– Купила?
– Конечно, купила! Оторвалась по полной. Странные у нас мечты…
– А я мечтала о лисьей шапке. С ушами и с козырьком. Такая была у мамы, и мне страшно хотелось. Однажды она болела, и я эту шапку… ну, в общем, надела. И что бы вы думали? У меня ее с головы сорвали! Представляете? Прямо на улице, средь бела дня! Какой-то пацан – раз, и его уже нет… А я стою и реву. Да так, что меня окружила толпа. «Что с тобой, девочка? Да ладно, не плачь! Все живы-здоровы». А я… я маму боюсь! Да так, что тошнит. Так тошнит, что я побежала в кусты…
– А потом? Попало тебе?
– Попало. Ох как попало! Да нет, она ведь права – не бери без спросу точно воровка. Так и кричала: «Ты у меня своровала!» Ничего, простила потом. Помирились. Если можно так выразиться.
– Шапку! А у меня украли квартиру! Точнее, деньги с квартиры. Ну, времена те все помнят. Продала, положила на счет. А спустя время банк всех нас кинул. Бабки с собой и – за моря-океаны. Ну, как с твоим Никитосом, да, Жень? Вот думаю – а как там живут эти сволочи? Как им спится в огромных домах с видом на море? На роскошных кроватях? Сладки и крепки ли их сны? Как у них с аппетитом? Вкусно ли им по утрам пить кофе и есть круассаны? Покупать дорогие манто? Ладно я. Это была квартира мамы, а у нас была еще и квартира бабули. А остальные? У которых была одна-единственная? Или сумма, которую они копили всю жизнь? Откладывали, лишали себя удовольствий, носили по сто лет одни сапоги, одну куртку… И остались ни с чем! Рехнуться же можно!
– А я… Я о дубленке мечтала. Тогда мне казалось, что нет ничего прекраснее, чем бежевая дубленка. С опушкой из меха. Обязательно с опушкой! У меня ведь было только пальто. Тяжелое очень. Даже плечи болели. И цвет – грязный такой, серо-синий. Искусственный мех, почти шанхайский барс. Ужас! Пальто нам полагалось на четыре года. Сапоги – на три. Шапка на два. Ну, и так далее.
Долго молчали. Долго.
– А если гулять? Наденем старые куртки, резиновые сапоги и – в лес!
– В лес? Нет, страшно. Не надо в лес!
– Тогда по поселку. Тем более – какой у нас лес? Вы что, обалдели? Где это лес – в двадцати км от Москвы? Ага, в лес захотели! Скажите еще – по грибы. И что волков боитесь. По поселку, милые мои. Гуськом да рядком. Девчонки! А после – в баню? А? Сейчас затоплю – и через час парилка прогреется. Конечно, сауна. Ты еще скажи – по-черному! А после парилки захочется жрать. Вот точно вам говорю – голодные будем как черти. В морозилке есть курица – точно. Вытащим сейчас и кинем потом в духовку. Курочка, картошечку туда на противинек, рядышком, бочком, чтобы жирок от курочки картошечку пропитал… Откроем огурчики, помидорчики… Кстати! Есть дивное сало – с Полтавщины. Я там на съемках была. И, конечно, бутылочку… Что, что? Испугались? Что вы орете? Ну, ладно. Не хотите – не надо. Кто вас заставляет? А я – я-то выпью. Не виски и не «Хеннесси» этот – водочки выпью! С огурчиком и с сальцом! А вы, дуры, кефиром запьете. Хотите кефиром? Нет? Дуры вы, девки! Вот то-то. Пошли, пошли, прошвырнемся. Эх, удаль молодецкая! Поберегись! Идут не очень трезвые тетки. Не очень трезвые и не очень добрые. Расступайсь, кому говорят! Весело нам, понимаете? Так весело… что жить неохота.
Шли и пели – и сами ржали как лошади.
– Дуры! Какие же мы, девки, дуры, ей-богу!
Песни пели веселые и разные: «Ой, цветет калина», «Зачем вы, девочки…», «У любви глаза зеленые», «Там, где клен шумит…». Орали как резаные: «Прощай! Со всех вокзалов поезда…»
Наорались так, что охрипли.
– Смотрите, – сказала Аля, – вот мы орем как подорванные, а никто не вышел. Охранники и те боятся. А жители что? Тоже боятся или пофиг всем? Думаю, второе.
