— Я поставил машину во втором ряду, — сказал он. — Вы уже обедали? Спускайтесь, встретимся внизу.
В машине он спросил:
— Вы знаете Манхэттен лучше меня. Куда вы хотели бы пойти? Выбирайте.
Мы пошли в «Парижскую зелень» на Девятой авеню. Брайс поздоровался со мной, назвав меня по имени, и усадил нас за столик у окна, а Гэри театральным жестом помахал нам из-за стойки. Кинен попросил принести стакан вина, а я — минеральной воды.
— Симпатичное местечко, — одобрительно заметил Кинен.
Мы заказали обед, и он сказал:
— Не знаю, старина. У меня в центре никаких дел нет. Я просто сел в машину и поехал, и все никак не мог придумать, куда бы мне пойти. Я постоянно так делаю — просто езжу на машине, вношу свой вклад в дефицит нефти и в загрязнение атмосферы. С вами когда-нибудь это бывает? Да нет, у вас же нет машины. А вдруг вы захотите поехать куда-нибудь на выходной? Что вы тогда делаете?
— Беру машину напрокат.
— Да, конечно, — сказал он. — Об этом я не подумал. И часто вы это делаете?
— Довольно часто, когда погода хорошая. Мы с моей девушкой ездим на север штата Нью-Йорк или в Пенсильванию.
— А, у вас есть девушка? Я как раз хотел вас спросить. Давно вы вместе?
— Не очень.
— А чем она занимается, если не секрет?
— Историей искусства.
— Прекрасно, — сказал он. — Наверное, это очень интересно.
— Она считает, интересно.
— Я хочу сказать, что с ней, наверное, интересно.
— Очень, — сказал я.
В этот вечер он выглядел получше — был пострижен и выбрит, но в нем все равно чувствовалась какая-то усталость, а еще я заметил, что ему не сидится на месте.
— Не знаю, куда себя девать, — сказал он. — Когда сижу дома, просто с ума схожу. Жена у меня умерла, брат занят неизвестно чем, дела идут к черту, а я не знаю, куда себя девать.
— А что там с вашими делами?
— Может быть, и ничего, а может быть, все, что угодно. Я договорился кое о чем во время последней поездки. Где-то на следующей неделе должна прибыть партия товара.
— Вы уверены, что стоит мне об этом говорить?
— Когда-нибудь пробовали гашиш с опием? Нет, если вы только пили, то, наверное, не пробовали.
— Нет.
— Вот это зелье мне и должны доставить. Товар выращен на востоке Турции и переправляется через Кипр, так мне, по крайней мере, сказали.
— А в чем проблема?
— Проблема в том, что мне не надо было заключать эту сделку. Понимаете, там замешаны люди, которым у меня есть основания не доверять, а впутался я в это по самой неудачной из всех возможных причин. Я сделал это, чтобы хоть чем-нибудь себя занять.
— Знаете, — сказал я, — я могу расследовать убийство вашей жены. Этим я могу заниматься независимо от того, чем вы зарабатываете себе на жизнь, и могу ради вас даже нарушить кое-какие законы. Но я не могу работать на вас или вместе с вами, если речь идет о вашем деле.
— Пит говорил мне, что если он станет работать на меня, то опять начнет колоться. Вы тоже боитесь сорваться?
— Нет.
— Просто вы не хотите иметь с этим дела.
— Наверное, да.
Он некоторое время размышлял, потом кивнул:
— Могу это понять. И могу это уважать. С одной стороны, я хотел бы, чтобы вы работали со мной, уверен, что на вас можно положиться. И это очень прибыльное занятие. Вы, конечно, в курсе.
— Конечно.
— Вы скажете, что это грязное дело, да? Знаю. Как я могу этого не знать? Это действительно грязное дело.
— Так бросьте его.
