Однажды утром весь его театр уселся в зале. На сцене один Аркадий Исаакович: примеряет маски, которые только что привезли. Он и сам их увидел впервые. Надевает маску с париком, садится в кресло и спрашивает: «Ну как?» Из зала слышатся голоса актеров: советы, критика, восторги.
«А если так?» – спрашивает Райкин, что-то исправив в маске и несколько изменив ракурс. И опять из зала – советы, мнения. И так весь день: Аркадий Исаакович пробовал маски, а актеры их оценивали.
А режиссер? Где же его голос?
Режиссер же весь день нервно вышагивал по залу, пытался вставить свой голос в нестройный хор голосов. Обиженный, расстроенный, он выбегал в пустое фойе, возвращался на репетицию, заявлял, что не согласен, что у него есть свое мнение. Но, увы, его никто не слушал: все увлеченно занимались масками, горячо обсуждали, спорили. Аркадий Исаакович так ни разу к режиссеру и не обратился, не сказал ему ни одного слова.
И я подумал – может быть, Райкину нужен «глаз со стороны», чтобы посоветоваться, когда он сам на сцене? Но когда Аркадий Исаакович репетировал свои эпизоды, в зале сидели актеры, не занятые в сцене, и он обычно обращался к ним. Не знаю, как было, когда свои спектакли ставили Борис Равенских или Николай Акимов, – я же видел режиссера иного творческого ранга и рассказываю о том, чему был свидетелем…»
Судя по всему, этот режиссер действительно был «иного творческого ранга», поэтому Райкин его и игнорировал. Он ценил настоящих Мастеров, от которых мог бы взять что-то новое для себя, хотя за два десятка лет работы на эстраде уже стал признанным асом в своем деле и удивить его чем-то было уже трудно. Поэтому постепенно Райкин возьмет бразды режиссерского правления в свои руки. Хотя еще совсем недавно, в 40-е – 50-е годы, он многое черпал из общения с великими режиссерами. С какими? Вот как он сам отвечал на этот вопрос:
«Дело в том, что были люди, которые работали, а были, которые не работали. Одним из интереснейших режиссеров, если не самым интересным, был В. С. Канцель, постановщик знаменитого спектакля «Учитель танцев» в Театре Советской Армии (с Райкиным он поставил спектакль «Откровенно говоря», 1948. – Ф. Р.). Понимал наш жанр, очень любил его. Эта работа оставила у нас глубокий след. Точно так же я признателен Каверину и Зускину (Федор Каверин и Вениамин Зускин ставили с Райкиным спектакль «Своими словами» в 1945 году. – Ф. Р.). Они работали вместе, но Каверин был скорее постановщиком.
Зускин дал больше, он умел показать, сыграть. Например, он мне говорил: представьте себе, что у вас нос длиннее, чем он есть, а на кончике носа пенсне. Необязательно его надевать, достаточно только представить. Это уже давало ощущение другого человека. Зускин умел рассказать актеру, чтобы тот представил себе то, что нужно. Подсказать отношение к образу: что это характер или только намек на характер. Если сравнивать с живописью, рисунком пером – это не рисунок карандашом, а рисунок маслом – не рисунок тушью, рисунок тушью – это не акварель. Столь тонкие вещи мог подсказать только такой сведущий и опытный актер, как Зускин. Кстати, Канцель тоже был когда-то актером. Что касается других, то у каждого был свой почерк, и это было нам интересно. Но не каждый знал жанр…
Николай Павлович Акимов (он ставил спектакли «Под крышами Парижа», 1952; «На сон грядущий», 1958. – Ф. Р.) был человек необыкновенно острого ума, мысливший небанально, бравший под сомнение любые… истины. В своем творчестве он крайне редко шел логичным, размеренным путем, всегда предпочитая неожиданные решения, крутые повороты. Когда он репетировал со мной как режиссер, я просто поражался его идеям. Например, он мне говорит: «В этой сцене вы входите в дверь. Это скучно. Входите лучше в окно!» – «Но зачем?» – спрашиваю я. – Что мы хотим сказать публике?» – «А ничего, – отвечает Николай Павлович. – Просто зрители удивятся и обратят на вас внимание». Я ужасно спорил с ним, не соглашался… а он только посмеивался. Ему доставляла удовольствие моя горячность, быть может, он и выдвигал подобные предложения, чтобы поспорить со мной, молодым тогда артистом. Он был блестящий полемист, но еще в большей степени человек творческий…»
И вновь вернемся к спектаклю «От двух до пятидесяти» (1960). Он появился в знаменательное время: хрущевская «оттепель» пыталась выйти на новые рубежи, продолжала будить творческую инициативу людей. В эстрадном искусстве это вылилось сразу в несколько важных событий. Так, осенью 1958 года впервые после 12-летнего перерыва был проведен 3-й Всесоюзный конкурс артистов эстрады (председатель жюри – корифей сцены Николай Смирнов-Сокольский, в ту пору руководивший московским Театром эстрады, что на площади Маяковского). Среди артистов разговорного жанра в нем лауреатами стали уже известные нам Лев Горелик и Юрий Филимонов.
