Аркадий никогда не любил больших компаний. Он не был «заводилой» за столом. Не тянул внимание на себя. Он был молчаливым, скучноватым, вялым, но все подмечал, а потом использовал в своем творчестве. И как же удивительно он все подмечал! И какие образы зажигались на сцене! И какая точность, емкость и яркость! А вот среди чужих он тушевался. Смущался, когда его узнавали и подходили поблагодарить незнакомые люди…»
Только в кругу очень близких ему людей Райкин иной раз позволял себе по-настоящему расслабиться и даже похулиганить. Порой он совершал такие поступки, которые тому же Зощенко не могли присниться даже в кошмарном сне. Не верите? Тогда послушаем дочь актера – Екатерину Райкину:
«Мама рассказывала, что в очередной раз вашего пребывания в гостинице «Москва» (а вы всегда там жили во время гастролей в Москве, и номер 1212 на двенадцатом этаже становился вашим домом на полгода) вы возвращались вечером после спектакля. Вышли из лифта, поздоровались с клюющей носом дежурной по этажу и направились к своему номеру, который находился (и находится сейчас) в самом конце длинного коридора. Мама впереди, ты за ней. Вдруг ты ее обогнал и начал медленно снимать с себя всю одежду: пиджак, галстук, рубашку, брюки… Все это на ходу. Мама в ужасе, но, давясь от смеха, стала тебя упрашивать не делать этого, может увидеть дежурная, может в любую минуту открыться любая дверь и появиться кто-нибудь из гостей столицы… Но ты неумолимо раздевался и вошел в номер совершенно голый. Мама чуть не упала в обморок. Но это было давно, в пятидесятых годах, когда вы были еще сравнительно молоды…»
Но вернемся к программе «Времена года».
Не менее восторженно была встречена публикой и критиками (даже известный французский режиссер Жан Луи Барро выразил ей свой восторг) интермедия «Диссертация», где Райкин царствовал в одиночку. Впрочем, это не совсем верно – ему помогала… кукла младенца. Сюжет у сценки был такой. Некий молодой ученый готовится дома к защите диссертации, а попутно качает в коляске своего новорожденного ребенка (видимо, молодая мамаша куда-то на время отлучилась). Какое-то время ребенок ведет себя спокойно, но затем начинает истошно плакать. И папаше приходится периодически отвлекаться на него: он то качает коляску ногой, а рукой пишет, то танцует перед младенцем с книгой в руках. Наконец он брал ребенка на руки и тот затихал. Но едва папаша возвращал его обратно, плач возобновлялся. Тогда незадачливый отец изобретал следующее: он с помощью полотенца привязывал ребенка себе на спину и таким образом освобождал свои руки, которыми ему надо было писать диссертацию. Но этот трюк только усугубил ситуацию: младенец попросту описал своего родителя. Короче, это была весьма забавная миниатюра, которая вновь явила публике Райкина как виртуоза-мимиста.
А вот еще один моноспектакль с участием Райкина – «Походка». Он был похож на его прежнюю миниатюру – «Жизнь человека», хотя идея была несколько иной. В новой миниатюре артист имитировал походки разных людей и на этой основе показывал не только характер человека, но и его социальный статус. Райкин играл моряка, балерину, официанта, после чего добирался до какого-то высокого начальника, у которого походка… исчезала, поскольку он получил персональную машину. Нашлось место в этой интермедии и для школьника, убегавшего домой после конца занятий, и для целинников, которые твердым шагом идут навстречу ветру. Не обошел вниманием Райкин и международную тему, изобразив с помощью двух кусочков бумаги и микрофона шаги… милитаристов в Западной Германии.
Естественно, были в спектакле и остросатирические сценки. Например, «Горит, не горит» (авторы – В. Медведев и С. Михалков), где наш герой изображал некоего чиновника, который работал в пожарном управлении. Ему звонили с пожара, просили прислать помощь, а он вступал в дискуссию: «Ах, пожар? Ну что там у вас горит? Говорите по буквам. Ах, дача! Так что же вы хотите? Чтобы мы потушили!» Чиновник предлагал владельцу дачи… написать заявление в двух экземплярах и приложить фотографию дачи. А сам в это время звонил своему помощнику. А тот внезапно начинал… рассказывать чиновнику новый анекдот, услышанный им недавно. Чиновник заразительно смеялся, семенил ногами. Затем выдавал: «Да, а зачем ты мне звонил? Ах, это я звонил. А зачем я звонил? Не знаешь? Вот и я не знаю, забыл. Ну, ничего, потом вспомню. Позвоню. Не горит!»
