В тот раз, сказала Эльза, в гости пришли жильцы коттеджа и тоже приняли участие в дебатах. Это были друзья Фелисити. На самом деле Сайлас Сэнджер когда-то был ее возлюбленным; они расстались без взаимных претензий, а затем за Фелисити стал ухаживать Эсмонд Тиннессе, и дело окончилось помолвкой и свадьбой, а Сайлас Сэнджер стал жить с Кристабель и впоследствии женился на ней (или не женился, как, похоже, думала леди Тиннессе). Он был художником, но не из тех, которые зарабатывают много денег — или вообще зарабатывают — своим ремеслом, и не из тех «художников», которых леди Тиннессе знала и к которым благоволила в молодости. Жить Сайласу было негде, он переживал творческий кризис, и Фелисити убедила Эсмонда позволить ему вместе с женой — или не женой — поселиться рядом с большим домом в одном из коттеджей, в том, который требовал меньшего ремонта.
Сайлас продолжал рисовать, иногда вдохновенно, иногда уныло и урывками, а временами бездельничал, весь день валяясь в кровати и переживая то, что Фелисити довольно туманно называла «темной ночью души». Он очень много пил, причем самые невероятные жидкости. Чем занималась Кристабель, никто не знал, по крайней мере не говорил, и для всех нас она оставалась загадкой. Эти люди были приглашены на ужин — еду готовила женщина, приезжавшая из Эбриджа на велосипеде, — и остались для участия в дискуссии на тему: «Парламент отменит существующий закон о разводах и сделает развод возможным по взаимному согласию после двух лет раздельного проживания». Такой закон собирались принять в 1973 году. Не могу представить, чтобы кто-то выступил против, разве что леди Тиннессе и Джулия Данн согласились бы принять участие в обсуждении, однако они с содроганием заявили, что об этом не может быть и речи, и я очень удивилась, когда Саймон в своей мягкой манере заметил, что, как прихожанин англиканской церкви, он не одобряет разводы ни при каких обстоятельствах. Вспоминала ли Фелисити это спокойное, но твердое заявление, когда сбежала к Козетте?
Жену художника я уже видела. Я читала Миранде, и мы обе устроились на сиденье у окна в ее спальне, откуда был виден сад вокруг дома: похожие на веера кроны вязов, в которых щебетали дрозды, маленький луг с двумя пасущимися лошадьми, большой луг, где уже собрали урожай ячменя, и гигантские хвойные деревья, заслонявшие город и в любое время дня казавшиеся черными силуэтами. Я могла видеть эту картину, не поднимая головы; пейзаж мог стать превосходной иллюстрацией к книге «Усатый дядюшка Самюэль», которую я читала Миранде, — та же сонная, неподвижная пастораль, те же птицы, устраивающиеся на ночь, то же высокое небо с многочисленными крохотными облачками. Справа, на склоне холма, стоял коттедж Сайласа Сэнджера, окруженный садом — участком нестриженой травы за забором, где не было ничего, кроме двух столбов, между которыми была натянута провисшая серая веревка. Коттедж и сад производили впечатление запущенности. Если бы Беатрис Поттер нарисовала его, не приукрашивая, то могла бы использовать картинку как иллюстрацию дома какого-нибудь отрицательного персонажа из сочиненного ей мира животных, возможно, лисы или проказницы мышки. На окнах висели занавески, но рваные или обвисшие, а в окне первого этажа они, вероятно, не раздвигались, потому что с обеих сторон были подвязаны чем-то похожим — по крайней мере, с моего наблюдательного пункта — на шнурок.
