Женя кивнула и протянула стакан с остатками апельсинового сока.
Ника на секунду задумалась, потом вздохнула и махнула рукой.
– А, наливай. Хуже не будет. Уже.
Аля достала из шкафа чистый стакан и налила в него водки – до середины. Протянула Тобольчиной.
– Достаточно? Или?
Та кивнула.
– Пока да.
Жадно откусила большой кусок курицы, отпила из стакана и крепко зажмурилась.
– Ой, хорошо!
Ольшанская усмехнулась.
– А как же! У нас тут вообще хорошо. Праздник справляем. Женский день. Заметила?
Тобольчина испуганно посмотрела на нее и кивнула.
– Угу… – и сунула в рот дольку соленого огурца. – Боже, как вкусно!
– Последнее желание перед смертью, – сказала Аля. – Видишь, какие мы гуманисты!
– Хватит, Аль, – остановила Ольшанскую Женя, – подавится ведь. И смерть эта будет на нашей совести.
– Невелика потеря, – бодро возразила Аля и добавила: – Ну, что? Заморила? А теперь давай, собирайся. В смысле – с духом. А ты, Астрид Линдгрен, записывай. Может, потом сварганишь чего-нибудь. Типа «Исповедь гнусной мерзавки».
Тобольчина поперхнулась, отставила тарелку, вытерла салфеткой руки и губы и сказала:
– Ну, я… в смысле – могу?
Кивнули – давай, мол, поехали.
Тобольчина себя не оправдывала – просто рассказывала, как было на самом деле. Про свой городок, про школу, про маму. Про соседское белье во дворе на веревке. Про пьяные песни соседей. Про нищету и убогость. Потом про Москву. Бросила мимоходом: «Без подробностей, ладно? А то подумаете еще…» Дальше про то, как попала в Останкино. Потом про роман с Лукьяновым. Потом про аборт. Про врачебный вердикт. Про то, как стало тошно, почти невыносимо жить, когда любовь закончилась и Лукьянов ее «отставил». Про их последний разговор – ужасный, унизительный, гнусный.
Про мамин звонок не утаила. Сказала, что после этого просто стало легче принять решение. Решение приняла – завтра отправит по электронке заявление об уходе и эту страницу закроет. Что будет делать? Да наплевать. Что-нибудь подвернется. А может, уехать домой? Глупость, конечно. Здесь квартира. Возможности. Совсем другие возможности. Устроится, например, на какое-нибудь радио. Или на «тарелку» – в смысле, на платный канал. Все-таки личность она известная, маленькому каналу будет лестно взять ее на работу. А может быть, с телевидением закончит вообще. Куда пойдет – да бог его знает! Еще не думала. Потому… Потому что просто хочется ничего не делать. Отдохнуть от всего. Прийти в себя. Отоспаться, отлежаться. Почитать. Женины, кстати, книги – мама их просто обожает. Говорит, что дают надежду и вытягивают из депрессухи.
Потом она снова опустила глаза и заговорила тихо, торопливо и горячо:
– Простите меня, простите! Ради бога, простите! Я, разумеется, сволочь и гадина. Как нескладно я прожила! Как глупо всем распорядилась! Как долго не видела, в каком я болоте. Вернее, все понимала, а вот остановиться… Нет, не могла. Страшно было остановиться. Потерять все, что имею. А сейчас… Вот вы про совесть. А я не знаю, она это или нет, не она. Просто раньше могла, а сейчас… неохота. Неохота больше, вы понимаете? Может, в Лукьянове дело. Это я честно, как на духу. А может, в мамином звонке. А может… я просто устала. Так устала, что… Только вы мне поверьте. И, если можно, простите…
Все долго молчали. Первой заговорила Женя:
– Ладно, хватит, Марин! Все понятно. Главное, ты поняла. А значит, все как-то наладится. И у нас наладится. Я… тоже надеюсь. Все, успокойся. Забыли. Ну, или почти забыли.