Кроме этого, в декабре 1959 года в Москве было проведено Первое Всероссийское творческое совещание по вопросам эстрады (главным его «толкачом» от эстрадников был все тот же Н. Смирнов-Сокольский). Как писала «Советская культура»:
«Откровенно поговорить о своих радостях и бедах, сообща наметить и обсудить конкретные пути и средства для дальнейшего расцвета всех без исключения жанров эстрадного искусства – такова цель Первого Всероссийского совещания…»
Наконец в 1960 году параллельно с Всесоюзным конкурсом артистов эстрады стал проводиться Всероссийский конкурс под эгидой Министерства культуры РСФСР (кстати, председателем жюри в том году был все тот же Н. Смирнов-Сокольский).
В рамках того же процесса – придать эстраде новый импульс – в Москве был создан Театр миниатюр, возглавил который бывший автор Райкина, драматург Владимир Поляков. Создавая свой театр, последний ставил целью бросить вызов райкинскому детищу, став его полноправным конкурентом, но, как покажет время, достичь этого не удастся – Райкин будет вне конкуренции. Впрочем, вызов райкинскому Театру миниатюр в те годы пытался бросить не один Поляков. Например, в январе 1960 года в столичном Театре эстрады был поставлен спектакль «Кляксы» (авторы – В. Дыховичный и М. Слободской), где блистал квартет в лице Марии Мироновой, Александра Менакера, Афанасия Белова и Ильи Панаева. Как вспоминала М. Миронова:
«Кто только не перебывал на этом спектакле. Его смотрели Н. Охлопков, А. Попов, А. Арбузов, В. Розов, А. Микоян, авиаконструктор А. Яковлев, первый министр иностранных дел ГДР Лотар Больц (кстати, тексты «Клякс» переведены его женой Тамарой Больц на немецкий язык и изданы в ГДР). Побывал на спектакле и Юрий Гагарин, а вместе с ним и его коллеги – будущие космонавты Титов, Попович, Береговой. Гагарин пришел за кулисы, оставил на программке автограф, и мы все вместе сфотографировались на сцене театра…»
А вот что рассказал другой участник спектакля – А. Менакер:
«Самый первый обстоятельный отзыв на «Кляксы» пришел в письме от Виктора Типота. «Дорогие мои Маша и Саша! Как старый деятель эстрадного искусства (актер, конферансье, режиссер и автор) и старый Ваш друг, не могу не порадоваться вместе с Вами успеху новой Вашей программы, от души поздравляю Вас, общее впечатление чистоты, легкости работы. Конечно, это не совсем эстрада, а может быть, и совсем не эстрада, – это театр миниатюр. Но создание театрального зрелища (большого, полноценного) силами трех-четырех исполнителей – задача крайне трудная, и решена она Вами на редкость удачно. Это нельзя не приветствовать…»
Обстоятельно писал о спектакле В. Сухаревич в статье «Слово на эстраде»: «Достижения у сатириков немалые. Мне кажется, что новое обозрение «Кляксы» – знаменательный этап в развитии всей эстрады. Стоны немощных по поводу того, что трудно нынче юмористу и сатирику, – вернейший признак творческого бессилия. Если ясна цель, точно известно, что художник хочет бороться в жизни, ему всегда легко в искусстве. Авторы обозрения В. Дыховичный и М. Слободской люто ненавидят пошляков, взяточников, бюрократов – «кляксы» нашей жизни, – и они вместе с актерами осмеивают это зло. Блистательное мастерство перевоплощения проявили в этом спектакле М. Миронова, А. Менакер, А. Белов. Без оглядки на привычные, давно найденные маски они представляют нам целую галерею не только персонажей отрицательных, но и чудесных советских людей…»
Таким образом, советская эстрада в ту пору активно развивалась, пытаясь открывать новые темы, а также, используя новые формы, придать свежесть темам старым. Вот и Аркадий Райкин в своей новой постановке «От двух до пятидесяти» шел по этому же пути.
Итак, название спектакля было явно навеяно книгой К. Чуковского. Поэтому в прологе Райкин выходил на сцену не один, а с маленькой девочкой, и, обращаясь к залу, говорил: дескать, воспитывать приходится не только детей, но иногда и взрослых, которые ведут себя в иных случаях не лучше маленьких. «В нашем спектакле, – продолжал Райкин, – мы хотели показать, как порой действуют большие дяди и тети, от двух до пятидесяти, в каких делах они выросли, а в чем еще порой остались маленькими».