Из этой лачуги на заросший травой двор, освещенный заходящим солнцем, лучи которого окрасили облака в розовый цвет, вышла высокая девушка, слишком худая и слишком эффектная для крестьянки Милле,[23] скорее напоминавшая женщин с полотен Фрагонара.[24] Сходство проявлялось в том, как она держала изящную головку с шапкой мягких, белокурых, небрежно заколотых волос, в изгибе длинной, тонкой шеи, в многослойности одежды — длинная и пышная нижняя юбка и верхняя юбка, стянутая на талии несколькими оборотами шарфа, блузка с глубоким вырезом и жакет из тонкой, льнущей к телу ткани — в закатанных рукавах, в одной или двух лентах, в самом разнообразии коричневых, розовых, серых и бежевых оттенков. Такому персонажу не место на страницах книг Беатрис Поттер. В руках у девушки был поднос, а не корзина, обычный чайный поднос с грудой мокрого белья, которое она развешивала на веревке.
Я прервала чтение и спросила у Миранды:
— Кто это?
Девочка вскарабкалась на меня, помогая себе руками и ногами:
— Белл.
— Она живет с художником? — Я почти бессознательно впитала точку зрения леди Тиннессе.
— Сайлас — мистер Сэнджер, а Белл — миссис Сэнджер. Ее белье выглядит так, будто его не стирали, правда?
Белье было одинакового серого цвета, а в какой-то вещи, напоминавшей наволочку, виднелись большие дыры. Я сказала, что оно выглядит не очень чистым, за что получила выговор от Миранды:
— Мне нельзя так говорить, а тебе тем более, потому что ты взрослая. Мама сказала, что неприлично называть чужое белье грязным. Читай дальше, пожалуйста.
Девушка в саду — девушка по имени Белл — развешивала белье с каким-то усталым безразличием. Было видно, что мысли ее далеко. Поза, движения, то, как она держалась, — все говорило о чем-то большем, чем усталость, о подступающем отчаянии. У меня создалось впечатление, что эти мокрые вещи пролежали весь день, пока Белл в конце концов — в самое не подходящее для сушки белья время, на закате солнца — не заставила себя вынести груду мокрых вещей на улицу и избавиться от них, бросив на милость ночных туманов. Когда поднос опустел, девушка замерла, выпрямившись во весь рост; взгляд ее был устремлен на долину, одна рука поднята к глазам, заслоняя их от красного заходящего солнца, точь-в-точь как на картине Фрагонара, словно девушка видела ее репродукцию в журнале и теперь копировала. Впрочем, как мне показалось, она не подозревала, что за ней наблюдают. Миранда снова напомнила о недочитанной книге, и я с неохотой оторвала взгляд от девушки.
Вечеринка с дискуссией должна была состояться через два дня после этого случая, однако никто из Сэнджеров не пришел. В их коттедже имелся телефон, но либо они сами его отключили, либо это сделала телефонная компания из-за неоплаченных счетов. После обеда в почтовый ящик дома опустили записку, явно уже после прибытия кухарки из Эбриджа. Фелисити прочла ее нам вслух, с нескрываемым раздражением. Нет, она не сердилась, просто была удивлена — разочарована, но в то же время удивлена тем, как Белл это сформулировала.
— «Прости, Фелисити, но мы не придем. Я не справлюсь. Твоя Белл». Она гордится тем, что всегда говорит то, что думает, и не прибегает ко лжи во спасение — вообще не лжет.
Фелисити улыбнулась нам и развернула руку — другую, без записки — ладонью вверх. Она действительно верила, что Белл никогда не лжет, что та всегда говорит правду из принципа, независимо от того, какую цену за это приходится платить и сколько для этого требуется морального мужества. Фелисити верила, и мы, слыша ее тон и видя ее лицо, верили тоже. Так распространяются ложные представления о силе характера и честности людей.
— Она скорее смертельно обидит человека, чем солжет ему, — говорила Фелисити. — Навлечет на себя кучу неприятностей. В каком-то смысле это достойно восхищения, и вы должны восхищаться.
Да, мы должны были восхищаться, и я восхищалась. Хотя не уверена, что леди Тиннессе и миссис Данн разделяли мои чувства. Они посмотрели на маленький, рваный и грязный клочок бумаги с карандашной надписью, переглянулись, и леди Тиннессе сказала:
— Что она имеет в виду, когда пишет, что не справится? Хочет сказать, что не готова? Твои дискуссии, Фелисити, бывают довольно жаркими.