— Я уже об этом подумываю. Никогда не собирался сделать это своей профессией. Всегда думал: вот еще годик-другой, еще несколько сделок, еще немного денег на счету за границей. Знакомая история, правда? Я хотел бы, чтобы все это легализовали, тогда для всех жизнь стала бы проще.
— Буквально на днях один полицейский сказал мне то же самое.
— Но этого никогда не будет. А может, и будет. Скажу вам прямо — я буду только рад.
— И что тогда вы станете делать?
— Торговать чем-нибудь еще. — Кинен засмеялся. — В этой поездке я встретил одного типа, он ливанец, как и я, — мы обедали с ним и его женой в Париже. «Кинен, — говорит он мне, — ты должен бросить это занятие, оно убивает в тебе душу». Он хотел, чтобы я вошел в дело с ним. Знаете, чем он занимается? Торгует оружием, ей-Богу. «Старина, — говорю я, — мои клиенты моим товаром убивают только сами себя. А твои клиенты убивают других». А он мне в ответ: «Нет, это не они. Я имею дело с приличными людьми, с уважаемыми людьми». И начинает рассказывать про всех этих уважаемых людей, про ЦРУ, про секретные службы разных стран. Так, может, мне бросить это дело с зельем и начать торговать смертью оптом? Это бы вам больше понравилось?
— А для вас это единственный возможный вариант?
— Если говорить серьезно? Нет, конечно, нет. Я мог бы покупать и продавать все что угодно. Не знаю, мой старик немного сдвинулся на этой истории с финикийцами, но наш народ и в самом деле торгует по всему свету. Когда я бросил колледж, я отправился путешествовать. Стал объезжать родственников. Ливанцы живут по всему свету, старина. У меня есть тетка и дядя в Юкатане, двоюродные братья по всей Центральной и Южной Америке. Я поехал в Африку — кое-какая родня с материнской стороны живет в стране, которая называется Того. Я никогда о ней и не слыхал, пока не попал туда. Эта родня торгует валютой на черном рынке в Ломе — в столице Того. У них там офис в центре. Ничего похожего на вестибюль, и надо подниматься по лестнице, но все делается почти в открытую. Целый день люди приходят менять деньги — доллары, фунты, франки, чеки. И золото — они покупают и продают золото, взвешивают его и назначают цену. У них там стоит такой длинный стол, и за этим столом деньги целый день переходят из рук в руки. Я и не представлял себе, сколько денег у них в обороте. Я тогда по молодости никогда еще не видел много наличных, а тут сразу целые тонны. Понимаете, они получают всего не то один, не то два процента, но оборот огромный. А живут в целом огороженном квартале на краю города. В большом квартале, чтобы там могли жить и все слуги. Я был мальчишка с Берген-стрит, вырос в одной комнате с братом, а тут у моих двоюродных братьев чуть ли не по пять слуг на каждого члена семьи. Включая детей. Я не преувеличиваю. Сначала мне было не по себе, я думал, что это уж слишком, но потом мне объяснили. Если ты богат, на тебе лежит обязанность нанимать много людей. Тогда ты создаешь рабочие места, делаешь что-то полезное для народа. «Оставайся у нас», — говорили они. Хотели взять меня в свое дело. Если мне не понравится Того, у них есть родственники, которые занимаются тем же самым в Мали. «Но в Того уютнее», — говорили они.
— И вы еще можете туда поехать?
— Такие вещи надо делать, когда тебе двадцать лет, — начинать новую жизнь в другой стране.
— А сколько вам сейчас — тридцать два?
— Тридцать три. Поздновато начинать с нуля.
— Но, может быть, вам не придется начинать мальчиком на побегушках.
Он пожал плечами.