Наконец вернулись домой. Пошли в баню – баня уже разогрелась. Сидели в парилке и снова трепались за жизнь. Аля рассказывала «охотничьи» байки про актерское «братство». Сплетен она не любила, а тут развезло. Веронику понесло про женские проблемы. Узнали столько нового, что признали себя дикарями в женской интимной сфере. Сетовали, что совсем темные. Женя делилась сокровенным – новыми задумками и сюжетами. Слушали ее открыв рот. Даже Ольшанская не называла ее сказочницей – тоже заслушалась.
Потом ныряли в бассейн, громко, по-девчоночьи, вскрикивали – вода была очень холодной: «Так надо», – объясняла хозяйка.
Потом торопливо забегали в парилку – погреться. Наконец проголодались и пошли в дом. Пока жарилась курица – готовила ее Женя, – Вероника резала салат и рыдала от лука. Аля злорадно объявила, что скоро рыдать будет Тобольчина, а «наши слезы закончатся». Женя вздохнула и переглянулась с Вероникой. Та тоже вздохнула – не верилось как-то. Даже задумываться не хотелось, что их ждет впереди.
Уселись за красиво накрытый стол, горели серебристые свечки.
– Поехали! – объявила Ольшанская, и все выпили водки.
Когда первый голод был утолен и все окончательно расслабились и откинулись в глубоких креслах, Ольшанская вдруг сказала:
– Девчонки! А хорошо сидим, правда?
– Давно так душевно не было, – поддакнула Вероника.
– Знаете что, девочки, – задумчиво сказала Женя, – а надо спасибо сказать этой стерве Марине. За то, что она нас… вот так, вместе. Ну, в общем, соединила…
И все почему-то смутились.
– Телефон никто не включил? – строго спросила хозяйка, оглядев новых подруг.
– Никто? Как договаривались? – уточнила она.
Вероника и Женя замотали головами.
– Смотрите! Знаю я вас, слабонервных. Дадите слабину – выпорю. Слышите? Пусть поволнуются. Им только на пользу.
Ника и Женя вздохнули – да, пусть. Неуверенно как-то вздохнули.
– Ну, а теперь – приступим! – объявила Аля. – Подухарились и будя. Значит, так. На Тобольчину мы подаем в суд. Притянем ее по полной. Пусть отвечает, гадина! Ну, не серной же кислотой ей в морду? Правильно? Подключим Аркашку.
Вероника кивнула.
– Выходит, что так. Я лично никаких претензий ей предъявить не могу. Потому что все – правда. Какие претензии? Что моя мать – алкашка, и я с ней не общаюсь? Что я не помогала своему учителю и не навещала его? Все правда, – повторила она. И с тяжелым вздохом добавила: – И за все это… Особенно за второе… Я рассчитаюсь… сама.
– Ну, и со мной не просто, – кивнула Аля.
– Что ей я скажу? О Лидочке? Тут ведь тоже все правда. О клевете на супруга дрожайшего? Нет, снова правда. Никакой клеветы – они докажут это в момент. Что остается? Правильно, Женя! Только она может предъявить претензии. Только за разглашение тайны усыновления ее можно привлечь, правильно? Это ж статья!
И все посмотрели на Женю.
Женя ничего не отвечала, сидела молча и смотрела в пол. Потом тихо и твердо, с расстановкой сказала:
– Нет, девочки. Я. Этого. Делать. Не буду.
– Почему? – изумилась Ольшанская. – Ведь это единственный шанс!
Женя подняла глаза, обвела взглядом подруг и решительно покачала головой.
– Нет, – повторила она, – не буду! Потому что все это… Ну, не просто так! Не пройдет бесследно. Я не про себя – я про Маруську. Про Дашку. Всю эту грязь. Развезут, разведут пожиже. А девчонкам моим… с этим жить. Я и так виновата, наверное. Перед Маруськой – что не сказала всей правды. Перед Дашкой. А сейчас… Тащить их в эту помойку судебную… Нет уж, увольте! Сама разберусь.
Женя замолчала, встала с кресла и подошла к окну. Вдруг она обернулась.
– Девочки! А если моя Маруська с собой что-нибудь сделает? Я ведь не переживу этого, девочки!
И Женя тихонько завыла.
