросил кучер.
— На улицу Сен-Гийом, предместье Сен-Жермэн, — ответил шевалье.
Глаза XXX КАК БАРОН ДЕ ЛЯ ГРАВЕРИ ПОНИМАЛ И СЛЕДОВАЛ ЗАВЕТАМ ЕВАНГЕЛИЯ
Хотя было всего лишь половина шестого утра, у де ля Гравери даже и мысли не мелькнуло о том, чтобы отложить свой визит к брату на более позднее время.
Подобно всем людям, которым трудно дается какое-либо решение, шевалье, однажды выйдя из своего безмятежного спокойствия, больше не желал ни ждать, ни терять время.