— Самое интересное, что мы с Франсиной об этом говорили. Она не захотела, потому что боялась черных. Ей становилось страшно при одной мысли, что мы окажемся среди горсточки белых, которые живут в черной стране. А вдруг черные вздумают захватить власть, и все такое прочее? Я говорил — что там захватывать? Это же их страна, она и так им принадлежит. Но она никак не могла спокойно об этом говорить. — Голос его стал жестким. — И смотрите, с кем она оказалась в фургоне, смотрите, кто ее убил. Белые. Всю жизнь боишься одного, а к тебе подкрадывается что-то другое. — Он пристально посмотрел мне в глаза. — Они не просто убили ее, они стерли ее с лица земли. Она перестала существовать. Я даже не видел ее трупа, я видел только его части, куски. Глубокой ночью я отправился в клинику к своему двоюродному брату и превратил эти куски в пепел. Ее больше нет, в моей жизни осталась пустота, и я не знаю, чем ее заполнить.
— Есть такая пословица — время требует времени, — сказал я.
— Я своим временем готов поделиться. У меня очень много времени, я не знаю, что с ним делать. Весь день я один в доме и уже ловлю себя на том, что разговариваю сам с собой. Вспух.
— Это бывает с людьми, которые привыкли, что рядом всегда кто-то есть. Пройдет.
— Ну а если даже нет, то что здесь такого? Если я и разговариваю сам с собой, меня ведь никто не слышит, верно? — Он отхлебнул воды из стакана. — Потом еще секс. Не знаю, что тут делать. Хочется, понимаете? Я же еще молодой, это вполне естественно.
— Минуту назад вы были слишком стары, чтобы начать новую жизнь в Африке.
— Нет, вы понимаете, о чем я говорю. Мне хочется, и я не только не знаю, что делать, но у меня такое чувство, словно это вообще что-то нехорошее. Словно я ей изменяю, когда хочу переспать с женщиной, не важно, сделаю я это или нет. И с кем я мог бы переспать, если бы захотел? Что, заговаривать с женщинами в барах? Пойти в массажное заведение и заплатить какой-нибудь косоглазой кореянке, чтобы она меня обслужила? Ходить на свидания, приглашать в кино, вести задушевные разговоры? Когда я пробую себе это представить, мне кажется, что лучше остаться дома и заняться онанизмом, только я и этого не могу, у меня все равно такое чувство, словно я ей изменяю. — Он смущенно замолчал и откинулся на спинку стула. — Простите, я не хотел вываливать на вас все это дерьмо. Вообще не собирался ничего такого говорить. Не знаю, почему это из меня полезло.
Вернувшись в отель, я позвонил своему историку искусства. В этот вечер у нее были занятия, и она еще не вернулась. Я записался на ее автоответчик и стал размышлять, позвонит она или нет.
Несколько дней назад между нами произошла ссора. После обеда мы смотрели по видику фильм, который она хотела посмотреть, а я нет. Может быть, я обиделся, не знаю. Так или иначе, что-то у нас разладилось. Когда фильм кончился, она сказала какую-то непристойность, а я посоветовал ей попробовать вести себя так, чтобы не сразу было видно, что она шлюха. При обычных обстоятельствах в этом замечании не было бы ничего обидного, но тут оно прозвучало всерьез, и она в ответ сказала что-то столь же язвительное. Я извинился, она тоже, и мы оба согласились, что ничего не случилось, только все равно что-то было не так, и, когда пришло время ложиться спать, мы улеглись в разных концах города. На следующий день мы ни слова об этом не сказали, и с тех пор этого не касались, но это висело в воздухе между нами всякий раз, когда мы разговаривали и даже когда не разговаривали.
Она позвонила мне около половины двенадцатого.
— Я только что вернулась, — сказала она. — Мы кое с кем зашли выпить после занятий. Как ты провел день?
— Нормально, — ответил я, и мы несколько минут поговорили о том о сем. Потом я спросил, не будет ли поздно, если я сейчас загляну.
— Это было бы здорово, — сказала она. — Я тоже была бы рада тебя видеть.
— Только уже поздно.
— По-моему, да, милый. Я еле жива — думаю только о том, как бы на скорую руку принять душ и завалиться спать. Это ничего?
— Конечно.
— Поговорим завтра?
— Ну да. Спи спокойно.
Я положил трубку и сказал в пустоту: «Я тебя люблю». Мои слова гулко отдались от стен комнаты. Мы здорово наловчились избегать этих слов, когда были вместе, и, услышав, как они прозвучали, я стал думать, правда это или нет.
Что-то мне не давало покоя, и я никак не мог понять что. Я принял душ, вылез, вытерся, и, когда стоял, глядя на свое отражение в зеркале над ванной, наконец понял, что же не дает мне покоя.
Ночные собрания бывают в двух местах, и начинаются они в двенадцать. Я выбрал то, что поближе, на Западной Сорок Шестой улице, и успел к самому началу. Налив себе чашку кофе, я сел и через несколько минут услышал знакомый голос:
— Меня зовут Питер, я алкоголик и наркоман. — «Вот хорошо», — подумал я. — И я один день как бросил.
«А вот это не так уж хорошо», — подумал я. Во вторник он два дня как бросил, а сегодня — один день. Я подумал о том, как трудно снова влезть в спасательную шлюпку, если никак не можешь за нее ухватиться. А потом перестал думать про Питера Кхари, потому что сидел тут ради себя, а не ради него.
Я сидел и внимательно слушал, хотя не смог бы пересказать то, что слышал, и, когда всем предложили высказываться, сразу поднял руку. Мне дали слово, и я сказал:
— Меня зовут Мэтт, я алкоголик. Я не пью уже года два и здорово изменился с тех пор, как впервые пришел сюда. Иногда я даже забываю, что дела у меня все еще не так уж хороши. Сейчас в моей личной жизни начались трудности, я только недавно это осознал. Прежде чем идти сюда, я чувствовал себя скверно, и мне пришлось пять минут стоять под душем, чтобы смыть это чувство. А потом я понял, что это арах, и испугался. Я даже не понимаю, чего боюсь. У меня такое ощущение, что если я дам себе волю, то стану бояться всего на свете. Я боюсь продолжать отношения и боюсь их порвать. Боюсь, что в один прекрасный день проснусь, посмотрю в зеркало и увижу там старика. Что когда-нибудь умру в одиночестве у себя в номере, и найдут меня только тогда, когда в коридоре запахнет. Я оделся и пришел сюда, потому что не хочу пить и хочу избавиться от страха. Несмотря на все эти годы, я так и не знаю, почему это помогает, когда придешь сюда и все выложишь, но это помогает. Спасибо.
Наверное, со стороны я выглядел окончательно свихнувшимся неврастеником, но рано или поздно привыкаешь не обращать внимания на то, как выглядишь со стороны, и я уже привык. Особенно легко оказалось выложить все, что есть на душе, здесь, потому что здесь никто меня не знал, кроме Питера Кхари, а если он не пил только один день, то, скорее всего, был еще не в состоянии понять связную речь, не говоря уж о том, чтобы припомнить хоть что-нибудь пять минут спустя.
А может быть, это прозвучало не так уж и плохо. В конце собрания мы все встали и помолились за спокойствие души, а потом какой-то человек, сидевший через ряд от меня, подошел и попросил мой телефон. Я дал ему визитную карточку.
— Я мало бываю дома, — сказал я, — но вы можете передать, что хотите.
Мы с минуту поболтали, а потом я отправился искать Питера Кхари, но его уже не было. Не знаю, ушел ли он, не дожидаясь конца, или улизнул сразу после него, но так или иначе его уже не было.
У меня появилось подозрение, что он не хочет встречаться со мной, и я мог его понять. Я помнил, как трудно мне приходилось на первых порах, когда я держался по нескольку дней, потом опять выпивал и начинал все сначала. А ему еще хуже, потому что он держался довольно долго, и теперь ему стыдно, что он все это потерял. В таком положении, вероятно, понадобится некоторое время, чтобы к нему вернулось хоть сколько-нибудь самоуважения.