Чиновник клал трубку, но телефон тут же звонил снова. Это опять звонил владелец дачи. Услышав его голос, чиновник недовольно морщился: «Ну, сейчас, сейчас потушим! А, уже не надо? Уже все сгорело? Так что же вы тогда? Ну, не дают спокойно работать!»
Образ чиновника, конечно же, был гиперболизирован, однако подобные истории действительно порой случались в советской действительности. И авторы брали их не с потолка, а из прессы, которая периодически об этом писала. Например, о том, как некий домовладелец однажды позвонил в пожарную часть, а там его так долго мурыжили разными вопросами, что за это время его дом успел выгореть почти дотла. Естественно, таких случаев были единицы на фоне общей картины борьбы с пожарами в СССР – советские пожарные части считались одними из лучших в Европе и достаточно эффективно справлялись с возложенными на них обязанностями. Кстати, именно поэтому Райкина часто не понимали чиновники. Они считали, что он гиперболизирует проблемы, намеренно оглупляет свои персонажи, вместо того чтобы подходить к этому процессу более объективно – то есть ругая, в то же время и оставлять место для похвал. Но у Райкина была иная миссия, поскольку хвалить и без него было кому – все тогдашние советские СМИ только этим и занимались: положительных материалов там было порядка 70 %, а все остальное составляла критика.
В другой сатирической миниатюре – «Процесс» (автор – В. Гальковский) – Райкин снова играл некоего большого начальника по имени Иван Фомич, а партнер по театру Герман Новиков – его подчиненного Барабашкина. И вот однажды они вдвоем отправились на рыбалку, и там начинало происходить странное: у подчиненного рыба ловилась одна за другой, а вот крючок начальника она стоически избегала. На этом и строилась вся хохма. Она достигала кульминации, когда перепуганный насмерть Барабашкин восклицал по адресу очередной пойманной им рыбины: «Не соображает ни черта, за что хватается!» В ответ герой Райкина чуть ли не ревел от злости. А Барабашкин не знал, чем ему угодить: то предлагал вместо него плюнуть на червяка (видимо, полагая, что его слюна имеет некую чудодейственную силу), то бросался в воду, дабы распутать леску начальника. Короче, весьма распространенная картина в отношениях между подчиненным и руководителем. Она имела место быть в советском прошлом, не исчезла и в нашем настоящем. Причем, думается, сегодня такое встречается даже чаще, поскольку теперь работник еще меньше социально защищен от самодурства начальства, как это было в советские годы, где можно было пожаловаться на начальника-самодура в те же партком, профком или заводскую многотиражку. Теперь ничего этого нет, поэтому любимыми словами современного капиталистического начальства по адресу своих подчиненных являются: «Не нравится? Скатертью дорога – новых наберем».
Вообще за долгие годы работы Райкина в труппе Театра миниатюр (более полутора десятка лет) в его арсенале накопился не один десяток персонажей из разряда начальственных: от самых низших (вроде начальников канцелярий) до достаточно высоких (директоров крупных предприятий, председателей колхозов и министерских чиновников). Самые острые интермедии на подобного рода руководителей стали появляться в репертуаре артиста на излете сталинской эпохи: за год до смерти вождя – в 1952 году («Лестница славы» и «Непостижимо»). Как мы помним, в первой был показан испорченный большой должностью человек, во второй – безголовый (или безмозглый) чиновник.
Между тем в середине 50-х в советских СМИ шла весьма оживленная дискуссия на тему: «Какой быть сатире?» Всем хотелось найти золотую середину, чтобы и волки были сыты, и овцы были целы. Как заявил известный поэт Александр Безыменский: «Чернить наших руководителей мы не позволим. Но, охраняя их от клеветы, надо не дать возможности понять это так, что прекращается борьба с бюрократами и разложившимися людьми». Поэтому чернить руководителей сатирикам особо не давали, а если разрешали это делать, то только избранным – вроде Главного Художника Аркадия Райкина. В принципе это была вполне взвешенная политика в государстве, которое считалось идеократическим (главным в нем всегда является идеология) и где слово имело большое значение – ему верили, к нему прислушивались (не то, что теперь, где слово почти полностью утратило свой прежний эффект – никто в него уже по большому счету не верит).
