Я подняла взгляд, ожидая, что все смотрят на меня, но они уткнулись в свои листы, и на их лицах отражались самые разнообразные чувства: понимание и недоумение, удовлетворение, растерянность. Почти все писали. Я снова посмотрела на вопросы. Хорея Хантингтона. Эти слова били мне в глаза, словно были напечатаны жирным шрифтом. Руки у меня тряслись: и та, в которой был зажат карандаш, и та, что пыталась удержать листы с вопросами, отказывались повиноваться и дрожали, как будто болезнь Хантингтона уже нанесла свой первый удар, посылая сигналы нервам.
В те времена, заметив дрожание рук, нарушение координации или обычную неловкость, я не боялась, что это приступ болезни Хантингтона, понимая, что просто нервничаю. Но убеждала себя, что должна взять себя в руки, сделать вид, словно ничего не случилось. И ведь действительно ничего не произошло, после того, как я прочла вопросы, все осталось таким же, ничего не изменилось. Слова «хорея Хантингтона» я произносила почти каждый день — если не каждый. Но несмотря на все уговоры, несмотря на попытки унять дрожь в руке, я обнаружила, что не в состоянии отвечать на вопросы, написать хотя бы слово. Так, например, мне было известно, что жерминаль, брюмер и фруктидор — месяцы французского республиканского календаря, и я даже знала (недавно прочла об этом, совершенно случайно), что их названия придумал Жильбер Ромм, но когда поднесла карандаш к бумаге, то почувствовала, что моя рука словно парализована. Я попыталась прочесть другие вопросы, но буквы прыгали у меня перед глазами, а когда я заставляла себя сфокусировать взгляд, мозг отказывался понимать смысл слов.
Это было почти смешно. Конечно, тогда я так не думала — только гораздо позже. Мне казалось жестокой иронией, что я, которую Фелисити причисляла к фаворитам — вместе с Эльзой, Паулой и зятем Рупертом, — сдала чистые листы, а жена бригадира, признававшаяся в невежестве, правильно ответила на три или четыре вопроса. Причиной моего провала стало не экзаменационное волнение и не чрезмерное количество вина, выпитого за ленчем, а исключительно эмоциональное, почти мистическое воздействие вопроса Фелисити, предназначенного для того, чтобы продемонстрировать интеллектуальное превосходство ее друзей над приятелями свекрови.
Я подняла голову и встретилась взглядом с Эльзой, которая мне подмигнула. Она усердно писала, и стало ясно, что у нее хорошие шансы выиграть бренди. Я размышляла, как лучше поступить: признать внезапное затмение ума или прибегнуть к хитрости, сказавшись больной и удалившись в свою спальню. Одновременно мой взгляд скользил по комнате, от Фелисити, которая опустилась на колени и помогала племянникам строить на ковре крепость из пластмассовых кубиков, к высокой, перегруженной украшениями и свечами елке в углу залы наискосок от камина, к двум широким окнам и унылым, влажным сумеркам снаружи, а потом снова к усердно строчащей Эльзе, к ее склоненной голове и прикушенной верхней губе. В комнате было тихо, если не считать потрескивания огня в камине и покашливания простуженной сестры Фелисити. Даже дети, увлеченные новыми игрушками, не издавали ни звука.
Я решилась. Останусь тут — и будь что будет. Какая разница? Люди радуются неудачам других. Я перевернула листы, чтобы черные буквы знакомого названия больше не тревожили меня, и протянула руку, собираясь положить карандаш в коробку на низком столике, куда торжествующая Эльза, закончив отвечать на вопросы, уже вернула свой, и в эту секунду входная дверь распахнулась, впустив в дом порыв ветра и Белл Сэнджер.
Парадная дверь в Торнхеме запиралась только на ночь. Думаю, сейчас там все изменилось. Тогда дверь почти всегда была не заперта, и все об этом знали, однако внезапное появление Белл все равно вызвало переполох в зале. Ветер выхватил листы с вопросами у участников викторины — буквально вырвал детище Фелисити из ее рук — и бросил в огонь. Она вздрогнула и негромко вскрикнула. Белл стояла на коврике — на самом деле это была шкура какого-то зверя — прямо у порога, взволнованная женщина с горящими глазами, с растрепанными ветром волосами и одеждой. Фелисити встала с колен и раздраженно сказала:
— Ради всего святого, закрой дверь.
Белл подчинилась. Завела руку за спину и толкнула дверь, которая с грохотом захлопнулась. Казалось, вздрогнул весь дом.
— Пойдемте кто-нибудь со мной, пожалуйста. Сайлас застрелился.