Молчали долго. Или так показалось. Первая тишину нарушила Вероника:
– А ведь ты, Женечка, права. Совершенно права. Тебе надо самой – ну, с девочками… Без шума и пыли. Без посторонних. Безо всякой огласки.
Женя кивнула.
– Без шума и пыли, – вздохнула Аля, – да, ты права. Но как же быть с этой? Как быть с возмездием и справедливостью? Как? Что вы молчите? Киллера нанимать? Или колеса ее машины раз в день прокалывать? Может, собачье дерьмо к двери подбрасывать? Тоже раз в день?
– Я… не хочу, – еще раз твердо повторила Женя, – я не хочу, чтобы трепали мое имя. Чтобы дергали девчонок – Маруську и Дашку – не хочу! И по-моему, право имею, – тихо закончила она.
– Ну уж нет! – воскликнула Аля, вскочила с места и быстро зашагала по комнате. – Ты хочешь сказать, мол, пусть все так и останется? Ну, чтобы она не ответила? За все эти подлости? Нет! Так не бывает. За все надо платить. Мы с вами платим? А эта не будет? И будет продолжать свои мерзости, а ее рейтинг будет расти? Она будет получать премии и прочие преференции? Она, значит, вся в шоколаде, а мы с вами в дерьме? Вероника будет разбираться со своим враньем, стыдиться поднять глаза на коллег? Мучиться, что там, в «непрекрасном далёке», живет и почти голодает ее несчастная, покинутая мать? Ты, Женька, будешь разбираться с девчонками, объясняя попутно на встречах и в интервью, что мужик твой был осужден несправедливо? И вообще… Думаешь, тиражи твои вырастут? На фоне такой популярности?
– Господи, Аля! Какие тиражи? Ты о чем? – всплеснула руками Вероника. И, чуть подумав, добавила: – А знаете, девочки… Я ей… даже благодарна. Нет, честно! Не смотрите на меня так! Сейчас объясню. У меня… Была всего одна подруга. Давно. Еще в институте. Одна. Но самая близкая. Ближе не бывает. Она… Погибла моя Вика. Моя любимая Вика. Единственный близкий мне человек. И больше подруг я не хотела. Ну, или не получилось… А тут – вы. Такие родные! Такие свои! Я ведь… Такой интроверт. Никого мне не надо, честно. Но сейчас я думаю – нет, не так. Мне надо. Оказывается. И еще как надо! Знаете что… – она посмотрела на Женю и Алю. – Я. Сейчас. Счастлива! Несмотря ни на что. Потому… Ну, вы сами все понимаете! И это вранье мое… тоже открылось. И мне стало легче. Вы не поверите. Такая я дура…
Снова молчали. Потом вступила Аля:
– Нет, Ника. Я вот не соглашусь. Я не такая… святая. Ничего не подумайте – я тоже рада, честное слово! Но это – про нас. А гадить на голову я не позволю! Значит, расправлюсь сама. Способ найду, не сомневайтесь. Такое устрою – запомнит навек. Только вот с муженьком разберусь, – добавила она и вздохнула. – Теперь-то… деваться некуда, блин!
– Знаете, девочки, – начала Женя, – я тоже совсем не святая, как Ника. И больше того – эта дрянь мне здорово жизнь усложнила. Точнее, подпортила. И все-таки… – она помолчала, – и все-таки месть как-то мне не по нраву. Все это означает только одно – опуститься до ее уровня. Встать с ней на одну доску. Ну, что там еще?
– Значит, – задумчиво проговорила Ольшанская, – я снова одна. Ну, что же, мне не привыкать…
И в эту минуту раздался звонок. Аля взяла телефон и нахмурилась.
– Кто, не пойму. Номер совсем незнакомый.
– Алло! – сказала она и удивленно переспросила: – Кто-кто?
Все видели, как Алины соболиные брови изумленно взлетели вверх.
– Ну ничего себе, – медленно проговорила она и, тяжело вздохнув, добавила: – Ну заходи. Коли так. Если такая смелая. Сейчас открою. Ружьишко заряжено. Вот только с предохранителя снять. Готова, сука?
Она нажала отбой, обвела взглядом подруг и объявила:
– Тобольчина. Собственной персоной, – выдохнула она. – Готовы к разборкам?
Подруги растерянно переглянулись и неуверенно кивнули. И Аля нажала на пульт.