— Жизнь с Сайласом не сахар, — ответила Фелисити.
Я была разочарована. Мне очень хотелось встретиться с женщиной с картины Фрагонара, которая носила белье на подносе и развешивала его на закате солнца.
— Погоди немного, сказал терновник, — успокоила меня Эльза.
— Все это прекрасно, — возразила я, — но до отъезда у нас осталось всего два дня. А мы не можем зайти к ней в гости?
— Пожалуй, не стоит. Нет, не стоит. Он довольно странный, этот Сайлас Сэнджер. Понимаешь, грубый и очень часто пьяный. Даже не пригласит в дом, если он в дурном настроении, что бывает почти всегда. Я имею в виду, дурное нестроение. Сайлас никого не любит, кроме Фелисити, — ее он буквально обожает.
— А разве он не любит свою Белл?
— Я видела их вместе всего один раз, — сказала Эльза, — и Сайлас не обращал на нее внимания — совсем. Не обмолвился с ней ни словом.
— Они женаты? — В 1968 году это было гораздо важнее, чем теперь.
— Честно говоря, я так не думаю.
Дискуссию отложили, и мы уехали домой, так и не увидевшись с Белл или Сайласом Сэнджером; Эльза пообещала пригласить меня к тетке еще раз, но я не восприняла ее слова всерьез, понимая, что рождественские праздники должна провести с отцом. Или каким-то образом уговорить его приехать на Рождество к Козетте. Дело в том, что Козетта по-прежнему жила в Гарт-Мэнор, одинокая, притихшая, по всей видимости, скорбящая, охваченная сомнениями по поводу переезда. Затем она объявила, что намерена поехать на Барбадос, куда они с Дугласом собирались вдвоем. Путешествие планировалось на Рождество и Новый год, и Козетта не отменила заказ, твердо решив поехать. Это заявление, само по себе странное, оказалось прелюдией к другому, еще более важному, которое Козетта сделала вскоре после возвращения и которое повергло всех нас в шок. Тем временем я делилась своими мыслями с Эльзой и Дианой, дочерью Дон Касл, рассуждая, что не понимаю, зачем Козетта возвращается в отель на Барбадосе, где она дважды была с Дугласом и где ее непременно будут ждать воспоминания, способные разбередить душевную рану.
— Погоди немного, сказал терновник, — успокоила меня Эльза.
— Все это прекрасно, — возразила я, — но до отъезда у нас осталось всего два дня. А мы не можем зайти к ней в гости?
— Пожалуй, не стоит. Нет, не стоит. Он довольно странный, этот Сайлас Сэнджер. Понимаешь, грубый и очень часто пьяный. Даже не пригласит в дом, если он в дурном настроении, что бывает почти всегда. Я имею в виду, дурное нестроение. Сайлас никого не любит, кроме Фелисити, — ее он буквально обожает.
— А разве он не любит свою Белл?
— Я видела их вместе всего один раз, — сказала Эльза, — и Сайлас не обращал на нее внимания — совсем. Не обмолвился с ней ни словом.
— Они женаты? — В 1968 году это было гораздо важнее, чем теперь.
— Честно говоря, я так не думаю.
Дискуссию отложили, и мы уехали домой, так и не увидевшись с Белл или Сайласом Сэнджером; Эльза пообещала пригласить меня к тетке еще раз, но я не восприняла ее слова всерьез, понимая, что рождественские праздники должна провести с отцом. Или каким-то образом уговорить его приехать на Рождество к Козетте. Дело в том, что Козетта по-прежнему жила в Гарт-Мэнор, одинокая, притихшая, по всей видимости, скорбящая, охваченная сомнениями по поводу переезда. Затем она объявила, что намерена поехать на Барбадос, куда они с Дугласом собирались вдвоем. Путешествие планировалось на Рождество и Новый год, и Козетта не отменила заказ, твердо решив поехать. Это заявление, само по себе странное, оказалось прелюдией к другому, еще более важному, которое Козетта сделала вскоре после возвращения и которое повергло всех нас в шок. Тем временем я делилась своими мыслями с Эльзой и Дианой, дочерью Дон Касл, рассуждая, что не понимаю, зачем Козетта возвращается в отель на Барбадосе, где она дважды была с Дугласом и где ее непременно будут ждать воспоминания, способные разбередить душевную рану.
