Убрав со стола, мать принесла чашку и горшочек с медом из Прованса. Она заварила в кастрюльке липовый цвет, потом, сев на прежнее место и глядя на лестницу, очень тихо сказала:
— Знаешь, он такой несчастный.
— А кто в теперешнее время счастлив!
— Знаю, конечно, жизнь сейчас тяжелая, но его мучает еще что-то другое, а что — он нам не скажет.
Она по-прежнему говорила вполголоса, с заминками. Однако отец, напрягавший слух, чтобы расслышать, понял, что ей надо многое ему сказать и что она это скажет.
— Знаешь, — сказала она, — когда он собрался в маки, приятеля, с которым они вместе ушли, по дороге убили… Мне кажется, он часто о нем вспоминает… А потом…
Тут мать сделала очень долгую паузу, и отец подумал, что она отказалась от мысли продолжать разговор.
— Ну а дальше что? — спросил он.
— Мне кажется, он полюбил одну девушку — и неудачно. Ты понимаешь…
— Он тебе сказал?
— Нет. Но я чувствую, у них что-то не сладилось. А в то утро, когда вы возились с дровами, я прочитала то, что он сейчас пишет.
Отец покачал головой. Побарабанил пальцами по клеенке. Несколько раз пробормотал:
— Право же… Право же…
Что тут можно сказать? Ничего. Ровным счетом ничего. У него на глазах тоже умирали приятели. Десятками. Он помнил имена, помнил лица. Но это как-никак было давно. А насчет девушки, которую полюбил сын… Но прежде всего, полюбил — как это понимать? Он хотел на ней жениться, а она отказала? Ну, тогда ему повезло. Что бы он делал с женой в теперешнем-то своем положении? У отца была совсем другая молодость, чем у Жюльена, он не мог понять, что творится в душе сына, совсем не похожего на него. Когда он был молод, приходилось столько часов проводить за работой, что на все остальное оставалось очень мало времени. Он женился. У него родился сын. Жена умерла, оставила его одного, да еще и с пекарней на руках. Ясно, что ему было не очень весело, но он из-за этого не отгородился от людей. Не заперся в комнате и не стал писать о том, как ему тяжело.
Мать, возможно, ждала от него другого ответа. После долгого молчания она подала ему липовый отвар и спросила:
— Как ты думаешь, что, если нам повидать Вентренье?
Отец, поглощенный мыслью о любовных огорчениях сына, удивился.
— Вентренье? — сказал он. — А при чем тут он?
— Он был помощником мэра. Когда Петен стал во главе правительства, он подал в отставку, значит, он не согласен. А если он не согласен, он может знать, как спрятать Жюльена.
Отец развел руками. Все это его пугало.
— Какая ты быстрая, — заметил он. — Если ты начнешь всем рассказывать, что Жюльен тут…
Он вдруг замолчал. Он пожалел о своих словах, но того, чего он боялся, не последовало. Мать не заговорила о Поле, и он понял, что она стремилась любой ценой избежать ссоры, которая только бы осложнила положение. Он хотел было что-то сказать, но тут она все так же тихо промолвила:
— Послушай… Я как бы невзначай порасспросила господина Робена. Он мне сказал: «Если вы узнаете что-нибудь о Жюльене, повидайте господина Вентренье. Я уверен, что он может много для него сделать».
Отец пристально посмотрел на жену. Она не опустила глаз, однако он почувствовал, что она говорит неправду. Конечно, она уже сообщила Робену, что Жюльен вернулся. У отца не было причины не доверять этому их соседу, и все же его вдруг охватил страх. Робен без всякого злого умысла мог допустить неосторожность. Мог поделиться новостью с женой, рассказать при сынишке… Все завертелось в голове у отца, картины грозящих им бед сменяли одна другую. Мозг его, подгоняемый страхом, работал быстро. Он уже видел свой дом разгромленным, сожженным и одновременно видел, как его самого волокут в тюрьму эсэсовцы, а Жюльена ведут на расстрел. Одна картина держалась упорно, одна невыносимая картина: казнь сына. Уж не накликал ли сын беды на свою голову, притащив сюда под мышкой старые кости этого мертвеца?
Отец не допускал даже мысли, что Поль может проговориться. Однако боялся этого со стороны чужого человека. Он знал, что Поль ладит с немцами, а Робен не стесняется их бранить, но это не изменило его точки зрения. Одно необдуманное слово — и все погибло. А люди могут подумать, что виноват Поль.
Голова гудела. Все путалось. Отец так старался привести в порядок свои мысли, победить страх, от которого у него сосало под ложечкой, что ему даже стало нехорошо. Постепенно страх перешел в ярость. И совершенно непонятно почему, эта ярость обрушилась на Вентренье.
— Черт меня подери! — крикнул отец. — Если Вентренье откажется помочь, значит, он последний негодяй! После того, что я для него сделал во время всеобщего бегства!
— Ты пек хлеб, потому что все булочники уехали и у нас в городе люди подохли бы с голоду, — спокойно сказала мать. — Знаю, что ты не был обязан делать это, но я не понимаю, чего ты обозлился.
Отец почувствовал, что его приступ ярости нелеп.
— Я не злюсь, — проворчал он. — Но я знаю людей. Обратиться с просьбой — это они могут. А вот оказать услугу — тут их не найдешь.
— Сначала обратись к нему с просьбой, а потом говори.
— Обратись с просьбой! Нельзя же все-таки сейчас, вечером, бежать к нему с просьбой.
— Я уверена, что именно сейчас застану его дома.
Отец почувствовал, что половина тяжести с него снята. Мать сама пойдет к Вентренье.
Она взглянула на будильник.
— До комендантского часа времени еще достаточно. Вполне успею обернуться.
И, даже не дожидаясь ответа, она встала и начала одеваться.
27
Мать оделась очень быстро. Отец машинально следил за каждым ее движением, за каждым шагом. Она уходит. Она попытается убедить Вентренье помочь им. Вот и все.
А когда она ушла, отец прошептал:
— Пошла к нему… Ах, господи, пойти-то следовало бы мне. Она не сумеет настоять… Но где уж мне, мне по такой погоде и ходить-то трудно!
Так он говорил, но другой, внутренний голос возражал:
«Ты не пошел, потому что не хочешь впутываться в это дело. Не хочешь заниматься Жюльеном. И за это ты тоже будешь себя казнить. И поделом, сам виноват».
Но почему? Разве он отвечает за глупости, которые выкидывает его сын? Кто воспитал Жюльена? Мать. Только мать. Она не позволяла ему вмешиваться в воспитание сына, которого испортила своим баловством.
И результат налицо. Из-за своей глупой выходки Жюльен рискует не только сам угодить в тюрьму или даже под расстрел, но, прячась здесь, он и их ставит под угрозу. Всем им вместе с домом может быть один конец! Но что сейчас важнее всего? Здрасьте, выходит, он опять думает о себе, о своих старых костях. Прежде всего надо дать Жюльену возможность спрятаться. Уйти от жандармов. Остальное неважно,
Вот что мысленно твердил отец, но его мучило и другое. Поль… Если Поль мог добиться, чтобы немцы дали охрану для его машин с продовольствием, значит, он может с ними разговаривать. Может с ними столковаться. Подумать только, достаточно шепнуть ему словечко, и все может уладиться! Но мать ни за что не согласится. А ведь тогда им всем было бы обеспечено спокойствие. Что подумают соседи? Но во-первых, соседи ничего не узнают. А во-вторых, не все ли равно, что они могут подумать…
Отец рассматривал эту возможность со всех сторон, но по мере того как он жевал и пережевывал свою мысль, изнутри подымалась словно какая-то кислая муть. Все путалось, все приобретало тошнотворный привкус. Он вспоминал речи Поля. Вспоминал, как сын нервничал, растолковывая им:
«Подумаешь — немцы!.. Чего вы все на них взъелись? Они нас побили. Ну и что? Незачем было объявлять им войну! Чего ты боишься? Что у тебя все отберут? Так это сделают не они, а большевики. А немцы защищают тебя от большевизма… Чем они тебе досадили здесь, у нас? Покупают. Расплачиваются. Создали закупочные комиссии, а могли бы прекрасным образом все отобрать, раз на их стороне сила. Я работаю с ними, потому что я коммерсант. Ты сам всю жизнь занимался торговлей. Ты что, отказывал покупателям, да? Я ни разу не видел тебя в церкви, однако это не мешало тебе печь хлеб для священников и для монастырских школ… Если бы всякие идиоты не стреляли немцам в спину, им незачем было бы так завинчивать гайки, как они это делают. Ясно, когда убивают их солдат, они расстреливают заложников. Это естественно. Петен подписал перемирие — надо его соблюдать… Ты-то воевал в четырнадцатом году, так ты должен знать, кто такой Петен! Не станешь же ты утверждать, что он изменник. А де Голля ты знаешь? Ты когда-нибудь о нем слышал? Что это за птица? Авантюрист. Ничего больше. Да, часть молодежи пошла за ним. И наш долг разъяснить молодым, что это неразумно, вправить им мозги!»
Да, Поль говорил так, а другие, которые тоже ссылались на разумные доводы, видели в Петене изменника, а в де Голле — спасителя. Кому верить? Коли всю жизнь месишь тесто и вскапываешь землю, много ли остается времени для политики? И отец никак не мог разобраться в своих мыслях и чувствах.
Да, Поль говорил так, а другие, которые тоже ссылались на разумные доводы, видели в Петене изменника, а в де Голле — спасителя. Кому верить? Коли всю жизнь месишь тесто и вскапываешь землю, много ли остается времени для политики? И отец никак не мог разобраться в своих мыслях и чувствах.
До сих пор война не коснулась его, если не считать всех этих передряг с Жюльеном и Полем и ограничений. Это, конечно, ужасно, но это сущие пустяки по сравнению с тем, чего он насмотрелся в четырнадцатом году там, где сражались.
По временам отцу представлялось, что никто не тронет ни его сада, ни его дома. До сих пор война щадила этот клочок земли, и ему казалось, что так это и будет до самого конца войны. Ведь должна же она когда-нибудь кончиться! Только, чтобы иметь возможность жить мало-мальски спокойно, не надо вносить в дом бочку с порохом. А сейчас Жюльен как раз та взрывчатка, от которой дом может взлететь на воздух.
У отца так трещала голова, что он несколько раз вынужден был прерывать свои размышления. Он то и дело поглядывал на будильник. Время шло. Огонь угасал. Не нужно ли подбросить полешко? Имеет ли он право лечь спать до возвращения жены? Не обвинит ли она его в равнодушии, если он не дождется ее здесь?
Он сидел, опершись локтем о стол, поставив ноги на дверцу топки. Он пытался успокоиться. Убедить себя, что все войдет в свою колею, однако по спине и шее у него пробегал холодок, а затем отец обливался потом, да таким, каким не обливался летом, когда в липнущей к телу рубашке трудился в огороде на солнцепеке.
К работе, упорной и тяжелой, а иногда и неблагодарной, он привык. С давних пор физические усилия стали неотъемлемой частью его жизни, но боль, которая сверлила ему голову, была в тысячу раз тягостнее.
Ночь гнетет. Он тут, на кухне. Жюльен спит как раз у него над головой. Мать идет по темной улице. Кажется, ничего не осталось живого, кажется, все возвещает им великую беду.
28
Вернувшись, мать рассказала, что господин Вентренье очень хорошо ее принял. Выслушал, будто даже не удивился, а потом просто сказал:
— Хорошо, завтра утречком я к вам загляну.
Это обещание только отчасти успокоило отца, и ночью он плохо спал, то и дело просыпаясь от кошмаров. Он встал чуть свет.
— Для Вентренье «утречком» — это, надо думать, часов около девяти, — сказала мать. — Незачем нарушать весь распорядок жизни.
— Надо разбудить Жюльена… Может, согласится хоть бороду сбрить, все-таки вид будет приличнее.
— Послушай, не приставай к нему с этим.
Жюльен встал. Мать сообщила ему, что придет бывший помощник мэра.
— Ах так, хорошо, — только и сказал Жюльен.
Затем они позавтракали в полном молчании. В тяжелом молчании, которое, казалось, сочилось с неба вместе с тусклым светом нехотя занимавшейся на горизонте зари.
Жил только огонь в плите, где все время потрескивало полено акации.
— Раньше уважающий себя лесоторговец не подложил бы в дрова акацию, — сказал отец. — Но теперь им на все плевать.
— Благодари за то, что хоть есть чем топить, — возразила мать.
И ни слова больше. Опять молчание.
Отец наблюдал за Жюльеном, который кончил завтракать и курил. Он скрестил руки на столе, опустил голову — казалось, мысли его были далеко.
Прошло довольно много времени, затем Жюльен встал и поднялся в спальню. Отец услышал, как он ходит, и понял, что сын затопил печь. Ему хотелось сказать матери, что теперь топить, может, уже и ни к чему, но он сдержался. Почувствовал, что это нелепо. Вентренье придет, но едва ли скажет Жюльену: «Пошли. Я займусь твоими делами»,
Отец прислушивался к малейшему шуму. Он представлял себе, как сын подкладывает в печку поленья, как печка гудит. Даже вообразить трудно, сколько дров пожирает за день такая печь! Месяц этакой топки — и первая поленница вся.
Время тянулось бесконечно. Пасмурное утро застоялось, не желая светлеть, и словно мутной водой заливало горы.
Вентренье пришел незадолго до девяти. Войдя, он сразу снял шляпу, положил ее на кухонный шкафчик и расстегнул свое черное пальто.
— Позвольте, я возьму, — сказала мать.
Она отнесла пальто в столовую. Вентренье сел за стол. Должно быть, он очень спешил, потому что лицо у него раскраснелось. Он обтер носовым платком лоб и седые курчавые волосы.
— Ну, так где же ваше чудо природы?
Отец указал на потолок.
— Я сейчас схожу за ним, — сказала мать.
Оставшись один на один с бывшим членом муниципалитета, отец внимательно поглядел на него и только потом сказал:
— Спасибо, что пришел, Юбер. Это очень любезно с твоей стороны.
— Я пришел не из любезности, а просто потому, что надо выручать друг друга. Когда во время всеобщего бегства я попросил вас выпекать хлеб, вы же его пекли.
Отец остановил его, подняв руку.
— Ну, это дела давно минувшие, — сказал он. — И ты просил не за себя, а за других. Впрочем, они не очень-то тебя отблагодарили.
— Почему вы так думаете? Потому что я уже не в муниципалитете? Не заблуждайтесь. Никто меня не выставлял. Я сам ушел, потому что не хочу получать приказания от правительства, которого не одобряю!
Голос его стал несколько жестче. И отец почувствовал в этих немногих словах как бы укор себе.
— Что до меня, сам знаешь, в моем возрасте политика… — буркнул он.
— Конечно, конечно, — сказал Вентренье, — но тут не только политика…
Он замолчал. Однако отец чувствовал, что он чего-то недоговаривает. До войны Вентренье был выбран в муниципалитет от Народного фронта. Он был немногим старше Поля Дюбуа, и отец знал, что они не в ладах. О Поле, верно, и хотел поговорить Вентренье. Если это так, то уж лучше, чтобы это было с глазу на глаз, но если присутствие матери может помешать ему высказаться, тогда пусть уж она скорее сойдет вниз. Как можно скорее.
Отец прислушивался. Тревога его росла. Вентренье сказал:
— Мы переживаем жестокое время, папаша Дюбуа. Война — это всегда не сладко. Но мне кажется, война сама по себе меньшее зло, чем теперешнее положение, когда французы грызутся между собой.
На лестнице послышались шаги. Вентренье замолчал, и отец вздохнул с облегчением.
Когда Жюльен вошел, Вентренье встал и пожал ему руку.
— Фу ты, черт, — сказал он, расхохотавшись, — твоя мать говорила, что ты стал художником, но не сказала, что и наружность у тебя теперь совсем как у настоящего художника.
Жюльен пожал плечами.
— Это главным образом чтобы меня не узнали.
— Я бы хотел, чтоб он сбрил бороду, — сказал отец.
— Ни в коем случае, — возразил Вентренье. — Не скажу, что в таком виде он не обратит на себя внимания, но должен признаться, что, встреться он мне на улице, я бы его не узнал. Этак он совсем другой, ведь мы привыкли, что волосы у него подстрижены бобриком и походка спортсмена.
Отец попытался настаивать, правда, нерешительно, это, мол, ни на что не похоже, но Вентренье перебил его.
— Даже если бы он захотел расстаться с бородой, — заметил он, — я бы не посоветовал делать это сейчас. Он очень загорел, и, когда обреется, это сразу будет заметно. Вот тогда-то и подумают, что этот молодой человек решил изменить свою внешность.
Отец устало махнул рукой. Решительно все сейчас идет кувырком.
Жюльен пошел в столовую за стулом, все сели. Мать подала Вентренье рюмку виноградной водки; отпив глоток, он сказал:
— Теперь такую не часто выпьешь.
— У меня было запасено несколько литров, — сказал отец, — но боюсь, что до конца войны не дотянуть.
— Как знать! — заметил Вентренье. — В Италии и в России дела у фрицев не блестящие.
Он помолчал, потом выпрямился и посмотрел на Жюльена.
— Ну, так что же ты намерен предпринять? — спросил он.
— Пока что мне и здесь неплохо.
Вентренье покачал головой, очень медленно, раза два-три, и только потом ласково сказал:
— Нет, мальчик. Это невозможно. Нельзя жить в таком маленьком доме — в один прекрасный день тебя обязательно нащупают. Можешь скрываться где угодно, только не здесь.
— Но если никто на меня не донесет! — возразил Жюльен почти вызывающим тоном.
Вентренье грустно улыбнулся и опять покачал головой. Он вздохнул:
— Да, конечно… Но дело не только в этом. Ты, видно, немножко веришь в чудеса.
Жюльен собирался возразить, но Вентренье остановил его, подняв руку, и продолжал твердым голосом:
— Я не говорю, что кто-нибудь захочет выдать тебя со злости, но по глупости может. Или из зависти. Ты забываешь, что очень и очень многих твоих сверстников отправляют в Германию на принудительные работы. Ты забываешь, что других мобилизуют на охрану дорог или на работу здесь, на заводах. Их родители, возможно, не хотят, чтобы они уезжали, и, узнав, что кто-то скрывается, они могут, пусть и не желая того, ему повредить, сболтнуть что-нибудь, не подумавши.