Услышав последнее слово, Мондратьев опять захотел сказать пошлость, но опять передумал. А у всех остальных оно вызвало замешательство в силу того, что половина из присутствующих не имела представления о роде занятий хозяйки, а вторая половина точно знала, что Львовна практически ничем не занимается, кроме посещения всех премьер и генеральных репетиций модных, пафосных или отличающихся особой индивидуальностью московских театров.
Однажды несколько лет назад на вопрос Флюсова по поводу Ловнеровской Мондратьев сказал: «Толку от Ирины Львовны никакого нет, но если ты ей не понравишься, вход на все центральные площадки Москвы тебе будет закрыт. В этом ее парадокс».
После тоста Галины Николаевны гости почувствовали себя гораздо увереннее, процессы пищеварения, сдобренные изрядной долей алкоголя, усилились, головы затуманились, а языки развязались. Когда через полчаса адвокат Розенбаум в обидных выражениях предложил выпить за «творчество», к коему, по его мнению, имело отношение большинство присутствующих, захмелевший администратор Коля с надрывом бросил:
– А вы зря смеетесь, мсье адвокат! Творчество – это молодость мира!
– Я – смеюсь? – якобы в ужасе, неестественно улыбаясь, попытался парировать Розенбаум. – Я отношусь к любому творчеству крайне подобострастно и уважительно. Я же не обыватель, который агрессивен и малокультурен и в силу этого не способен воспринимать ничего нового, а творчество – это и есть проявление свежих мыслей, настроений и умозаключений. Я толерантен, беспринципен и аполитичен, а главный и единственный мой принцип – именно в моей беспринципности.
– Предлагаю выпить за это! – громко сказал певец Саша Чингизов.
Собравшиеся с чувством глубокого удовлетворения вновь наполнили рюмки с бокалами – и выпили.
– Так частить – это не по правилам, – пробурчал трезвенник суперагент.
– По правилам, по правилам – в свободной стране живем, – отреагировала Галина Николаевна. – Сергей Львович, что ты там интересного рассказываешь Флюсову – говори громче, пусть все послушают…
Мондратьев действительно в это время пытался изложить краткое содержание своего монолога, выдавая его за сиюминутный экспромт.
– Сережа, ну действительно, прибавь громкости, – попросил Розенбаум.
– С удовольствием, – пообещал Мондратьев, – но только после перекура.
– Курить – все на лестницу!
Гости были в курсе – Ирина Львовна не выносила никакого дыма, включая табачный, вследствие того, что пережила за свою нелегкую искрометную жизнь целый ряд пожаров.
– Мужики, на весь процесс вам от силы десять минут, – сказала Ловнеровская, – а то без вас скучно.
Иван Григорьевич Райлян вышел со всеми на лестничную площадку исключительно из солидарности, так как не курил и вел исключительно здоровый образ жизни. Администратор Коля закурил «Яву», адвокат Розенбаум угостил двух писателей Сергеев душистым «Мальборо», а Саша Чингизов достал откуда-то из-за пазухи небольшой, расшитый бисером мешочек с какой-то мелко нарезанной травой.
– Это что? – с тревогой в голосе спросил его Мондратьев.
– Это кисет, – ответил певец Саша Чингизов.
Мондратьев тут же бросил дымящуюся сигарету на пол, наступил на нее левой ногой и, насупившись, предложил:
– Пойдем, Сергей Сергеевич, обратно в квартиру – я тебе кое-что покажу.
Недовольно хмыкнув, Флюсов последовал за товарищем, пытаясь на ходу погасить окурок с помощью собственной слюны. Дойдя до кухни, он спросил:
– Сергей Львович, куда мы идем, и что ты собираешься мне показывать? Меня одолевают смутные сомнения.
– Какие, к едреной фене, сомнения? Ты знаешь, что у этого придурка в мешочке? А я – знаю. Он однажды после выступления в одной воинской части полтора часа выход со сцены искал. Тебе такие знакомства нужны? Куришь «штуку» – на здоровье, только делай это в каких-нибудь укромных местах, а не в обществе приличных интеллигентных людей. А Львовна тоже додумалась – на день рождения его пригласила, грязного наркомана!
– Да ладно тебе – не заводись, – резонно заметил Флюсов. – Лучше пойдем, женщины с нетерпением ожидают от тебя очередной низкопробной ахинеи. Ну не сердись, это я шучу.
– Скотина!
Когда участники проведения торжества вновь расселись за столом, все внимание сразу же сосредоточилось на Мондратьеве.
– Сергей Львович, ты же обещал…
– Блондинистый, почти белесый, в легендах ставший как туман… – продекламировала Есенина Ирина Львовна, выбросив правую руку вперед и указывая ею на сатирика.
Мондратьев всю жизнь мечтал стать популярным, хотя, не будучи круглым идиотом, прекрасно понимал, что популярность сама по себе крайне пошла и убога и достигается за счет мнения большинства, которое, как известно, обладает крайне отвратительным вкусом, если это вообще вкус. Львович знал, что на «большинство» лучше всего можно воздействовать лишь двумя хорошо знакомыми ему вещами: тупостью и глупостью, и мастерски использовал это свое знание в профессиональной деятельности.
– Да я, собственно, ничего такого и не говорил, – явно напрашиваясь на комплимент, начал оправдываться Сергей Львович. – Какое же застолье обходится без политики. Вот и я попытался изложить свое видение вертикали власти Сергей Сергеевичу. Поскольку большинство не слышало, я повторюсь. Дело вот в чем: надо было прошлый раз не одного президента выбирать, а сразу четырех. Во-первых, никому не обидно; во-вторых, удобно – сутки работает, трое дома. На отдых времени больше, тем более время сейчас напряженное, переходное – из одной задницы в другую. А сейчас что? Наш так переволновался, что, когда его окончательно выбрали, ясное дело – слег. А по конституции – заменить некем. И чего делать? Двойника выпускать? У нас главный чего творит, а двойник, считай, дурнее в два раза. Да… Тут сразу не решишь, как поступить. Думать надо.
– Думать наверху не умеют и не любят, – подал голос адвокат Розенбаум, – да и некогда им – воровать надо… Вон господин Филатов, «честнейший человек эпохи», дачку, говорят, себе на Николиной Горе соорудил где-то под лимон «зеленых», академик Аганбегян подарил стране дополнительно около ста пятидесяти миллионов экю внешнего долга, а Гаврюша Попов, хряк греческий, в позапрошлом году воссоздав Вольное экономическое общество России, попросил у Черномырдина на празднование его 230-летия ни много ни мало – тридцать миллиардов рублей. Из выделенных одиннадцати на собственно юбилей – мне один чувак из Генпрокуратуры поведал – было потрачено только два с половиной миллиарда. Остальные деньги пошли на оказание «материальной помощи» сотрудникам мэрии и выкуп всего тиража книги Попова «Снова в оппозиции».
– Правильно говорят, – дополнил Мондратьев, – среди умных умнеешь, среди подонков становишься демократом. А по поводу взяток – и говорить нечего. Брали, берут и будут брать. Потому что, если не возьмешь, прерывается эволюционная цепь, нить Ариадны, паутина Марины Иосифовны. Нарушается круговорот дензнаков в природе имени Танечки Пьяченко. Чиновники – ребятки, конечно, не семи пядей во лбу, но государственную систему круговоротов построили, это – чистая удача. Правда, им олигархи помогали. Те-то поопытней.
– А я слышала, что и Пельцин взятки берет… – посмотрев по сторонам, тихонько сказала Руковец.
– Не-ет, Боря не дает и не берет, причем практически одновременно! Боре – некогда, он «квасит», – со знанием дела заметил администратор Коля, окончательно окосевший и последние несколько минут тщетно пытающийся вспомнить отчество хозяйки.
– Да пошли они все! Давайте выпьем за… Вот зараза, забыл… А! Ну конечно, давайте выпьем за присутствующих. – Вспомнив нужное слово, суперагент Ваня, как всегда, оказался на высоте, выйдя из затруднительной ситуации с блеском и достоинством, характерных для всех российских суперагентов.
– Да здравствуют наши спецслужбы! – в конце чоканий прокричал адвокат Розенбаум.
Иван Григорьевич зачем-то поднес тяжеловесный кулак к своему лицу, затем, разжав пальцы, почесал указательным свой длинный красноватый нос, а потом так же медленно погрозил им адвокату, негромко заметив:
– Гражданин Розенбаум, вы не забыли, что с крыш иногда падают даже самые мирные кирпичи. Причем частенько на головы именно чересчур самонадеянным адвокатам.
Адвокат Розенбаум, резонно решив промолчать, глубокомысленно собрал корочкой хлеба с тарелки остатки салата, боязливо пересел на соседний стул, подальше от Райляна, и громко спросил:
– Ирина Львовна, а какие вообще новости в творческой жизни Москвы? Ловнеровская, последние полчаса интимно шушукавшаяся о чем-то с Сашей Чингизовым, встрепенулась:
– Да какие, на фиг, новости – болото! За прошедший месяц я посмотрела четыре премьеры, честно, как дура, отсидела на всех генеральных репетициях и вот скажу тебе как на духу: впечатлений – ноль. Я вообще в последнее время прихожу к выводу, что творчество – это промежуточный период между ничегонеделанием и конкретной работой по дому, а выражение «творческая интеллигенция» – это то же самое, что и осетрина второй свежести. Интеллигенция – она или есть, или ее нет. А творческая она при этом или еще какая – значения не имеет. И вообще, как известно, искусство придумали евреи, чтобы не работать. – Она рассмеялась. – Иван Григорьевич, почему вы так мало едите?
– Ирина Львовна, а какие вообще новости в творческой жизни Москвы? Ловнеровская, последние полчаса интимно шушукавшаяся о чем-то с Сашей Чингизовым, встрепенулась:
– Да какие, на фиг, новости – болото! За прошедший месяц я посмотрела четыре премьеры, честно, как дура, отсидела на всех генеральных репетициях и вот скажу тебе как на духу: впечатлений – ноль. Я вообще в последнее время прихожу к выводу, что творчество – это промежуточный период между ничегонеделанием и конкретной работой по дому, а выражение «творческая интеллигенция» – это то же самое, что и осетрина второй свежести. Интеллигенция – она или есть, или ее нет. А творческая она при этом или еще какая – значения не имеет. И вообще, как известно, искусство придумали евреи, чтобы не работать. – Она рассмеялась. – Иван Григорьевич, почему вы так мало едите?
– Жду горячего…
– Ой! Хорошо, что напомнили! – Ловнеровская замахала руками и побежала на кухню, и через секунду оттуда донесся призыв о помощи: – Галя!!! Галина Николаевна Руковец, скорей сюда! Свинина уже не просто дымится – она уже горит!
– Теперь придется жрать угли, – наклонившись к уху Сергей Сергеевича, прошептал Мондратьев.
– По этому поводу надо выпить, – дополнил своего приятеля Флюсов и стал разливать коньяк.
Увидев их приготовления, администратор Коля, в последнее время пьющий «в одного», без тостов, ухватил по ошибке рюмку адвоката Розенбаума и без чьей-либо команды мгновенно опрокинул ее в молодецкую гортань. Затем плюхнулся на стул и затянул заунывную песню, показавшуюся ему очень народной:
– Ой, рябина кудрявая… – Дальше он не помнил, и поэтому перешел на песни советских композиторов: – И слышен нам не хохот космодрома, не эта ледяная синева…
– Слушайте, почему он поет «хохот космодрома»? – обиделся суперагент Райлян. – Это же издевательство над автором слов песни! И вообще ему больше не наливайте – он и так хорош.
– Он сам себе наливает, – с внезапно появившимся акцентом сказал Саша Чингизов.
В этот момент в комнату вошли грустные Ловнеровская и Руковец:
– Капут мясу, господа! Заговорили меня – вот результат…
– Неужели ничего не осталось? – спросил Флюсов.
– Ни-че-го, ни крошечки! – При этих словах хозяйки Руковец на мгновение вынырнула из комнаты и тут же вернулась с огромным подносом, на котором, разрумянившись и аппетитно шипя, располагались залитые ароматным соусом кусочки парной свинины.
– Ура!!! Оказывается, они нас обманули! – закричал Сергей Сергеевич.
– Вот старые перечницы! – вырвалось у Коли-администратора.
– Кто?! Что ты сказал? – Суперагент Иван Григорьевич опять потянулся своими длиннющими руками через стол. Правда, в этот раз он имел горячее желание ухватить не какой-нибудь деликатес со стола, а голову бедняги администратора.
Вздрогнув от неожиданности, Коля вскочил с места, немного покачался из стороны в сторону и, наконец потеряв равновесие, рухнул на стол. Правда, перед тем как его лицо соприкоснулось с любимым блюдом адвоката Розенбаума – салатом «Оливье», он все же успел выкрикнуть полагающуюся в таких случаях фразу, состоящую в связи со скоротечностью действий всего из двух, но таких емких слов:
– Помогите! Убивают!
Флюсов с Мондратьевым повскакивали с мест и теперь пробирались сквозь нагромождение стульев к лежащему лицом в салате Коле. Наконец добравшись, они аккуратно под мышки приподняли его и попытались придать администраторскому туловищу вертикальное положение.
– Ведите этого засранца в ванную! – нервно пророкотала Львовна.
– Когда же он успел надраться-то? – Руковец, воспользовавшись отсутствием внимания со стороны хозяйки, опять стала накладывать на свою тарелку различные разносолы.
Адвокат Розенбаум тем временем сел поближе к подносу, опытным глазом пытаясь определить наименее пострадавшие во время приготовления куски, а суперагент Ваня, достав из кармана пачку иностранных зубочисток, как истинный вегетарианец, начал индифферентно ковыряться сразу двумя руками у себя в широком, как палуба авианосца, рту, показывая тем самым полнейшее равнодушие к мясу.
Потом гости ели горячее, расхваливая кулинарные способности хозяйки, по-прежнему обсуждали различные стороны нашей действительности, пили спиртное, говорили тосты, давали друг другу различные оценки и обещания. В общем, делали то же самое, что делают добропорядочные граждане, собираясь за круглым столом в любой стране, в любой деревне или городе земного шара, не являющегося какой-нибудь оккупационной зоной или полигоном для испытания какого-либо опасного оружия.
Разлобызавшись с обеими дамами и пожав руки мужчинам – всем, кроме по-прежнему блюющего администратора, Сергей вышел на улицу и по Варсонофьевскому переулку поднялся до Большой Лубянки.
– Отсюда до «Детского мира» – три минуты, от «Дзержинки» до «Чистых Прудов» – еще три, две – запас. Итого – восемь. Иду по графику, – сказал вслух Сергей и прибавил шагу.
Возле памятника Александру Сергеевичу Грибоедову его уже ожидало хорошее настроение в виде премиленького улыбающегося личика сегодняшней незнакомки. Флюсов подошел к ней и, понурив голову, грустно сообщил:
– Я только что потерял цветы! Час назад купил тебе огромный букет цветов на последние деньги. Причем, что значит на последние. Эти деньги я занял у последнего человека, кто мог их мне одолжить, потому что, кроме него, никто в долг мне уже не дает. Значит, я купил цветы и пошел покупать тебе же мороженое. Пока покупал мороженое, кто-то украл цветы.
Пока я кричал на продавщицу мороженого, у меня украли только что купленное «Эскимо» на палочке. В расстройстве я закурил. Через несколько минут ко мне подошел незнакомый человек и передал палочку от «Эскимо». Я хотел пойти с горя напиться, но потом вспомнил, что у меня нет денег. Тогда я решил придти сюда и занять деньги у тебя.
Лена расхохоталась:
– Трепло!
– Заметьте, не просто трепло, а клевое трепло. Ладно, пошли где-нибудь посидим, поговорим по-человечески, а то я сейчас был в таком паноптикуме. Да и добавить, честно говоря, уже пора.
Глава шестая
Мысль, опережающая действие, – это план, мысль, опережающая неконкретное действие, – это авантюра, мысль, опережающая неконкретное действие с конкретным положительным финалом, – это уже уровневая авантюра, способная влиять на самые разнообразные и многочисленные факторы нашей фантасмагорической действительности.
Почему-то считается, что «авантюра» – это слово нехорошее, хотя на самом деле любой прорыв в неизведанное, любой резкий скачок в эволюцию человечества успешным своим завершением обязан именно ей.
Авантюризм Флюсова имел все признаки именно уровневой авантюры, заниматься обычными рутинными проблемами ему было скучно и противно. Последнее чувство вело к раздражению, а уже оно в свою очередь частенько выливалось в многодневные загулы, бессмысленное времяпрепровождение, общение с разного рода непонятными людьми, часто лишенными не только моральных принципов, но и политических ориентиров.
Одним из постоянных собутыльников нашего писателя был достаточно известный в московской тусовке рок-журналист Михаил Жигульский. Михаил Викторович был среднего роста, но благодаря худобе и тонким ногам казался значительно выше. Обычно он носил зеленый пиджак с выцветшими рукавами, желтые джинсы какой-то австралийской фирмы, старомодный узкий галстук под «Битлз» фиолетового цвета и тяжелые кованые башмаки, явно косящие под обувь американских «коммандос». Из-под лоснящейся беретки с обеих сторон выбивались пушистыми прядями длинные черные волосы, прикрывая на висках косые бакенбарды.
Попугайская расцветка одежды дополнялась удивительной способностью плеваться при разговоре, что обычно вынуждало собеседников постоянно отворачиваться, прикрывать лицо и одежду руками или платком.
При этом манера разговора господина Жигульского была пулеметной. Он мог говорить часами с кем угодно абсолютно на любые темы, при этом путаясь, перескакивая с одной мысли на другую, а порой и просто забывая то, о чем говорил секунду назад. В довершение всего, будучи близоруким, он частенько, нарушая правило личного пространства, разговаривал со своим визави нос к носу, при этом машинально откручивая тому пуговицы на одежде, если таковые, конечно, имелись.
Таков был субъект, проснувшийся ни свет ни заря в одном из женских рабочих общежитий московской окраины и абсолютно не помнящий и не подозревающий, как он туда попал.
Он приподнялся на кровати и стал взирать на окружающий мир; увиденное его нисколько не обрадовало.
Он посмотрел на унылую обстановку незнакомой комнаты и попытался сосредоточиться, что удалось ему далеко не сразу. С ужасом обнаружив рядом с собой мирно сопящее грузное тело немолодой женщины и стараясь ее не разбудить, он тихонечко соскользнул со своего ночного ложа и начал аккуратно шарить по углам комнаты в поисках своей одежды.