Я уже думала, что обречена провести Рождество с отцом, но потом он с напускным безразличием объявил, что приглашен к двоюродной сестре моей матери, той самой кузине Лили, которая была такой радостной на похоронах Дугласа. Отец хотел пойти, с нетерпением ждал праздников. Меня не пригласили, однако он спросил, можно ли взять меня с собой. Это было произнесено таким мрачным тоном и с такой явной неохотой и неудовольствием, что я едва не рассмеялась. Пожалуйста, не надо, сказала я, не беспокойся; ты прекрасно проведешь время без меня, и я тебе там совсем не нужна. Отец покосился на меня и спросил, как я к этому отношусь. Потом я поняла: он думает, что совершает отважный поступок, который, наверное, станет источником слухов; отец принадлежал к тому поколению — по всей видимости, последнему, — которое убеждено, что есть нечто неприличное и даже скандальное в том, что он собирается ночевать — один — под одной крышей с представительницей противоположного пола. Времена изменились, ответила я, и всем все равно. Похоже, он был разочарован.
Таким образом, я оказалась свободной и могла поехать с Львицей в Торнхем-Холл.
То Рождество запомнилось двумя событиями. Первым стала устроенная Фелисити викторина.
Викторины Фелисити славились не меньше, чем дискуссии. Она составляла их сама при помощи энциклопедии «Британника», толкового словаря «Бруэр», словаря британской истории Стейнберга и Оксфордского словаря цитат. Вопросы викторины Фелисити отпечатала собственноручно, сделав столько копий, сколько позволяла пишущая машинка — фотокопирование еще не получило такого распространения. Нас обязали принять участие в викторине через день после Рождества, 27 декабря.
Дом Тиннессе был полон гостей. Кроме миссис Данн, леди Тиннессе пригласила престарелого бригадира с женой. Это звание ему присвоили во время Первой, а не Второй мировой войны, что помогло мне понять, насколько он стар. Фелисити позвала сестру с мужем и детьми, очаровательными близнецами, а также подругу по имени Паула, с которой они учились в колледже и которая приехала с дочерью; пришли также знакомые из Чигвелла, Эрбриджа и Эппинга. В тот день в викторине участвовали человек пятнадцать, не считая детей. Имена Сэнджерсов, Сайласа и Белл, не упоминались, и я сделала вывод, что их не пригласили. Выводы мои этим не ограничивались — я решила, что отношения между семьями Тиннессе и Сэнджерс охладились, что подтвердил трехлетний Джереми Тиннессе:
— Мой папа хочет, чтобы мистер Сэнджерс уехал и жил в другом доме.
— Правда? — удивилась Львица. — Почему же?
— Мама говорит, — высокомерно заявила Миранда, — что неприлично выуживать информацию у детей, которые слишком малы и невинны, чтобы понимать, что к чему.
Непонятно, что она имела в виду: поведение Эльзы или Сайласа Сэнджера, — но ее слова возымели действие. Разговор прекратился, и вопросов мы больше не задавали. Я поймала себя на том, что часто смотрю в сторону коттеджа. Бельевая веревка исчезла, и дом с двумя столбами во дворе выглядел нежилым. Я не знала — и по сей день не знаю, — отмечали ли Сайлас и Белл Рождество; их жизнь внутри коттеджа была загадкой, занятия тайными и, вне всякого сомнения, в высшей степени необычными. Иногда из трубы коттеджа поднимался дым, нервировавший леди Тиннессе, которая, наверное, думала, что в доме пожар.
27 декабря после ленча мы собрались в зале, чтобы участвовать в викторине, которую подготовила Фелисити; двадцать вопросов были отпечатаны на двух больших листах бумаги. Эту комнату выбрали потому, что огромную гостиную трудно отапливать, а погода стояла очень холодная. Зала в Торнхеме тоже очень большая, с двумя лестничными маршами, образующими галерею в дальнем конце, но та часть комнаты отделялась двойными дверьми, и в результате получалось уютное помещение с камином. В камине развели жаркий огонь, а вокруг расставили стулья и два дивана.
В Торнхем-Холле не было ни крыльца, ни фойе или вестибюля, и поэтому сквозняки проникали в дом прямо через входную дверь. Широкие окна по обе стороны от двери дребезжали от ветра, но вокруг камина было достаточно тепло. Леди Тиннессе надела тонкое шелковое платье и, похоже, считала оскорбительным для своего дома, что миссис Данн накинула на плечи шаль, а одна из сестер Фелисити обулась в ботинки на меху. Я точно помню, какое место занимала в круге гостей: справа от камина, лицом к входной двери. По одну сторону от меня сидел зять Фелисити, а по другую университетская подруга. Всех рассадили так, чтобы пожилые люди оказались ближе к огню, и между университетской подругой и камином располагались престарелый бригадир, жена престарелого бригадира и миссис Данн, а леди Тиннессе и пожилые супруги из Эрбриджа сидели напротив них. Дети не спали — в другой половине залы, согреваемой электрическим радиатором, они играли со своими рождественскими подарками.
Фелисити раздала листы, на которых сверху были надписаны наши имена. Кажется, именно в этот момент я начала задавать себе вопросы: что мы тут делаем, зачем подвергаем себя экзамену, участвовать в котором не обязаны, почему жертвуем своим свободным временем ради теста на общую эрудицию, соревнуясь друг с другом в бессмысленном состязании? Зачем? Ради чего? Первым призом была маленькая бутылка виски, вторым — коробка шоколада. Наша покорность объяснялась силой характера всего лишь одной женщины. Никому и в голову не пришло отказаться, хотя старые дамы явно боялись провала и унижения, то есть что они, как странно выразилась Белл, не «справятся».
Фелисити заняла стул в самой дальней от камина точке круга, лицом к огню, и несколько секунд сидела между мужем и Львицей Эльзой. Потом встала и уже не вернулась на место; она внимательно наблюдала, как мы опустили взгляды к листам с вопросами. Высокая, крепко сбитая, но в то же время стройная, темноволосая женщина. Царственное лицо, густые черные волосы, едва заметный черный пушок над верхней губой, мини-юбка, вошедшая тогда в моду, но не очень подходящая таким высоким и крепким женщинам. У вас тридцать минут, сказала она, ровно полчаса, а максимальное число баллов — пятьдесят. Потом Фелисити пошла к детям, по дороге включив свет.
Часы показывали половину четвертого, но уже начало темнеть. Красный свет от камина был слишком слаб. Некоторые из участников состязания уже что-то писали, но я поступила так, как меня учили, — сначала прочла все вопросы. Все их я не помню, только первый и пятый. Первый звучал так: что такое жерминаль, брюмер и фруктидор и что у них общего? Думаю, второй вопрос имел отношение к архитектуре, третий — к сражениям Второй мировой войны, а четвертый — к Шекспиру. В пятом от участников требовалось объяснить, что такое болезнь Потта, синдром Клайнфелтера и хорея Хантингтона.
Я испытала шок; кровь бросилась мне в лицо, и это, наверное, не укрылось от остальных. Естественно, меня посетила параноидальная мысль, что все подстроено специально и надо мной хотят посмеяться. В ту же секунду — или в следующую — я поняла, что этого, конечно, не может быть, что Фелисити вовсе не жестокая и злобная женщина, и более того, она не знает, не может знать — никто не знает, кроме моего отца, его кузины Лили, врача моей матери и Козетты. Львица Эльза тоже не знает. Никаких внешних признаков — ни в моем лице, ни в глазах, ни в движениях. Мне даже говорили (в том числе зеркало), что я миловидна и, более того, красива. Если меня ждет судьба матери, ее бабушки, ее отца, то болезнь притаилась в моей центральной нервной системе, молчаливая, неподвижная, спящая, ждущая своего часа.