Тобольчина заплакала – горько, громко, безутешно. Что-то бормотала, не все понятно, но ясно было – никого! Ни семьи, ни детей. Город огромный, чужой. Все еще чужой, да! А туда, домой… тоже нельзя. Там совсем пропаду. Пить начну… может. Папаша мой выпивал. Вдруг гены? Я же думала, что я такой трудоголик. Мне б только работать. День, ночь… Карьера? Да, карьеристка. Зато какая успешная! Сама, все сама. А оказалось – пустое все, ничтожное. И жизнь моя… тоже ничтожная. А работала так – ну, чтобы поменьше быть дома. Потому что одна.
– Ладно, хорош, – оборвала ее Аля, – понятно все. Дом ведь затопишь. А мне его… делить еще. С бывшим супругом. Да и вообще… Не верю я как-то. В раскаяние твое не верю. В искренность твою. Как получается? Жил человек, делал гадости. Знал ведь, что гадости, понимал. А потом раз – и прозрел! Так что ль выходит? Просто в один момент раз – и готово! В одну минуту поняла, что это все – бяка. А так хочется быть приличной, правда? А как ты до этого, до катарсиса своего, спала? Крепко? Кошмары не мучили?
Тобольчина утерла ладонью слезу и усмехнулась.
– Да, мучили. Не волнуйся ты так. И спала фигово. Ну, сейчас тебе легче?
Тут опять подала голос Женя:
– Да ладно, Аль! Сколько можно? Да и потом… Нас на аркане туда не тянули – сами пришли. Знали ведь все, что там бывает. Про провокации знали. А ведь поперлись! И к тому же они ничего не наврали. Ничего не придумали. Все чистая правда. Только кому эта правда… нужна?
– Знаете что, девочки, – тихо сказала Ника, – я вам признаюсь. Я не хотела идти, честно. Не для меня это все. И не потому, что чего-то боялась, нет. Просто публичности не люблю. Мне даже конференции проводить тяжело – все вроде знаю, а страшно робею. Про остальное и не говорю. А тут… Не бес попутал, нет. Руководство попросило. Мол, это ж в любом случае будет реклама. Реклама для нашего центра. Просто к стенке приперли! Такие дела.
– А я, – помолчав, усмехнулась Аля, – а я просто дура. И не отказываюсь. Сама виновата. Думала… Вот муж мой увидит. Подумает, а какая она у меня, моя Алька. Умная, красивая, талантливая. Востребованная. А я – идиот! Короче, посмотрит другими глазами… Про дочку подумала, Лиду. Посмотрит на мать и… Правда, вряд ли, но… Может, растопится ее обиженное сердечко? Может, простит? Сын, Саввка. У меня же с ним отношения… ну, никакие! Странный он парень, замкнутый, молчаливый. Все на замках, а ключей у меня нет. Ни к кому… А после смерти бабули – ну, он совсем замкнулся. Такие дела. Глупо, конечно. Просто идиотизм какой-то! Ну, и про продюсеров тоже подумала – что уж скрывать…
– А я, – сказала Женя, – я тоже дура. Мотивы почти те же, что и у Али, – муж, например. У нас с ним не очень… И давно. Мама еще. Всю жизнь ей доказывала, что я не верблюд. А она все равно меня опускала. Всегда я была некрасивой, неумелой, нескладной, неловкой. Всегда делала совсем не то, что надо. Всегда! А я, дура, всю жизнь ей пыталась… А сейчас думаю вот – а зачем? Она все равно не услышит, а я – все знаю и так. И мужу ничего не докажешь – пыталась. Ну, нет пророка в своем отечестве, нет! Это давно всем известно, – грустно улыбнулась она.
И еще, – Женя совсем смутилась, – хотела еще, чтобы девки с работы… ну, с бывшей работы, со школы, вы понимаете? А то директриса ведь школьная… все время меня шпыняла, на всех педсоветах… Какая я дура, господи!
– Вот и получается – сами приперлись, по доброй воле и тут же нашли виноватых, – кивнула Ника.
– И все-таки, – задумчиво покачала головой Аля, – грубо. Грубо и некрасиво. Особенно, Женька, с тобой. А со мной? Вот если бы я не знала, не ведала, что у Герасимова там баба? И баба с ребенком? Тогда в петлю. Прямая дорога. Спасло только то, что я знала. Хотя… Знать не хотела. И дальше бы делала вид. Так что, сказать тебе спасибо, дорогая Марина, я не могу. Извини.
– Я все понимаю, – кивнула Марина, – я виновата. И я пришла к вам… Не оправдаться, нет! Я пришла… повиниться.
– Ну и что в итоге? – улыбнулась Женя. – Все виноваты и все окончательно влипли. Так получается?
– Мы-то – определенно! – хмыкнула Аля. – А эта… – кивнула она на Марину, – такие всегда выплывают.
Ника укоризненно посмотрела на Алю, подошла к Марине и села с ней рядом.
– Не гоните меня, девчонки, – жалобно всхлипнула Тобольчина, – пожалуйста, не гоните! У вас тут… так хорошо!
– Ладно, живи! – хмуро сказала Аля. – А там посмотрим. На твое поведение!
Марина поспешно кивнула.
– А этого твоего, – добавила Аля, – Лукьянова, в смысле, порвем! Да, девчонки?
Все дружно и громко вздохнули.
– Верите в высшую справедливость? – удивилась хозяйка. – Ну вы и дуры!
– Бог всем судья, – запинаясь, ответила Ника, – я… в это верю!
– И я, – неуверенно поддержала ее Женя, – я тоже… верю. Да и какие из нас народные мстители? Смешно, право слово! Ни сил, ни запала. У меня, например. Мне бы со всеми своими… разобраться. Особенно с Маруськой. Вот что главное.
Женя снова расстроилась, махнула рукой, отвернулась и отошла к окну. И все окончательно разнюнились. Каждая думала о своем. Точнее, о себе. И о том, что будет дальше.
А с этим было совсем не понятно. И от этого еще страшней и тревожней. Всем четверым, кстати. Без исключения!
– Девочки, – решительно сказала Ольшанская, – а ведь праздник еще не кончился! Давайте расслабимся. И по чуть-чуть! И, кстати, телефон никто не включил?
– И опять есть охота! – подхватила Женя. – У меня так всегда – в смысле, на стрессе. Просто метать начинаю как… как свин, ну, ей-богу!
Аля распахнула холодильник.
– Пусто, девчонки. В смысле, что ничего быстрого и ничего готового. Курицу мы смолотили. Мяса полно, но все заморожено. А может, пиццу закажем? Ну, как тины?
Пиццу привезли через сорок минут. Дружно уселись прямо на ковер, затопили камин, и начался пир. Ели руками, запивая пивом, перемазались как малые дети. Что-то рассказывали смешное, и все дружно подхватывали и покатывались. Потом разлеглись на ковре – Ника свернулась калачиком и уснула, Аля раскинула руки и стала читать монолог Джульетты. Да так прикольно и смешно, что все снова развеселились. Марина травила свежие анекдоты, запас их казался неисчерпаем. Женя сказала, что от смеха уже болит живот и что они все дуры набитые. И опять всем стало смешно. Почему-то смешно…
– Смех истеричек, – заключила Аля, громко зевнула, послала всех к черту и тут же уснула.
Женя стянула с дивана плед, укуталась, пробормотала: «Спокойной всем ночи» и тоже уснула.
Марина оглядела честную компанию, подвинулась ближе к камину, протянула руки к огню и подумала, что так спокойна и счастлива давно не была. Очень давно. Целую вечность.
И вскоре тоже уснула.
«Праздник закончился, – подумала она перед тем, как заснуть, – а что будет завтра?»
* * *Проснулись от разрывающегося мобильного.
– Чей? – недовольно спросила Аля, поднимаясь с ковра.
Все переглянулись, и Женя смущенно сказала:
– Это мой, девочки!
Она схватила трубку и закричала:
– Да, Дашенька! Да не кричи, все нормально. Я… тут… в гостях. Да, потом объясню. Недалеко, нет. Рядом. Почти… За городом. Да близко, не кричи! Я знаю, что волновались. Ну, простите меня, пожалуйста. На такси? Вместе с Маруськой? Диктую адрес…
Она быстро назвала адрес, нажала на отбой и растерянно оглядела подруг.
– Ну… простите меня! Вы же все понимаете, девочки. Это же дети!
Девочки шумно вздохнули.
Аля встала, одернула майку, пригладила волосы, посмотрела на Женю, снова вздохнула и, наконец, сказала:
– Подъем, Братья Гримм. Собирайся. Беги, умывайся.
Женя нервно прошлась по комнате и тихо и растерянно спросила:
– Что же теперь будет? А, девочки?
«Девочки» хлопали глазами и так же дружно молчали.
Женя наспех умылась, расчесала волосы, мельком посмотрела на себя в зеркало, недовольно и разочаровано скривилась и бросилась на крыльцо.
Калитка была открыта, и во двор, уже минут через сорок, входили непрошеные гости.
Дашка, дочь. И Маруська. Тоже дочь. Старшая.
Они остановились и уставились на Женю.
Первая к ней шагнула Маруська.
– Мам! Ну ты, мам, даешь! Мы же все… чуть не рехнулись!
– И правда, мам! – обиженно подхватила Дашка. – Ну ты, мама… совсем!
Женя кивнула. На крыльцо вышла Аля и протянула ей куртку и сумку.
Женя заглянула в комнату.
– Ну, я… пошла, девочки?
Все закивали. Женя махнула рукой и вышла в прихожую.
– До встречи! – крикнула она. – Надеюсь, до скорой!
– Так, одну сбыли, – сказала Аля, – пристроили, значит. Кто следующий?
Она посмотрела на Нику.
– Мужу звони. Рехнулся, наверное.
Ника закивала, схватила выключенный телефон и набрала номер.
– Вадик! Я? Здесь. Да у подруги. Нет, ты не знаешь. Потом объясню. А ты? Где?
Она растерянно посмотрела на подруг.
– Он тоже… хочет приехать. Аль, подскажи, пожалуйста, адрес. А то я забыла.
– Разумеется, – кивнула Аля, – и двигай вперед. Жди на въезде. А то… я не любитель кровавых разборок.
Ника послушно вскочила и побежала в прихожую.
Оттуда крикнула:
– Ну, я пошла?
– С богом! – отозвались хором Марина и Аля.
Хлопнула дверь.
– Ну, – сказала Марина, – я тоже… Поеду.
– Валяй! – откликнулась Аля, выгребая золу из камина.
Марина кивнула и вышла из комнаты.
Аля села в кресло, вытянув ноги, и прикрыла глаза. «Устала, – подумала она, – я очень устала. Праздник был прекрасен, и все же… Я очень устала. Хочется в душ и в кровать. Укрыться одеялом, с головой укрыться и ни о чем не думать. Совсем ни о чем? Такое возможно?»
Она слышала, как хлопнула сначала входная дверь, а потом и калитка. Все! Все ушли, все уехали. Она одна. Снова одна. Совсем…
Кончился праздник.
* * *В машине ехали молча. Женя сзади, с девчонками. Обе положили ей головы на плечи, взяли ее за руки и счастливо вздохнули.
Женя закрыла глаза и подумала, что давно – очень давно! – ей не было так хорошо и так восхитительно, просто сказочно спокойно. Отступила давнишняя, давящая, свербящая, словно зубная, нудная душевная боль, когда она чувствовала себя совсем одинокой. Совсем никому не нужной. Дети выросли, у Никиты свой мир. Мир, куда ей ходу нет. А у мамы своя жизнь, где ей тоже нет места. Она всегда удивлялась – как человек может себя ощущать совсем, просто тотально одиноким, имея такую большую семью? Оказалось, что может. И еще как может! Вот тогда-то все и обесценивается, девальвируется – вся твоя жизнь, все жалкие потуги и невообразимые усилия. Что-нибудь изменить. Что-нибудь переделать – решительно, кардинально, резко.
Она почти задремала, чувствуя горячее дыхание дочек и тепло их ладоней.
– Мам! – сказала вдруг Дашка. – А давайте зарулим в «Макдоналдс»? Так есть охота! Просто кошмар. Я два дня не ела, – обиженно добавила она. – Ты же нам ничего не оставила!
Маруська ехидно хмыкнула:
– Ясное дело, ты же у нас безрукая. Вместе с папашей!
Остановились у «Макдоналдса» – совсем рядом с домом. Дашка влетела первая. Женя взяла Марусю за руку и задержалась у входа.
– Доченька, – тихо сказала она, – нам… надо поговорить. Когда ты… готова?
Маруська подняла на нее глаза.
– О чем говорить, мам? Да и смысл?
Женя нервно повела плечом.
– Все нормально, мам. Все хорошо. И я тебя… очень люблю!
В окне показалась «зверская» физиономия Дашки. Дашка махала руками и корчила рожи – типа, где вы там, клуши? Ждете моей голодной смерти?
Маруська взяла Женю за руку, и они вместе вошли в кафе.
* * *Ника дремала на пассажирском сиденье. Вадим выключил радио. На очередном светофоре она открыла глаза и посмотрела в окно.
– Далеко еще? Совсем не пойму, где мы есть…
– Ильинское, – ответил Вадим и посмотрел на навигатор, – пишет, что тридцать минут. До дома. Устала?
Он посмотрел на жену.
Ника кивнула.
– Домой очень хочется! – жалобно сказала она и виновато посмотрела на мужа.
– Ну, скоро будем, – почему-то обрадовался он. – Мама что-то колдует на кухне, а Данька рисует подарок. Знаешь, совсем ему не дается это чертово рисование! Даже солнышко получается какое-то кривое, словно подбитое, раненое, – засмеялся он.
– Весь в меня, – кивнула Вероника, – для меня рисование… в детском доме… всегда было пыткой. Просто ужас какой-то. Боялась его как огня!
Вадим улыбнулся.
– Да бог с ним, с рисованием. Не у всех же к нему способности. Ты и без рисования… умница, каких мало!
Он смущенно кашлянул. А Ника погладила его по руке.
В ту ночь… ну, после веселого «праздника», впервые все было не так. Она так растерялась от этих «открытий», что не смогла заснуть до рассвета. А наутро ей – вот ведь дурочка! – было неловко смотреть мужу в глаза.
Смотреть неловко, а вот дотронуться до него очень хотелось. Просто прижаться к плечу и вдохнуть его запах. Чудно! «Значит, не истукан», – смущенно подумала Ника.
И совсем даже не каменная баба. Снова все вспомнила и снова застеснялась – самой себя. Такая чудачка…
Да, кстати. После всего этого у нее – совсем непроизвольно, честное слово, – впервые выскочило слово, которого не было в ее лексиконе тысячу лет.
Обращаясь к свекрови, она назвала ее «мама».
* * *Марина Тобольчина написала заявление об уходе. Зашла в кабинет к Лукьянову и молча положила его на стол.
Он также молча прочел его и поднял глаза на Марину.
– Обиделась, значит, – ухмыльнулся он, – не терпишь критики, душа моя! Совсем не терпишь. Бросаешь друзей в тяжелый момент? Или я тебе уже совсем никто? Даже – не старый друг?
– Я тебе не душа и тем более не твоя! – внятно произнесла Марина. – Я тебе никто. Так же, как, впрочем, и ты мне. И, конечно, не старый друг! Я понятно излагаю?
– Чего ж не понять, – кивнул Лукьянов, и она увидела, какие злые и холодные у него глаза.
– Хорошо подумала? – Он занес ручку над заявлением и с усмешкой посмотрел на нее.
Она кивнула.