— О, боже, — послышался чей-то голос. Я так и не поняла, кто это сказал — кажется, один из мужчин. Эсмонд встал, отодвинул стул, чтобы выбраться из круга, и шагнул к Белл. Она не стала ждать его вопросов:
— Сайлас был пьян. Играл в одну из своих игр. И выстрелил в себя. Думаю, он мертв. — Белл умолкла в нерешительности и обвела нас взглядом, в котором проступила растерянность, словно начала понимать, кто мы такие и что мы самая неподходящая компания, чтобы сообщать ужасную новость или делиться своими чувствами. Но что она могла сделать? Разве у нее оставался выбор? Мы все сидели тут, единственные люди в округе, и деться ей было некуда. — Сайлас играл, — сказала Белл, адресуя свои слова Фелисити. — Ты знаешь, о чем я.
Невероятно, но, похоже, Фелисити знала. Она кивнула и прижала ладонь ко рту.
— Фелисити, ты не позвонишь доктору Томпсону? — сказал Эсмонд. — И, наверное, в полицию. Да, мы должны позвонить в полицию.
— Боже, ну и дела! Ну и дела! — воскликнула Фелисити. Потом вспомнила, что ее окружают дети с широко раскрытыми от удивления глазами. — Пойдемте со мной, все. — Она собрала детей вокруг себя, обхватив каждой рукой двоих или троих.
Наши с Белл взгляды встретились. Мне показалось, что она смотрит на меня так, словно я тут единственная, кто может ей понравиться, у кого может быть с ней что-то общее. Именно так я истолковала долгий, пристальный, наполненный ужасом взгляд ее серых глаз. Эсмонд открыл входную дверь и придержал, пропуская Белл вперед, в темноту. Я встала и пошла за ними.
5
Stiletto fatalis[25] — это вовсе не оружие, а латинское название flaw worm, сельскохозяйственного вредителя. Энтомолог, придумавший такое имя, явно обладал чувством юмора. В деревенском магазине Торнхема висели плакаты, предупреждавшие фермеров об опасности, и Фелисити, ухватившись за это название, придумала замечательную шутку. В то Рождество — по крайней мере до смерти Сайласа Сэнджера — она постоянно упоминала о stiletto fatalis. Включи она вопрос в свою викторину, абсолютно все ответили бы на него правильно. Той зимой в моду вошли каблуки «стилет», и на всех вечеринках, особенно в домах с паркетными полами, вам выдавали пластмассовые колпачки для обуви, чтобы острые каблуки не протыкали пол. Все полы в Торнхем-Холле были деревянными, а сверху лежали ковры, большие и маленькие. Фелисити обязательно обследовала туфли прибывающих гостей и выносила вердикт, относятся ли они к категории stiletto fatalis.
Эту особенность характера Фелисити, о которой я совсем забыла и не вспоминала лет пятнадцать или шестнадцать, с тех пор, как мы виделись в последний раз, всплывает в памяти утром, когда я собираюсь ей позвонить. Я вспоминаю о stiletto fatalis и о том, что когда Фелисити нашла убежище у Козетты, в ее разговорах и их, и пришедшие им на смену увлечения уже сменила навязчивая тема селевинии.[26] Похоже, с тех пор в жизни Фелисити ничего важного не произошло: она по-прежнему замужем за Эсмондом и по-прежнему хозяйка Торнхема, хотя, наверное, уже не похожа на ту экспансивную молодую женщину в мини-юбке, которая вечер за вечером изливала душу Козетте. Я внимательно разглядываю лист бумаги, на котором записала телефон, продиктованный дочерью Фелисити. Потом набираю номер. Вчера вечером я не видела Белл — разумеется, не видела, хотя поехала в «Лейтс», вышла из такси на углу Пембридж-роуд, а остаток пути преодолела пешком.
Фелисити сама снимает трубку и как только понимает, кто это, произносит свое обычное приветствие, нисколько не изменившееся за прошедшие годы.
— Эй, привет!
Однажды я слышала, как Эсмонд представлялся одному из гостей как «Эй», утверждая, что жена дала ему новое имя. Фелисити ведет себя так, словно мы разговаривали две недели назад. Ни удивления — что я не звонила раньше, что звоню теперь, что я еще жива, — ни упреков. Она даже не говорит, что это стало для нее сюрпризом. Я не помню, чтобы Фелисити была так поглощена своими детьми двадцать лет назад или когда на девять месяцев бросила их на попечение отца и бабушки. Но теперь она говорит только о детях. Начинает сразу после вежливого вопроса, как мои дела, и воспринимает мое: «А у вас?» — буквально, рассказывая мне о потрясающей работе Миранды в телекомпании Би-би-си и о том, что Джереми успешно сдал экзамен по истории. За этим следует самое распространенное клише из всех, что можно услышать от любящей матери:
— Эй, привет!
Однажды я слышала, как Эсмонд представлялся одному из гостей как «Эй», утверждая, что жена дала ему новое имя. Фелисити ведет себя так, словно мы разговаривали две недели назад. Ни удивления — что я не звонила раньше, что звоню теперь, что я еще жива, — ни упреков. Она даже не говорит, что это стало для нее сюрпризом. Я не помню, чтобы Фелисити была так поглощена своими детьми двадцать лет назад или когда на девять месяцев бросила их на попечение отца и бабушки. Но теперь она говорит только о детях. Начинает сразу после вежливого вопроса, как мои дела, и воспринимает мое: «А у вас?» — буквально, рассказывая мне о потрясающей работе Миранды в телекомпании Би-би-си и о том, что Джереми успешно сдал экзамен по истории. За этим следует самое распространенное клише из всех, что можно услышать от любящей матери:
— Знаешь, мы уже отчаялись. Он палец о палец не ударил.
Я слушаю еще немного, потом сообщаю, что говорила с Мирандой.
— О, тебе удалось ее поймать? Какое облегчение! Прямо гора с плеч. Я с ней уже несколько дней не разговаривала — ты же знаешь, какие они неуловимые и, разумеется, абсолютно безразличные к чужим страхам, даже обоснованным. Какое облегчение знать, что она тут, с ней все в порядке, она отвечает на звонки, и так далее. Расскажи лучше о себе.
От этого вопроса легко уклониться:
— Миранда сказала, что ты разговаривала с Белл Сэнджер. Я подумала, что у тебя может быть ее адрес.
Молчание. Потом голос Фелисити меняется, становится театральным:
— О, моя дорогая, я не знаю. У меня есть номер телефона. Ты помнишь те чудесные названия лондонских АТС, «Амбассадор», «Примроуз», «Флаксмен»? Так легко запомнить. А теперь шесть-два-четыре и так далее. Что, черт возьми, должно означать это «шесть два-четыре»?
— Мейда. Мейда-Вейл и Килбурн. — Вот, значит, где живет Белл. У меня немного закружилась голова; я затаила дыхание, боясь, что нас прервут, и я никогда не узнаю остальные четыре цифры. — Шесть-два-четыре, а дальше?
Боялась я не напрасно, и мои опасения оправдались — Фелисити где-то записала номер, но не может вспомнить, где именно.
— Ты же знаешь размеры этого дома, Элизабет!
— Как она? — спрашиваю я, уже не в силах сдержаться, остановить себя. — Как Белл? Она казалась — нет, не счастливой — смирившейся?
Но Фелисити не собирается отвечать на этот вопрос — возможно, просто не знает, как. Хотя она всегда была эгоцентричной женщиной, которую интересовало не мнение других людей, а собственное мнение о них.
— Жаль, что мы не встретились и все не обсудили — говорит она. — Естественно, после суда. Я могла бы тебе много рассказать, всякие подробности. То есть я хорошо знала Сайласа, вплоть до личных, интимных вещей, но Белл всегда оставалась для меня загадкой. Но ты исчезла, и все посчитали, что ты не хочешь нас видеть. Никто тебя не искал. О, дорогая! Помнишь ту ужасную старуху, которая так волновалась из-за охоты на лис? Моя свекровь еще жива, можешь себе представить? Восемьдесят шесть, в полном здравии… О, боже, тебе же нужен номер Белл Сэнджер, да? Послушай, я его разыщу и потом тебе перезвоню.
— Буду ждать, Фелисити.
— Обязательно. Я хочу у тебя кое-что спросить, но если ты считаешь, что это неприлично с моей стороны, можешь не отвечать. Не бросай трубку, а просто не отвечай — ты не обязана. Так вот. Тебе не приходило в голову, что Белл могла сама застрелить Сайласа?
Я отвечаю, но мне самой ответ кажется глупым, уклончивым и фальшивым:
— Тогда не приходило.
— Тогда — конечно. А во время суда? Я имею в виду, когда стали известны подробности ее прошлого? А мне, должна признаться, приходило. Я знала об играх Сайласа. Прекрасно понимала, на что он способен, знала о его пьянстве, но все равно думала, что его застрелила Белл. О, Элизабет, давай как-нибудь встретимся и все это обсудим. Было бы здорово, тебе не кажется? Ты бываешь в наших краях? — Слава богу, она продолжает, не дожидаясь ответа. — Нет, думаю, не бываешь. Нам нужно встретиться в Лондоне. Мы сохранили ту квартиру — ну, конечно, ты знаешь, если разговаривала с Мирандой. Послушай, я обязательно тебе перезвоню, дам телефон Белл, и мы обо всем договоримся. Точно сказать не могу, но это будет сегодня, можешь не сомневаться. Пока. Потом поговорим.