В сатирическом журнале «Крокодил» в 1953 году (№ 12) было опубликовано коротенькое четверостишие поэта Юрия Благова под названием «Осторожный критик». Звучало оно следующим образом:
В сатирическом журнале «Крокодил» в 1953 году (№ 12) было опубликовано коротенькое четверостишие поэта Юрия Благова под названием «Осторожный критик». Звучало оно следующим образом:
Четверостишие стало достаточно популярным, а крылатым стало после того, как в середине 50-х его использовал в одной из своих речей сам Хрущев (после этого Ю. Благова приняли в Союз писателей СССР – то есть за одно четверостишие!). С этого момента сатира в СССР несколько ожила и с ее стороны начался новый антибюрократический «накат». Он нужен был Хрущеву, чтобы расчистить площадку для новых, собственных кадров взамен сталинских. Поэтому бюрократов старой формации старались всячески высмеять средствами эстрады, литературы и кинематографа. Например, в последнем объявился новый нарицательный персонаж: бюрократ Огурцов из комедии Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь» (1956) в исполнении Игоря Ильинского (как мы помним, в его арсенале уже был подобный образ – бюрократ Бывалов из «Волги-Волги» (1938) – опять же бюрократ сталинской формации).
Напомним, что в феврале 1956 года прошел XX съезд партии, где Н. Хрущев выступил с закрытым докладом «О культе личности Сталина», в котором фактически на весь мир объявил вождя всех народов преступником. После этого личность вождя начала подаваться в массовых СМИ весьма критически, как и многие его деяния. Сделано это было не случайно. Во-первых, таким образом Хрущев и его команда готовили почву для удаления из большой политики целой группы деятелей, которые мешали им проводить задуманные реформы (речь идет о Молотове, Кагановиче и Маленкове, которых через год действительно отправят на пенсию), во-вторых – с помощью очернения Сталина и его политики высшая гос-, парт– и хозноменклатура навсегда убирала долгие годы висевшую над ее головой секиру репрессий (для этого, под видом борьбы со сталинскими перегибами, были заметно урезаны полномочия карательных органов).
Между тем, даже отдавая образ Сталина на заклание своим идеологам, тогдашние властители все-таки знали меру. Например, сатиру к этому делу они не подключили. Поэтому тот же Райкин, до этого блестяще изображавший с помощью масок различных западных политических деятелей (Черчилля, Аденауэра, папу римского и др.), изображать на сцене Сталина не стал. Зато много позже, уже при Горбачеве, это станет делать другой его соплеменник – Геннадий Хазанов. Однако вернемся к программе «Времена года» (1956).
Как мы помним, в ней Райкин выступил еще и как певец, исполнив целых четыре песни. Вот как об этом вспоминает режиссер спектакля Евгений Симонов:
«Я люблю музыку, сам мечтал стать музыкантом. К счастью, мои родители силой заставили меня научиться играть на фортепьяно. Музыкальные репетиции доставляли мне истинное наслаждение, и работа с Аркадием Исааковичем над песенками к спектаклю «Времена года» – одна из самых светлых страниц моей биографии. Песенки называлась соответственно: «Зима», «Весна», «Лето», «Осень» – и каждая репетировалась отдельно, почему-то по вечерам, по окончании спектакля, прямо на сцене, при неярком освещении. Во всем театре стояла тишина. С Невского проспекта иногда доносился звук сирены, то ли «Скорой помощи», то ли милицейской машины. Во всем театре, кроме Райкина, концертмейстера, меня, дежурной в проходной и спящего пожарника, никого не было. Благодать!
Райкин, выйдя перед занавесом, пел:
Я поражался, как артист без всякого грима действительно замерзал на сцене – нос его становился красным. Пальцы без перчаток костенели, голова уходила в плечи, и его ступни в черных туфлях стучали друг о друга. Он не заглушал своей игрой ни текста, ни мелодии. Игра становилась фоном куплета и не мешала ни стихам, ни музыке. Это называется – исполнительское искусство. Уметь исполнять куплет не так-то просто, как кажется, и Райкин, обладая абсолютным чувством меры и не останавливая игры, успевал при этом намекнуть зрителю – смотрите, мол, какая красивая песенка. Неплохо было бы, если бы она врезалась в вашу память. Слово «репетиция» происходит от французского «репете» – что означает «повторять», и Райкин часто останавливался, требовал замечаний, сердился, если их не было, ждал советов, забывал о времени и бился над каждой фразой нехитрой песенки, как бьется виртуоз-пианист над каким-нибудь сложнейшим пассажем из сонаты Сергея Прокофьева…»
Отыграв премьеру «Времен года» в Ленинграде, райкинцы привезли спектакль в Москву. Там директором представления был известный администратор Павел Леонидов (кстати, родственник Владимира Высоцкого). Вот как он вспоминал о тех временах в своих мемуарах:
«Я проводил гастроли этой программы в Москве. Летом. Но не как обычно в «Эрмитаже», а в помещении Театра имени В. Маяковского. И здесь за два с половиной месяца познакомился я довольно близко с худруком ленинградского Театра миниатюр А. Райкиным. И с главным режиссером театра А. Райкиным. И с ведущим актером этого театра А. Райкиным. Нет, музыку и декорации писал не он. И текст он покупал на стороне, а вот репетировал сам. И репетировал страшно: до изнеможения каторжного, до умирания на кушетке в гримуборной, до приступов безудержного гнева – молчаливого, до белизны меловой лица, когда руки напрягаются и мелко трясутся…
А вот после репетиций – откуда что берется: тихий-тихий человечек, голос – стертый, сутулость, и костюм висит на нем, и оглянется вокруг беспомощно – ну, прямо дитя заблудшее. Ему машину предложишь, просто хоть силком его в машину заталкивай. И так – изо дня в день. Правда, когда он был на гастролях в Болгарии (впервые на зарубежные гастроли райкинский театр стал выезжать именно в 1956 году и начал с Болгарии. – Ф. Р.), побил лицо в кровь своему директору Григорию Давыдовичу Тихантовскому за какую-то дерьмовую болгарскую валюту, за гроши какие-то, ему не причитавшиеся. Удивительное дело, ибо был Тихантовский легендарно добрым и хорошим человеком. Ленинградцы это могут засвидетельствовать, но, может, переутомился Аркадий Исаакович, да и неудивительно: так работает человек, так работает. И ведь – за троих…»
Эту особенность Райкина – самоотверженную работу за троих – отмечали многие. Артист действительно не жалел себя, впрочем, как и актеров своей труппы, требуя от них максимальной самоотдачи на репетициях и спектаклях. На этой почве у Райкина все чаще стали случаться неполадки со здоровьем. Видя это, его близкие и друзья пытались воздействовать на него, умоляя снизить нагрузки, но он их просьбы игнорировал, считая, что настоящий профессионал не имеет права работать вполсилы, вполнакала. По этому поводу уместно привести один случай, когда один из его приятелей – драматург Виктор Ардов (Зигберман) – даже написал в ноябре 1956 года жене Райкина письмо, в котором… Впрочем, прочитаем сам текст того послания:
«Милая Ромочка! Извините, что тревожу Вас таким грустным письмом, но иначе поступить не могу.
Я тут недавно заглянул к Вам на спектакль и просмотрел один номер в исполнении Аркаши (монолог пожилого человека, который завел нехорошую молодую жену). Меня поразило, до какой степени он устал, тяжело дышит и тихо говорит. В зал я пришел из-за кулис, где беседовал с ним минут пять. Там, в уборной, он выглядел еще печальнее. Простите меня за нехорошее сравнение, но я вспомнил, как играл в моей пьесе покойный Паша Поль – на премьере и через десять лет. За эти десять лет Поль постарел, и потому мне показалось, что я вижу те же обои с тем же рисунком, но сильно выцветшие. Но Полю было 60 лет в первом случае и 70 лет – во втором. А наш Аркадий – он, конечно, не износил себя, как старик, но, боюсь, к тому идет…
Ревность актерская могла заставить Райкина десять лет тому назад стремиться занять девять десятых времени спектакля. Сегодня это просто вредно для него даже творчески. Надо, чтобы зритель уходил со спектакля не совсем сытым. Пусть ему хочется еще немного полюбоваться этим артистом. А физически то, что делает Аркадий, – медленное самоубийство (и даже не очень медленное). Вы представляете себе, что через пять лет Аркадий будет приходить за кулисы с палочкой и с горечью вспоминать, как он нравился публике?.. А дело к тому идет.
Простите меня еще раз, но я не могу видеть глаза загнанной лошади, которые из зрительного зала наблюдают мало-мальски вдумчивые люди. И ни Утесов, ни даже Хенкин, ни Смирнов-Сокольский не делали этого никогда».
Несмотря на этот крик души, содержащийся в письме, жена Райкина так и не решилась показать его супругу. Видимо, понимала, что толку от этого мало – муж все равно все делает по-своему. Она слишком хорошо знала Райкина, чтобы не понимать – иначе работать он не может. Если он снизит темп работы, то превратится в развалину еще раньше, чем ему предрекал Ардов. А вот что написал по этому поводу в своих мемуарах сам А. Райкин: