Файбышенко ухмыльнулся:
– Большинство так называемых диссидентов всю жизнь работали под контролем! А меня посылали в качестве поощрения и поддержки моего таланта. Ты же знаешь, настоящее творчество требует огромной концентрации. Чтобы получить признание, надо уметь соединять в себе талант и пробивную силу. Но это отнимает время и энергию для творчества, поэтому общество должно талантам периодически помогать.
– Ну да… Не упиваясь словесами, жизнь поучает нас опять. Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами, – тягуче продекламировал Бесхребетный. – Это все верно, но ты ведь, Женя, всегда жил поверхностными политическими страстями, всю жизнь извивался вместе с эпохой. Ты всегда был искренним в своих заблуждениях. Парадоксально, но либералом ты стал после двадцатого съезда по зову сердца, получив указания из ЦК. И кто тебе сказал, что ты талантливый? Ты не поэт, ты – фельетонист… и перерожденец. Ты – проститутка, Женя. Хорошая, страстная, дорогая, три раза в день моющаяся проститутка.
Официантка принесла Файбышенко заказанные сто пятьдесят грамм коньяка в графине и два бутерброда с черной икрой. Поэт молча налил себе полную, до краев рюмку и выпил:
– Знаешь что, Егорушка, шел бы ты. Уж чья бы корова мычала. Это не ты ли стер до дыр свои именные энкавэдэшные галифе, просидев в различных президиумах без малого двадцать лет? Это не ты ли морочил все это время головы честным советским труженикам, издавая свою малограмотную белебердень из жизни сообразительных рабочих и образованных крестьян миллионными тиражами?
– А ты не вылезал из идеологического отдела Центрального Комитета партии на Старой площади! Мне потом кое-кто рассказывал, как тебя выпускали оттуда через черный ход.
– Ну и что? Давай… лучше выпьем… – Поэт опять наполнил свою рюмку.
– Давай… Чего, в принципе, нам делить?
– То, что еще не поделено! – раздухарился Файбышенко.
Приятели выпили коньяка, причем каждый своего.
– В политику не собираешься? – закусив бутербродом, спросил поэт.
– А зачем мне? Те, кто туда полез, типа режиссера Захара Маркова, – уже проиграли. Постоянно оставаться на виду можно только при поддержке властей, а у меня с нынешней шушерой идейные разногласия. А ты?
– Во всякой эволюции власти есть своя логика. В свое время девальвация веры в будущее лишила коммуняк реальной перспективы, а теоретический успех нынешних мудаков еще сыграет с ними злую шутку, потому то уже сейчас притупил их реакцию. Они уже не соображают, что делают. А ведь когда-то придется и отвечать.
– Женя, в подтверждение моей прежней мысли: ты говоришь не как поэт, а как один мой знакомый генерал с Лубянки. То, что я вожу с подобной публикой дружбу – это понятно, а вот то, что ты и он одинаково думаете. Это наводит на определенные размышления. У тебя в ЧК какое звание?
– И в ЧК, и в ЦК, и везде звание у меня одно – поэт!
– Да-а… Это, скорее, не звание, а кличка или, вернее, псевдоним секретного сотрудника!
– Егорушка, остынь, закажи себе чего-нибудь прохладительного – может, поможет. А то я, слышал, тебя в последнее время часто стали бить в различных общественных местах.
– Вороги клевещут! Ничего. Недолго им осталось.
Расщедрившись, Бесхребетный заказал кофе не только себе, но и своему визави, но пока официантка выполняла заказ, Егор Данилыч, приняв еще спиртного, в очередной раз попытался наехать на Файбышенко:
– Скажи мне по совести, глядя в глаза, за что ты, Евгений Александрович Файбышенко, не любишь русский народ?
Видимо, поэту уже изрядно надоел менторский тон и провакационные речи Данилыча, а может, он просто устал или опьянел от выпитого, но, на секунду задумавшись, он довольно резко ответил вопросом на вопрос:
– А за что мне его любить?
К такому повороту певец рабочих окраин был не готов. Растерянный, а оттого еще более обозленный, он быстро ухватил фужер с недопитым коньяком и мастерски плеснул его содержимое в добродушное, не успевшее испугаться лицо поэта. Затем, удовлетворенно оглядев залитые рубашку и пиджак собеседника, смачно закатил тому звонкую пощечину:
– Получай, сука!
Пока его не схватили за руки неизвестные двое кавказцев, Файбышенко успел тарелочкой из-под бутербродов с икрой нанести ответный, довольно ощутимый удар прямо в лоб Данилычу. Данилыч охнул и стал медленно оседать. Кто-то закричал: «Вызовите милицию!» – а кто-то громко и одобрительно захлопал в ладоши.