Фелисити всегда отличалась способностью изматывать людей, которые находились рядом или с которыми она просто разговаривала по телефону. Общение может быть приятным, но с ней оно напоминало изнурительное сражение. Другие, как, например, Козетта, умели подбодрить собеседника, поддержать его, создать ощущение комфорта и удовлетворенности одним лишь умением внимательно слушать и в нужный момент задавать наводящие вопросы. Вернувшись домой из Торнхема после смерти Сайласа Сэнджера — на следующий день леди Тиннессе бесцеремонно выставила нас с Эльзой, — я рассказала о происшествии Козетте. Она внимательно слушала, и ее интерес выглядел искренним. К тому времени Фелисити уже посвятила Эльзу, меня, Паулу и свою сестру в подробности игр Сайласа.
У него было оружие: дробовик двенадцатого калибра и револьвер «кольт», купленный, как утверждал Сайлас, у владельца палатки, который торговал серебром на рынке Портобелло-роуд. У Сайласа была страсть к огнестрельному оружию, удовлетворить которую в этой стране не так-то просто; коллекционировать оружие, получить соответствующую лицензию и так далее мог только благонадежный гражданин без криминального прошлого, готовый к неожиданным визитам полиции. У Сайласа, естественно, лицензии не было. Фелисити рассказала нам, что он часто играл с «кольтом» в «русскую рулетку», причем из всех его игр эта была самой невинной.
— Такие, как Сайлас, не кончают жизнь самоубийством, но в отличие от остальных они ни в грош не ставят свою жизнь. Совершают всякие безрассудства, искушают судьбу. — Мне показалось, что Фелисити произнесла эти слова задумчивым тоном, словно была не прочь, чтобы ее тоже причисляли к этой категории. — Знаете, вроде того, как Кармен ходит в самые опасные места, охотится за самыми опасными мужчинами. — Мы не знали. По крайней мере, я тогда еще не слышала «Кармен», даже в записи. — А в конце ей не обязательно умирать, она без труда может избежать смерти, но слишком горда, чтобы бежать от судьбы — да и что ей остается?
Может, Фелисити намекала, что Сайлас точно такой же? Или имела в виду совсем другое — если довести аналогию с «Кармен» до конца, до самого последнего акта?
Она сказала, что Сайлас любил инсценировать расстрел. Я так и не поняла, участвовала ли Фелисити в подобных играх или только слышала о них. Если участвовала, то я могу понять ее желание, чтобы Эсмонд Тиннессе, пуританин и приверженец англиканской церкви, ничего об этом не знал; возможно, именно поэтому она решила не рисковать и ничего нам не говорила. Как бы то ни было, Фелисити рассказала, что Сайлас, зарядив дробовик или «кольт», заставлял свою женщину, предположительно Белл, связывать его и затыкать рот кляпом. Женщина не знала, какое оружие заряжено. Она должна была выбрать револьвер или дробовик и выстрелить в Сайласа, будто солдат из расстрельной команды. Разумеется, и Белл, и ее предшественницы плохо стреляли; Сайлас обучил их основам обращения с оружием, не более того. Фелисити сказала, что после расставания с Сайласом она однажды видела его с рукой на перевязи, и он сказал, что это огнестрельное ранение. Фелисити пришла к выводу, что женщина угадала (или не угадала) оружие, но немного промахнулась.
Сайлас никогда не стрелял в птиц или животных — его это не интересовало; кроме того, он был вегетарианцем. Еще одна его игра заключалась в том, чтобы заставлять свою девушку стрелять по мишени якобы для тренировки, и как только она — я не сомневаюсь, что один раз это точно была сама Фелисити, — прицеливалась и спускала курок, Сайлас бросался между стрелком и мишенью. Ему нравился неприкрытый ужас, потеря самообладания, крики.
— А в последний раз он тоже устроил нечто подобное? — спросила Козетта.
— Не знаю. Наверное, никто не знает.
— Та девушка по имени Белл должна знать.
— Даже если и так, она все равно не скажет.
Мы — Эсмонд, Белл и я — пошли к коттеджу сквозь ветер и тьму. Неужели в декабре месяце в четыре часа дня бывает так темно? Я помню тьму и шок, который испытала, когда увидела проступивший из мглы коттедж и поняла, что Белл не оставила включенным свет. По крайней мере, она не заперла входную дверь, а лишь закрыла на щеколду, как было принято поступать с парадной дверью в Торнхем-Холле. Мы вошли, включили свет и увидели на полу мертвого Сайласа Сэнджера.
Думаю, именно в этот момент Эсмонд заметил меня. Понимаете, после того, как мы покинули Торнхем-Холл, никто не произнес ни слова. Эсмонд заметил меня, повернулся и сказал нечто вроде того, что мне здесь не место и я не должна такое видеть. Но было уже поздно. Я увидела, и Эсмонд тоже, и лицо у него побледнело.