В спектакль вошли как большие по объему миниатюры, так и короткие сценки – этакие зарисовки на злободневные темы. Например, такая: в ней языком сатиры бичевались очереди в поликлиниках, а также бездушное отношение некоторых докторов к своим пациентам. Итак, некий доктор (А.Райкин) опаздывал к началу приема, а в приемной его уже ждали более… шестидесяти больных. Чтобы успеть принять всех, эскулап принимал следующее решение: он запускал в кабинет сразу десятерых страждущих, заставлял их встать в цепочку, а сам прикладывал стетоскоп к спине последнего. После чего объявлял: «У четвертого сухой плеврит, остальные здоровы. Давайте следующих».
Еще одна миниатюра – «Вокруг бифштекса». В ней Райкин играет наивного приезжего из Петрозаводска, который плохо понимает по-русски. Он приходит в ресторан, заказывает бифштекс, но никак не может его разжевать. В итоге он зовет официанта, а их приходит целых два. Причем оба – молодые специалисты: один закончил… ветеринарный институт, а второй – иностранных языков. И приезжий пытается у них узнать, из чего сделан его никак не жующийся бифштекс. И начинается полная абракадабра, когда каждый из официантов пытается со своей «научной» точки зрения объяснить происхождение бифштекса.
Другая миниатюра с участием Райкина называлась «Говорящая кукла» и бичевала недостатки легкой промышленности, которая порой выпускала игрушки, которые страшно было давать детям в руки – они могли их попросту испугаться. Райкин играл роль директора фабрики игрушек (ФИГ), который никогда до этого игрушками не занимался, но был переброшен на новую должность с другой работы (весьма распространенное явление как тогда, в советские годы, так, кстати, и сегодня). Восседая на лошадке-качалке, выкрашенной в ужасные цвета, страдающий одышкой толстяк искренне недоумевает: «А что я такого делаю? Я же ничего не делаю». На самом деле директор очень даже делает: выпускает ужасные игрушки зверей, где, к примеру, зайцы похожи то ли на собак, то ли на… верблюдов.
Одна из самых смешных интермедий спектакля называлась «Отчет на носу» и состояла из двух актов. Вот как ее описывает хорошо знакомая нам Е. Уварова:
«Райкин играл непоколебимого бюрократа – профсоюзного деятеля, любителя рубить сплеча. Накануне предвыборной конференции он решил повернуться на 180 градусов, «лицом к народу». В пьеске комедия положений сочеталась с комедией характеров. Заваленный огромными папками и бумагами член месткома (Райкин в обычном концертном костюме) решал, что для отчета ему нужен живой пример («Общественность требует!»). Парадоксальность ситуации заключалась в том, что в поисках живого примера он напарывался на склочницу, некую Иголкину, которую прекрасно играла Ольга Малоземова. Их диалог был полон комического абсурда и вызывал гомерический смех в зале (не случайно он потом будет включен в документальный фильм «Адрес: «Театр» (1967), посвященный творчеству А. Райкина. – Ф. Р.). Доверившись сплетнице, член месткома приписывал «аморалку» людям ни в чем не повинным и, затеяв разбирательство, доводил их до обморока. В финале, удовлетворенный своей деятельностью, он гордо возвышался над трупами лежащих вокруг людей.
За буффонностью манеры, в которой игралась пьеска, возникала фигура почти зловещая. Смешное становилось страшным…»
А вот еще один герой Райкина – пусть не такой зловещий, но не менее зловредный: некий субчик из миниатюры «Одиннадцать неизвестных». Он сидел за столом и читал «Вечернюю Москву» – рубрику о разводах. Внезапно ему приходит в голову мысль: припомнить своих разбросанных по свету детей, которых он бросил в разное время с их матерями. Ведь дети давно выросли и могли бы помочь папаше материально. Субчик извлекал из кармана фотографии детей и начинал вспоминать каждого из них. Но лицо на одной из фотографий он никак не мог вспомнить. «Это что же за подлец?» – удивлялся многодетный папаша, после чего читал надпись на обороте фотографии. «Да это же я сам в двадцать лет!» – следовал удивленный возглас. Действительно, подлец из подлецов.