Но пока что он не пил. Только один день, но в каком-то смысле один день — это все, что у нас есть.
* * *В субботу днем я оторвался от спортивных передач, позвонил на телефонную станцию и сказал, что потерял карточку, где написано, как сделать, чтобы звонки переключали с моего номера на другой. Я ожидал, что телефонистка начнет рыться в бумагах, выяснит, что я не подавал заявления об этой услуге, и позвонит в полицию, после чего отель будет окружен патрульными машинами. «Положите трубку, Скаддер, и выходите с поднятыми руками».
Я не успел додумать эту мысль до конца, как телефонистка включила магнитофонную запись и компьютерный голос объяснил, что я должен делать. Я не успел все записать, и пришлось звонить снова, чтобы они повторили.
Прежде чем отправиться к Элейн, я выполнил все их указания и сделал так, чтобы все звонки, поступающие на мой телефон, автоматически переключались на ее номер. По крайней мере, теоретически. Я не очень-то во все это верил.
Она купила билеты на спектакль в Манхэттенском театральном клубе — там шла мрачная и унылая пьеса какого-то югославского драматурга. Я подозревал, что она многое потеряла в переводе, но и в том, что мы слышали со сцены, вполне хватало мрачных рассуждений. Пьеса заставляла заглянуть в самые темные уголки собственной души, не позаботившись зажечь там свет.
И все было бы ничего, но вдобавок они играли без антракта. Из-за этого мы вернулись в реальный мир без четверти десять, и как раз вовремя, больше мы бы не выдержали — мы и так уж чувствовали себя так, словно нас пропустили через мясорубку. Актеры вышли на вызовы, в зале зажегся свет, и мы поплелись к выходу, словно пара зомби.
— Сильная штука, — сказал я.
— Или сильная отрава. Ты уж извини, что-то в последнее время я постоянно попадаю пальцем в небо, правда? Сначала тот фильм, который тебе так не понравился, а теперь вот это.
— Я бы не сказал, что это мне не понравилось. Но у меня такое ощущение, словно я только что провел десять раундов и мне здорово досталось по физиономии.
— Как ты думаешь, что они этим хотели сказать?
— Думаю, что лучше всего это звучало бы по-хорватски. Что они хотели сказать? Не знаю. По-моему, что мир — поганое место.
— Ради этого не стоило идти в театр, — сказала она. — Достаточно почитать газету.
— Ну да, — сказал я. — Но, может быть, в Югославии все иначе.
Мы пообедали недалеко от театра, все еще в мрачном настроении, навеянном пьесой. Посреди обеда я сказал:
— Я хочу тебе кое-что сказать. Прости меня за тот вечер.
— Ничего, все прошло, милый.
— Не знаю. У меня в последнее время какое-то странное настроение. Может быть, отчасти виновато это дело. Раз-другой нам повезло, и мне казалось, что я продвигаюсь вперед, а теперь все опять застыло на мертвой точке, да и я сам как будто тоже на мертвой точке. Но я не хотел бы, чтобы это отражалось на наших отношениях. Ты много для меня значишь, и наши отношения тоже.
— И ты для меня тоже.
Мы немного поговорили, и тучи как будто начали рассеиваться, хотя избавиться от настроения, оставшегося после пьесы, было нелегко. Потом мы пошли к ней домой, и, пока я был в уборной, Элейн прослушала записи на автоответчике. Когда я вышел, она как-то странно посмотрела на меня.
— Кто такой Уолтер?
— Уолтер?
— Он звонил только для того, чтобы сказать «привет». Ничего важного, хотел сообщить тебе, что он еще жив и, может быть, позвонит позже.
— Ну да, — сказал я. — Это один тип, с которым я познакомился позавчера на собрании. Он недавно бросил.
— И ты дал ему этот номер?
— Нет, — сказал я. — С какой стати?
— Вот это меня и удивило.
— Ах, вот что, — сказал я. Меня наконец осенило. — Кажется, эта штука работает.