Подоспевшей официантке Бесхребетный сразу плюнул в лицо и обвинил в интимных связях с мировым сионизмом. Официантка убежала жаловаться, в результате чего откуда-то из помещения кухни появился пьяный старший лейтенант милиции и потребовал у конфликтующих сторон документы. Внимательно их изучив, он повел обоих нарушителей общественного порядка в ближайший околоток.
Однако когда все трое вышли на улицу, планы милиционера кардинально изменились, и он предложил писателю с поэтом решить вопрос полюбовно. Литераторы, немного повыдрючивавшись друг перед другом, с радостью согласились и, отсчитав каждый по несколько бумажек, передали их представителю власти. Егор Данилыч даже напоследок поинтересовался:
– Слушай, старшой, где тут поблизости можно взять проститутку?
Милиционер в ответ только махнул рукой, непонятно что имея в виду: то ли говорил языком жеста, что он не в курсе, то ли пояснял им же, что Москва как центр общежития людейэто и есть именно то место, где в силу динамичного развития данной индустрии такого вопроса, из-за простоты его решения, практически не существует, то есть: подходи к любой – отказа не будет.
Стоя под дождем, Егор Данилыч и Файбышенко, с минуту тревожно изучая друг друга, как будто виделись в первый раз, наконец, обнялись и скрепили примирение крепким рукопожатием.
– Пойдем назад – в ресторан. Я плачу, – расчувствовался Бесхребетный.
– Пойдем. Слушай, не сильно я тебя… того?
– Да нет, в общем. Главное – прямо в лоб. Хорошо – голова с детства крепкая, а то бы сотрясение мозга могло бы быть.
Файбышенко аж весь затрясся:
– Какого мозга? Откуда у тебя в голове ему взяться?
– Опять?!
– Все, молчу. И платить буду я.
Абсолютно не удивившись появлению недавних драчунов, официантка молча указала на свободный стол:
– Ну что, продолжать будете?
– Само собой. И ты… это… не обижайся. – Достав из бумажника крупную купюру, Егор Данилыч, стесняясь, сунул ее официантке в карман.
Заказав триста грамм коньяка и бутылку минеральной воды, с минуту они сидели молча. Первым не выдержал Файбышенко:
– А как поживает Расул?
– Ничего. Пьет.
– Да-а… А ведь…
– Так… Значит, Расул… Расул! Я тебе сейчас такое расскажу! – попытавшись сосредоточиться, сказал Бесхребетный. – Ходил он к врачу. Вернее мы вместе пошли – сам понимаешь, один боится – ну… к наркологу. Тот прописал ему уколы. Короче, проходишь недельный курс – и бухать не тянет. Ну так вот, заходим… Вообще, подозрительно – в кабинете запах, как будто там перед приемом пивом торговали. Халат на враче задом наперед надет, очки разбитые, пластырем заклеены. На стене – портрет основателя компании по борьбе с пьянством товарища Лигачева почему-то вниз головой висит. Да и руки, скажу я тебе, у доктора не меньше Расуловских трясутся – впору Вторую симфонию композитора Глюка исполнять. Ну… Расул ему говорит, мол, все – нервы не выдерживают, допился – не могу спокойно работать. Доктор минут пять смотрел на нас молча, не мигая, потом встрепенулся весь, икнул и талон протягивает. «Это, – говорит, – вам на целый месяц».
– Дальше не рассказывай, Егорушка, все понятно. Ты знаешь, кто такой алкоголик? Алкоголик – это любой человек, который пьет больше, чем его врач. Этот закон действует у них, за бугром, а у нас, поскольку все врачи – общие, дармовые, а значит – ничего не умеющие, алкоголики – это весь народ вместе с докторами, которые пьют не меньше остальных, но, может быть, немножечко менее громко.
– Женя, а сколько наших от этой гадости полегло!
– Да чего – наших, бери уж круче – самый передовой отряд партии бери. Что ни член ЦК – то хроник, что ни кандидат – то пьянь подзаборная.
В это время в душное помещение ресторана ввалилась изрядно помятая фигура Сергея Сергеевича.
Бесхребетного и Файбышенко он знал много лет, познакомившись с ними на одной творческой даче в Переделкино, где они, как и он, часто бывали участниками так называемых «сан-саныческих четвергов».
– Вон Серега идет… Эй, давай к нам! – закричал через весь зал всемирно известный поэт.
– Привет старшим товарищам по оружию! – поприветствовал Флюсов и тяжело бухнулся на вежливо пододвинутый ему Бесхребетным стул.
– Что-то давно тебя не было видно, Сереня…
– Привет старшим товарищам по оружию! – поприветствовал Флюсов и тяжело бухнулся на вежливо пододвинутый ему Бесхребетным стул.
– Что-то давно тебя не было видно, Сереня…
– Работаем…
– Чего на сей раз снимаешь? – поинтересовался Файбышенко. – Чего меня не зовешь?
– Евгений Александрович, я же занимаюсь юмористическим жанром, а вы художник слова – серьезный, серьезней не бывает. Кстати, тут одного известного – правда, не поэта, а литературного критика, замели по восемьдесят восьмой статье. Так вот… ему его известность абсолютно не помогла. Даже, говорят, немного повредила.
– Кто такой? – заинтересованно пробубнил Егор Данилыч.
– Да Мишка Шумской! Вы его наверняка знаете.
– Мишка?! Да мы ж с ним на прошлой неделе здесь пили!
– И мы пили, а теперь Михаил Александрович Шумской вместо коньяка, скорее всего, пьет сортирную воду в лефортовском следственном изоляторе № 4 бывшего комитета государственной безопасности.
– Слушай, а как его жена? У него ж красавица-жена была? Ее еще звали… то ли Надя, то ли Люба? – спросил поэт.
– Маргарита Павловна, – уточнил Флюсов. – Не знаю, как по поводу красоты, но дура редкая. Сейчас одновременно прячет добро, рассовывая по знакомым, и симулирует наличие гипертонического криза.
– Она отдала Мише свои лучшие климаксоидные годы, – попытался пошутить Файбышенко.
– Ничего, при ее резвости и целеустремленности у них, если что и конфискуют – то немного.
– Пусть говорит, что это у нее хобби такое – собирать валюту. Я вот, например, коллекционирую свое творчество, а она – доллары.
– А что в Союзе писателей по этому поводу говорят?
– А чего тут много говорить? Все от Шумского разом отказались, как всегда.
– И правильно сделали. – Егор Данилыч наполнил рюмки.
– Давайте выпьем за Мишку, случайно парень влип, может, обойдется. – Чокнувшись, они размеренно выпили.
– Шумской всю жизнь внушал окружающим, что жизнь – это игра, причем не просто, а захватывающая игра по всем правилам, сам прекрасно понимая, что на самом деле она не игра, а борьба, и правила в ней напрочь отсутствуют. – Егор Данилыча потянуло на философию.
– Как хорошо вы сказали, – сразу оживился Сергей.
– Только сам до конца не понял, что сказал, – уточнил Евгений Александрович.
Поразительно, но Бесхребетный не обиделся на последнее замечание. Для начала поковырявшись в носу, а затем высморкавшись в несвежий платок синего цвета, он высказал явно чужую мысль:
– Гомеровские поэмы написал Гомер, а если не он, то кто-то другой, но с тем же именем.
– А причем тут Гомер? – запротестовал Файбышенко. – Серега, он нас с тобой за идиотов держит!
– Да ладно, чего уж там… – попытался успокоить поэта юморист. – Гомер – так Гомер, вам-то что?
– Как это – что? – не унимался Файбышенко. – Сегодня он просто так Гомера приплел, завтра на Индиру Ганди перекинется, потом где-нибудь недобрым словом помянет, к примеру, Фиделя Кастро.
– Почему «недобрым»? – искренне удивился Бесхребетный. – Я, наоборот, утверждал, что Гомер – парень не промах, между прочим, не чета твоему Фиделю.
– Ты, сука, Фиделя не трожь! Он мои стихи стоя слушал, а ты его своими грязными лапами измазать хочешь!
– Давай-давай, Женечка, проституируй дальше! Кастро задницу лизал, американцам лизал, Хрущева с Брежневым облизывал, с Мишкой горбатым и с Борькой-пьяницей якшался…
– Послушайте, друзья, замечательные мои старшие товарищи, ну нельзя же так, честное слово… – примирительно начал Сергей. – Ну это же смешно: начали с Гомера, а заканчиваете личными оскорблениями.
– Этому лизоблюду вообще пить нельзя ни грамма, от спиртного он дуреет! – почти закричал Егор Данилыч.
Силы Файбышенко были уже на исходе, он только махнул рукой на последнее замечание прозаика. Он хотел было просто встать и уйти, но в этот момент почти прямо перед собой увидел улыбающуюся физиономию Льва Юрьевича Новоженова.
– Я на минутку. – Он пожал руку Флюсову, уважительно кивнул остальным и присел к столу.
Сергей сразу же передал ему связку ключей от квартиры, и Лев Юрьевич с удовлетворением в глазах опустил ее в карман пиджака.
– Лева, хоть ты сегодня весел – один среди всех, а то день сегодня – кругом сплошные происшествия и скандалы. Грустно все это, – проронил Флюсов.
– А вот когда мне становится очень грустно, я еду на кладбище. На Новодевичье, а чаще всего на Ваганьковское – там зелень погуще… – Новоженов поправил очки и продолжил: – И такой покой на меня нисходит, такое умиротворение, что все неприятности забываются и опять хочется жить. Помню, однажды я поскандалил с начальником. Давление поднялось, сердце пошаливать стало. Вижу – без кладбища не обойтись. И поехал… Короче, гуляю, о вечности думаю, слушаю, как соловьи поют… Вдруг навстречу мой начальник по дорожке идет. Глаза опущены, весь в себя погружен. «Вот и у человека, – думаю, – может, умер кто, может, тетю любимую навестить пришел или друга». Хотел я было в сторону отойти, но заметил он меня. Скорбь такую на лице изобразил. Подходит и говорит: «Не думал, что встретиться нам придется сегодня. Примите мои искренние и глубочайшие…» – «За соболезнования спасибо, – перебил я его, – только у меня все, слава богу, живы-здоровы. А на кладбище я для исцеления ран души хожу». Ну, просветлело лицо начальника, улыбнулся он мне и так, знаете, тихо и проникновенно сказал: «И я здесь душой и сердцем отхожу от суеты житейской. Какие пустяки все наши раздоры перед лицом вечности. Вот у меня сын – мерзавец, жена не любит, камни в почках, а ведь, сущности, все это суета, тлен». – «Бедный ты бедный, – подумал я про своего начальника, – и тебе тоже порой несладко приходится». Я почему-то представил его себе в гробу, лицо спокойное, суровое, и так мне его жалко стало, что я сказал: «Не печальтесь, дорогой вы мой. Мы все вас очень ценим и любим. Я как председатель месткома буду для вас глазетовый гроб с кистями требовать, первый его понесу». – «Да, – сказал он, – не оценил я вас раньше. С виду вы такой тихий, застенчивый, а внутри – змея подколодная. Смерти моей желаете, – закричал, – так я вас еще сам переживу и похороню!» После таких слов я аж задохнулся от злости. «У меня дедушка, – кричу в ответ, – долгожитель, и я тоже долгожителем буду» – «Чихать я хотел на вашего дедушку, что вы ко мне с вашим дедушкой прицепились, не мешайте воздухом дышать!» Ну, это стерпеть было уже невозможно. «Это кто к кому цепляется?! – кричу. – На работе никому проходу не дает, и на кладбище от него житья нет».
– Ну, что потом? – спросил раздумавший уходить Файбышенко.
– Да ничего… Уволили меня, – спокойно объяснил Новоженов.
Он кликнул официантку и попросил принести бутылку водки и четыре «Столичных» салата, а затем достал из своего потрепанного дипломата бутылку виски «Джек Дэниелс».
Виски тебе – в качестве гонорара, а водка – скромное угощение по поводу предполагаемого мною получения сегодня денег за монолог от Фимы Шифрина, к которому я и отправлюсь прямо отсюда после распития водяры.
– Мне Фима всегда нравился как актер, – заметил Флюсов.
– Он еще и хороший друг, – поддакнул Лев Юрьевич. – В наше время дружба дороже всего. Крайне редки талантливые люди, с которыми можно дружить. Я очень люблю Фиму – он верный человек, у него нет чувства зависти. Когда я стою на сцене, а он – за кулисами, то я чувствую, что он переживает за меня.
Наконец-то подал голос, казалось, заснувший Егор Данилыч:
– А я вообще думал, что он будет приближаться к Райкину… Дело в том, что Ефим всегда узнаваем, его не спутаешь ни с каким другим исполнителем… А еще он умеет держать в руках большую аудиторию, а это на эстраде умеют делать единицы…
– Если бы не Рома Виктюк, не было бы и Фимы, вечно нуждающийся в любых конфликтах – основе драматургии. – Поэт Файбышенко почесал себе нос. – Я хорошо знаком с Роман Григорьевичем. Сегодня он не нуждается в представлении, а в середине семидесятых годов его знал лишь узкий круг профессионалов. Тогда он только что появился в Москве, проработав после ГИТИСа несколько лет в театрах Киева и Вильнюса. Я хорошо помню его первые работы в Москве: в театре имени Моссовета у Юрия Завацкого, его спектакль «Царская охота» по Леониду Зорину, несколько пьес в Студенческом театре МГУ, где он был главным режиссером…А уже потом он пришел преподавать в эстрадно-цирковое училище, где и заметил Шифрина.
– Лев Юрьевич, а ты же кроме Фимы еще, по-моему, и с Кларой сотрудничаешь.
– С Новиковой я общаюсь на протяжении пятнадцати лет… Кларина популярность одно время сменилась на страшное для нее забвение, ее долго не принимали. А потом… Получилось так, что она на время выпала из круга активно работающих людей. Тогда в жанре сатиры и юмора вообще была монополия. А Кларка… она из той породы женщин, с которыми не нужно долго устанавливать контакт, это такая мама-тетя-сестра.