В моноспектакле «Борьба с проклятой» Райкин играл лектора, который читает лекцию о вреде самогоноварения. Однако на самом деле лектор сам – злостный самогонщик и любитель «проклятой». И в его монологе это нет-нет да и проскальзывает, придавая особый комизм ситуации. Например, кто-то из зала спрашивает, из чего лучше гнать самогон? И лектор неосторожно пускается в рассуждения: «А-а, которые потребляют ее, проклятую, говорят нет лучше, как из свеклы. На меду, очищенная так забирает, что… да!» После чего вспоминает, где он находится, и заканчивает: «Значит, я говорю: вред народному хозяйству!..»
Чуть позже он снова забывается, когда ему задают следующий вопрос: «А что, говорят, будто вредна она, самогонка? Будто отравиться можно?» Лектор пускается в следующие рассуждения: «Можно, ежели кто неопытный… Какая же будет наша задача в борьбе с нею, родимой… Одно должны помнить, самогонка – это яд! По себе знаете, примешь банку, вторая не идет! Потому как от нее разит сивухой». – «А ежели не нюхать?» – пытают из зала. «Ежели не нюхать, тогда ничего!..» – с нескрываемым блаженством в голосе отвечает лектор.
Совсем иной образ рисует Райкин в другом моноспектакле – «История одной любви». Эту сценку можно отнести к разряду лирико-печальных («смех сквозь слезы»). И вновь обратимся к словам Е. Уваровой:
«Этот моноспектакль не укладывается ни в какую типологию комических форм искусства. Четыре времени года – весна, лето, осень, зима – соответствовали четырем периодам жизни человека: юности, молодости, зрелости, старости. В соответствии с временем года менялась музыка (композитор Г. Портнов) и окраска ветки, укрепленной на заднике. За короткие минуты перед зрителями проходила жизнь человека, упорно гнавшегося за счастьем. Оно представлялось ему в твердом общественном положении, зажиточности, личном спокойствии и независимости. Человек добился всего этого, но остался бесконечно одиноким.
В отличие от прежних моноспектаклей «Человек остался один», «Лестница славы», где герой разговаривал либо через дверь с невидимыми гостями, либо по телефону со столь же невидимым другом, в «Истории одной любви» было несколько действующих лиц: Таня, Танюша, она же баба Таня, Леночка, Вовка. Райкин играл так, что зрители как бы видели их. Он встречался с ними, разговаривал, по-своему к каждому относился. Перевоплощение артиста из мальчишки в старика происходило без помощи грима. Поражало его умение воссоздать обстановку, не прибегая к декорации и бутафории, точность и выразительность жеста, пластики. «Вот он открыл окно, нажал кнопку звонка, повесил пальто на вешалку. А когда герой снимает со стены гитару и начинает играть на ней, зритель забывает, что гитары нет», – писал В. Сухаревич.
Впрочем, некоторые упрекали артиста в том, что ему не удалось создать целостный, вызывающий симпатии образ из-за противоречивости литературного материала. Но как раз эта «противоречивость», отсутствие однозначности и сделали «Историю одной любви» художественным шедевром, в котором доведенная до совершенства техника служила главному – передаче глубоко драматической личной темы артиста. Осуждая суетность, эгоизм, равнодушие своего персонажа, Райкин сожалел о напрасно прожитой жизни, сожалел о человеке, который остался одиноким, никому не нужным. Некоторый налет сентиментальности, окрасивший этот образ, придавал ему теплоту и человечность…»
Тем временем начиналось новое десятилетие – 60-е. Вот уже несколько лет на дворе стояла хрущевская «оттепель», которую державники называли то «слякотью», то «сквозняком» – во время нее действительно чего только не «надувало» как в политике, так и в культуре. Хрущева бросало из одной стороны в другую, его буквально раздирал зуд реформизма всего и вся. Он упразднял одни ведомства и создавал другие, брался за одну сложную проблему, не успев разделаться с другой. Естественно, что в этом бурлящем котле перемен темы для сатирических миниатюр рождались одна за другой – только успевай их фиксировать. Правда, критиковать можно было далеко не все, однако и того, что было разрешено бичевать, хватало с лихвой. Причем лучше всего это получалось у молодежи, которая в те годы, что называется, с цепи сорвалась – рвалась в бой, мечтая переустроить общество собственными руками. Райкин все это видел, поэтому все больше внимания обращал на молодых авторов. Так, в начале 1960 года ему на глаза попался Михаил Жванецкий – весьма талантливый еврей из Одессы.
Жванецкий во второй половине 50-х закончил Институт инженеров Морского флота и работал в Одесском порту. Однако еще в студенческие годы он подвизался актерствовать и писать миниатюры в студенческой самодеятельности, в институтском театре миниатюр «Парнас-2», который гремел на всю Одессу (там же играл и его однокашник – Виктор Ильченко, который вскоре станет знаменит на всю страну, создав дуэт с Романом Карцевым). Вспоминает М. Жванецкий: