Странные вещи творятся в зале, по соседству с комнатой Тарика. Старая мебель из него была распродана, на распродаже куплена новая и красивая. В центре поставили зеленый стол, кафельный пол накрыли большим ковром, вдоль большой стены установили буфет. Подозрительные приготовления. Я спрашиваю у матери, и она объясняет:
— Отец готовит зал для вечерних встреч с друзьями, так делают все мужчины.
Я с подозрением посмотрел на нее, упоминание об отце не внушает мне уже ничего, кроме опасения. Она сказала:
— Они будут собираться после закрытия театра.
У меня вошло в привычку прятаться в темноте своей комнаты и наблюдать оттуда. Все происходящее в нашем доме видится в настоящем свете только из темноты. Приятели явились далеко за полночь. Я видел, как они стекались: сначала отец, потом аль-Хиляли, Исмаил, Салем аль-Агруди, Фуад Шельби, Тарик, Тахия. В темноте она проскользнула на верхний этаж. Они расселись вкруг стола и раздали карты. Эту азартную игру я видел в театре. Театральные трагедии со своими героями и жертвами перебираются в наш дом. На сцене эти люди противостоят друг другу, а здесь они стоят единым строем на стороне зла. Они — актеры. Даже критик — тоже артист. Нет ничего более правдивого, чем ложь. Если случится потоп, только мы с матерью будем достойны взойти на ковчег. Эти перемены не наших рук дело. Даже мать готовит закуски и выпивку. Я говорю ей:
— Тебе не следует обслуживать этих мерзавцев.
Она говорит, как бы извиняясь:
— Они мои коллеги, а я — хозяйка дома.
— Какого дома? Это притон и картежный клуб.
Она с сожалением произносит:
— Я так хочу сбежать. Вот если убежать вместе с тобой. Но что мы будем делать?
Я говорю со злостью:
— Поэтому я и ненавижу деньги!
— Без них не обойтись. Вот, в чем беда. В любом случае, вся надежда на тебя…
* * *
Что же хорошего? Что же хорошего в ничегонеделании? Работает только воображение. А ему место в театре. Дом стал добычей в руках мерзавцев. Моя юность не принимается в оправдание. Это бессилие. Победа, как новостная строка, пробежала мимо. К жизни своих сверстников я мог быть причастен только в фантазиях. Красивые слова застывают в картинках, не превращаясь в поступки. Они танцуют танец смерти, а я аплодирую им с трибуны. Фуад Шельби и Доррия пришли, чтобы поворковать в третьей комнате под рамкой, завещанной моим дедом, в которую вписаны слова «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного». Я сказал матери:
— Шельби и Доррия тоже. Мы должны уйти.
Она, с покрасневшими глазами, ответила:
— Не раньше, чем ты сможешь это сделать.
— Я задыхаюсь.
— Я тоже. Мне еще хуже.
— Во всем этом виноват опиум?
Она промолчала. Я сказал:
— Может быть, это было следствием, а не причиной.
— Твой отец сумасшедший.
Потом еще, приглушенно:
— А я виновата в том, что доверилась ему.
— Я хочу убить его.
Она взяла меня за руку и прошептала:
— Ты должен с головой уйти в учебу, ты остался последней надеждой…
* * *
Огненная ночь, которая выжгла последний зеленый побег. Из темноты я увидел Сархана аль-Хиляли, спускающегося по лестнице неровным шагом. Волосы всклокочены, в глазах помутнение, охваченный слепой горячкой. Почему в разгар игры он вышел из зала? На шум из своей комнаты выглянула мать. А я думал, что она наверху. Мать остановилась с ним под лестницей. О чем они перешептывались, мне не было слышно. Она вошла в свою комнату, он бросился за ней. Я подскочил, но не двинулся с места. Мне было важнее узнать правду, чем предупредить ее. И моя мать тоже? Несколько минут я ничего не видел перед собой. Это край, за которым — пустота. Мир раскололся и разразился дьявольским смехом. Я кинулся в зал, из него в комнату и утонул во мраке. Включил свет, но никого не нашел. Погасил свет, вернулся в зал и включил свет там. От растерянности я застыл на месте. Вдруг я услышал, как по лестнице спускается отец. Он поравнялся со мной и строго спросил:
— Что тебя разбудило?
Я ответил, сам не зная, что несу:
— Вдруг бессонница…
— Ты видел Сархана аль-Хиляли?
— Если его нет наверху, значит, он ушел из дома.
— Когда?
— Не знаю.
— Мать видела его?
— Не знаю.
Я вернулся в свою комнату. Встал как вкопанный, обуреваемый безумными мыслями. Я не заметил, как прошло время, — очнулся от шума шагов уходящих. В зале остались только отец с матерью. Я прилип ухом к замочной скважине, чтобы разобрать голоса. Я услышал, как он спросил ее:
— Что произошло у нас за спиной?
Она не ответила. Он продолжал:
— Аббас видел?
Она не ответила и на это. Отец сказал:
— Ведь это он дал тебе работу… Ничего не дается даром, вот что меня беспокоит. А что до тебя, ну что тебя ревновать-то?!
Наконец я услышал ее голос:
— Ты — худший из паразитов.
И он разразился смехом:
— Кроме одной…
Вот она, правда. Это мой отец и моя мать. Сгори все огнем. Я всажу кинжал в глотку, ведь даже Цезарь был убит. Сирано де Бержерак боролся с призраками. Я отрекаюсь от своих родителей. Сводник и шлюха. Я вспомнил, что однажды видел ее шепчущейся с Фуадом Шельби. Но у меня и в мыслях не было ничего дурного. Другой раз с самим Тариком Рамаданом, но и здесь не закралось тени подозрения. Со всеми… со всеми… никого не пропустила… Разве нет? Она — мой первый враг. Отец безумен и наркозависим, мать в ответе за все зло на свете.
* * *
Я в своей комнате, раздается голос матери. Она кричит мне, но я не отзываюсь. Странно, моя ненависть к отцу несомненна, а к матери я испытываю не столько отвращение, сколько безотчетную злость. Вскоре она пришла и взяла меня за руку со словами:
— Отложи чтение и удели немного своего драгоценного времени.
Она усадила меня рядом с собой в зале, подала чай и сказала:
— В последние дни ты что-то мне не нравишься.
Я избегал смотреть ей в глаза. Она продолжила:
— Я знаю, что тебя печалит. Но не надо делать мне еще больнее. Час избавления близится, и мы уйдем отсюда вместе.
Какая притворщица! Я пробормотал:
— Этот дом очистится только огнем!
— Достаточно того, что я тебя боготворю!
Выплеснуть на нее лаву моего горящего сердца? В своих фантазиях я крушил все на свете, но замирал перед ее взглядом.
Она спросила:
— Пишешь новую пьесу?
Я ответил:
— Она напомнит тебе спектакль «Пьяница».
Этот спектакль приоткрывал завесу в мрачный мир падших женщин. Она сказала:
— Нет. Твои пьесы должны идти из твоего сердца.
В этот момент отец вышел из своей комнаты, спустились Тарик и Тахия. Я встал, чтобы вернуться к себе в комнату, но Тахия преградила мне выход и сказала:
— Посиди с нами, сочинитель.
Она практически впервые одарила меня вниманием. Я сел, а Тарик тут же посмеялся:
— Он будет писать трагедии.
Отец пробурчал со смехом:
— Он болен болезнью добродетели!
Тахия сказала, отпивая из стакана:
— Прекрасно, если в наше время остались добродетельные люди.
Отец:
— У него плохое зрение, он ничего вокруг не видит.
Тахия:
— Оставьте его в своем раю. Я тоже люблю добродетель!
Тарик засмеялся:
— Его добродетель просто смешна.
Тахия сказала:
— Он красивый, как его мать. Сильный, как отец. Он должен быть безупречен.
Отец сказал с издевкой:
— Посмотри на его очки, он ущербный — ничего не видит.
Как только они ушли, мое сердце наполнилось гневом и пленилось очарованием одновременно. Фантазия заработала на разрушение и созидание заново. Образ Тахии даже лучше образа матери. Когда она преградила мне путь и дотронулась до меня, я загорелся новой идеей. Оставшись один, я вспомнил ее прикосновение, и из пламени моей души вырвался сюжет новой пьесы. Этот старый дом, построенный потом и кровью моего деда, превращается в притон! Вот она идея. Не знаю, будет ли она удачной, но меня охватила радостная дрожь. Можно ли из этого сделать драму? Разве может быть пьеса без любви?
* * *
Я услышал негромкий стук в дверь. Открыл и увидел Тахию. Что привело ее к чаю? Она вошла со словами:
— Все спят, кроме тебя…
Тахия стояла посреди комнаты в плаще, обводя взглядом мое жилище. Она говорит:
— Это прям отдельная квартира, здесь и спальня, и библиотека. У тебя есть что-нибудь сладенькое?
Я сказал, извиняясь:
— К сожалению…
Вокруг ее упругого тела в центре комнаты образовалось возбуждающее магнетическое поле. Впервые я заметил, что цвет ее глаз — чистый мед. Она сказала:
— Ну, поскольку у тебя нет ничего, кроме книг, я пошла.
Но вместо того, чтобы сдвинуться с места, она продолжила:
— Наверное, хочешь спросить меня, почему я ухожу так рано? Я иду к себе на улицу аль-Гейш. Знаешь, где это? Одна остановка на трамвае от Баб-аль-Шиария… Дом 117.
— Ну, поскольку у тебя нет ничего, кроме книг, я пошла.
Но вместо того, чтобы сдвинуться с места, она продолжила:
— Наверное, хочешь спросить меня, почему я ухожу так рано? Я иду к себе на улицу аль-Гейш. Знаешь, где это? Одна остановка на трамвае от Баб-аль-Шиария… Дом 117.
Я попросил ее, совершенно одурманенный благоуханием женщины:
— Подожди, я сбегаю за конфетами…
— По дороге я найду, что мне хочется. Ты очень добр…
Я сказал, позабыв на мгновение, какие муки моей совести доставит ее пребывание здесь:
— Ты тоже добра…
Она посмотрела на меня взглядом, от которого я погрузился в мечты, потом медленно и грациозно направилась к двери.
Против своей воли я прошептал:
— Не уходи… я хотел сказать… Как хочешь…
Но она улыбнулась, довольная своей победой, и ушла, бросив:
— До встречи…
После нее в комнате остался аромат радостного возбуждения. Она приходила не просто так и совсем неслучайно упомянула номер дома. Мое бедное, все еще цепляющееся за наивность сердце, сильно забилось. Впервые оно встретило реальную женщину, в которую можно влюбиться до беспамятства. До этого оно было больно Лейлой, Лубной, Майей, Офелией и Дездемоной. В последующие дни каждый взгляд, которым мы обменивались украдкой, имел смысл, подтверждающий прелесть жизни. Другие и не подозревали о наших страстных отношениях. Пребывая в растерянности, я задавался вопросом: удержусь ли я на высоте или сорвусь в бездну?
* * *
Сквозь ревущие ветры месяца Амшира моего слуха все-таки достиг шум и гам с верхнего этажа. Я поднялся по лестнице, чтобы узнать, в чем дело, и увидел, как в зале Тарик обрушился на Тахию и ударил ее по лицу. От потрясения меня пригвоздило к месту. Она скрылась в комнате, и Тарик спросил холодно:
— Мы помешали тебе?
Я пробормотал, не выдавая своего волнения:
— Извините.
— Не беспокойся, получай удовольствие от зрелища наших манер.
Она выкрикнула из комнаты дрожащим голосом:
— Я не вернусь больше…
Тарик тут же последовал за ней, хлопнув дверью.
Я унес с собой новую печаль, еще глубже погрузившую меня в отчаяние. Почему такая женщина, как Тахия, согласна проживать унизительную жизнь с типом подобным Тарику? Приносит ли любовь несчастье? Пару дней она действительно не появлялась, но на третий день пришла с сияющим лицом! Мое сердце сжалось, и мне стало еще тяжелее. Я ненавидел то, как она поступала, но моя любовь к ней стала для меня реальностью, от которой никуда не деться. Словно она зародилась, долго прорастала и крепла до того, как я ее осознал. В тот самый день, когда они покидали дом, она задержалась, чтобы поправить чулок и, прежде чем догнать остальных, выронила записку. Я подобрал бумажку с замирающим от радости сердцем и прочитал в ней адрес и час.
* * *
Квартира маленькая, всего две комнаты и прихожая. Но симпатичная и чистая, по ней разлиты чарующие ароматы. В прихожей на тумбочке круглая ваза оранжевого цвета, из которой, словно брызги фонтана, выглядывают розы и другие цветы. Она встретила меня в черном халате и сказала, улыбаясь, указывая на букет:
— В честь нашей встречи!
От переизбытка страсти меня подтолкнуло к ней, наше объятие было долгим, в нем я познал радость первого поцелуя. И если бы у меня был выбор, мы простояли бы так вечность. Но она осторожно высвободилась из моих объятий и провела меня в голубую гостиную, обставленную просто, но со вкусом. Мы сели рядом на большом диване. Она тихо произнесла:
— Мы поступили дерзко, но так и надо.
Я согласился с ней:
— Так и надо.
— Невозможно и дальше скрывать наши отношения.
Я сказал, полный решимости распрощаться с детством:
— Так и надо. Я давно уже люблю тебя.
— Правда?.. Я тоже… Веришь? Я влюбилась в первый раз!
Я не ответил и не поверил. Она горячо выпалила:
— То, что ты видел собственными глазами и слышал, возможно, чересчур, но это был поиск любви, а не сама любовь.
Я заметил с сожалением:
— Жизнь, недостойная такой, как ты.
Она обрадовалась моим словам:
— Нищему не приходится выбирать, что достойно его, а что нет.
— Все должно быть по-другому!
— Что ты имеешь в виду?
— Мы должны начать достойную жизнь.
Она взволнованно заговорила:
— Мне не встречался еще такой человек. Все они были животными…
Я переспросил с отвращением:
— Все?
— Я не хочу ничего от тебя скрывать. Сархан аль-Хиляли, Салем аль-Агруди и, наконец, Тарик.
Я промолчал… Вспомнил свою мать. Она продолжила:
— Если ты из тех, кому трудно закрыть глаза на прошлое, то еще можно отказаться.
Я взял ее ладонь в свои руки. Внутри я ощутил неподвластную разуму силу, толкающую меня на отчаянный поступок. Я сказал:
— Меня интересуют только истинные ценности.
— Мое сердце всегда подсказывало, что ты будешь выше моих мелких страхов.
— Я не ребенок.
Она улыбнулась:
— Но ты все еще школьник.
— Это правда. Мне еще долго учиться.
Она сказала с нескрываемой простотой:
— У меня есть кое-какие сбережения, я могу потерпеть.
Я был пленен. У меня появилось тайное желание покинуть мрачный оскверненный дом. Я уже принял решение, после которого у нас двоих не будет дороги назад, и перед нами откроются новые горизонты. Я сказал:
— Мы обязательно должны заключить брак.
Ее лицо порозовело и от этого стало еще красивее, мои слова привели ее в трепет. Я сказал:
— Мы должны это сделать.
— Я на самом деле хочу изменить жизнь, хочу уйти из театра. Но будет ли отец тебя как-то содержать?
Я ответил с печальной улыбкой:
— Едва ли он предложит, и я вряд ли соглашусь принять его грязные деньги.
— Как же тогда мы поженимся?
— Совсем скоро я закончу среднюю школу. В армию меня не призовут по зрению. Лучше мне пойти работать. Тем более, что мой талант питается опытом, а не систематическим образованием.
— Хватит ли твоей зарплаты?
— Отец попросил освободить его от работы в театре, ему хватает денег от игр и всего остального. Они сейчас будут искать нового суфлера, и я предложу себя вместо отца. Найду работу в театральной сфере, только с театром я связываю свое будущее… Кроме того, у тебя есть квартира, жилищный вопрос стоять не будет.
— А мне продолжать работать в театре, чтобы было легче?
— Конечно, нет. От этих людей надо держаться подальше.
— Как и говорила тебе, я немного скопила. Но пока ты встанешь на ноги, от этих денег ничего не останется.
Я сказал с воодушевлением:
— Мы должны потерпеть, пока не добьемся желаемого благополучия.
После этого мы сдались нашим чувствам и на время забыли обо всем… Наверное, если бы их не было, между нами не состоялось этого разговора. Но она мягко освободилась от моих объятий, шепча:
— Я должна порвать с Тариком… Больше не буду с ним встречаться.
Я спросил ее раздраженно:
— А если он придет сюда?
— Я его не впущу.
Я сказал с вызовом:
— Я сам скажу ему обо всем.
Она забеспокоилась:
— Не дай Бог, это плохо кончится.
Я сказал заносчиво:
— Я готов к схватке с ним!
* * *
Я вернулся в Баб-аль-Шиария другим человеком. Впервые я окинул это место прощальным взглядом, сквозь пелену оно показалось привлекательнее и вызвало нежность. Еще немного и я поднимусь из зрительного зала, чтобы сыграть свою роль в спектакле жизни. Я вдохну свежего воздуха, а не этого гнилого духа старого дома. Я сидел на первом этаже в пустом зале, пока не увидел спускающегося Тарика Рамадана. Он поприветствовал меня и спросил:
— Тахия не приходила?
Я сказал, привстав:
— Нет.
— Я не видел ее в театре.
— Она не пойдет больше в театр.
— В каком смысле?
— Она не придет сюда, и в театр тоже.
— Откуда тебе все это известно?
— Мы женимся.
— Что?
— Мы решили пожениться…
— Мальчишка… Ты сошел с ума? О чем ты говоришь?
— Мы решили поступить с вами честно.
Не успел я сообразить, как он дал мне пощечину. Разозлившись, я пнул его ногой и чуть не свалил на пол. Сразу же прибежали родители. Тарик закричал:
— Комедия… Дитятя женится на Тахии…
Мать запричитала:
— Тахия?! Она же старше тебя на десять лет!
Тарик начал угрожать, и мать сказала ему:
— Собирай свои вещи и — прощай.
Уходя, он прокричал:
— Вам не отделаться от меня.
Некоторое время стояла тишина, потом отец пробормотал со смехом:
— Любовь зла!
Мать сказала мне:
— Аббас… Это временное помешательство, ничего более.
— Нет… Это новая жизнь!
— А как же твои мечты? Как же твое будущее?
— Все устроится лучшим образом.