– А… телефон? – тихо спросила Ника. – Мы ж… договаривались!
Аля махнула рукой.
– Да забыла! Нет, честно, забыла. Вы что, не верите мне, девки?
Прозвучало это почти угрожающе. Ника и Женя отчаянно замотали головами – конечно, верим, Алечка! Конечно, забыла!
В распахнутую дверь, около которой стояла Аля – в воинственной позе, руки в боки и со вскинутой головой, – вошла Марина Тобольчина. В нерешительности остановилась на пороге, густо покраснела, тщательно, больше, чем нужно, вытерла ноги о колючий коврик и, откашлявшись, хрипло спросила:
– Можно? Зайти?
– Смелая! – недобро усмехнулась хозяйка. – Ну, заходи. В смысле – попробуй.
И отошла назад.
Тобольчина скинула куртку, нервно поправила у зеркала волосы, громко вздохнула и прошла в комнату. На лице ее было написано примерно такое – была не была, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Революционный матрос перед расстрелом.
В комнате повисла тяжелая тишина.
– Здравствуйте, девочки! – наконец выдавила из себя непрошеная гостья и с испугом оглядела сидящих.
– Какие мы тебе девочки? – грозно спросила Ольшанская. – Мы твои кровники! Поняла?
Тобольчина устало опустилась на край стула.
– Да какие там кровники… Оставь, пожалуйста. Я… сама себе… первый враг и предатель.
– Раскаялась, значит? – притворно удивилась Ольшанская. – И с чего это вдруг? Решила стать травоядной? Не верю я, что человек может так легко изменить своим принципам. Хотя какие у тебя принципы? У гадов принципов не бывает!
– Да что ты про меня знаешь? – устало сказала Тобольчина. – Про мою жизнь?
– Да брось! Знаешь, у всех жизнь – не мед. Только сволочами не все становятся. Не заметила? Вроде и время было заметить – не восемнадцать, чай, годков-то!
Тобольчина молчала, опустив голову.
– Повинную голову, – тихо пискнула Вероника, – а, Алечка?
– Ну ты и дура, Стрекалова! – взвилась Ольшанская. – Неужели ты поверила ей? Да таким, как она, вообще веры нет. Им в глаза – все божья роса. Наивная Ника! От таких – ни плохого, ни хорошего не надо, поняла? Раскаялась она, как же! Наверное, что-то случилось? Умные люди шепнули, что последствия могут быть… разные? А, госпожа ведущая? Я права?
Тобольчина подняла на Алю глаза.
– Да перестань. Я испугалась? Да я на эти суды с высокой башни плевала. Да и потом – я-то тут при чем? Отвечать будет продюсер, выпускающий редактор, директор программы. А на суде будет ответствовать адвокат. Да не один! Я тут вообще не при делах! Чего мне бояться? Я говорящая голова, больше ничего. Тоже мне, напугала! – Она усмехнулась и посмотрела в окно: – Красиво тут у вас. Птички поют…
– Ага, – злорадно усмехнулась Аля, – птички! И ты… Складно поешь. Не хуже пернатых.
– Так мы… вам и поверили! – вступила Женя. – Когда человек столько врет… Как тот пастушонок с волками!
– Зря я приехала, – тихо сказала Тобольчина, – зря.
– Это верно! – бодро подтвердила Аля. – Следующая встреча в суде. И ты там обязательно будешь. Говорящая голова!.. Да если бы ты… отказалась… Не было бы всей этой дряни и гадости!
– Были бы, – покачала головой Тобольчина, – только это все сделала бы другая. Не я, так другая, вы уж поверьте!
– Верим, – кивнула Женя, – тогда б и претензии были к другой. А вам бы проще было бы дальше жить! Не так ли?
Марина кивнула.
– Да. Проще. Только жить… вообще непросто! Так?
– А ты еще поплачь, – вступила Ольшанская, – поскули! Расскажи про судьбу свою горькую. Чтобы мы тебя пожалели. У нас же все просто было, да, девочки? Легко и просто. У меня, например, – с жаром продолжала Аля, – брат малолетний умер. А вслед за ним – мама. Сама, руки на себя наложила. Потому, что жить не могла! Была семья из четырех человек, а стала из двух. У Женьки – мамаша-тиран. Муж – сбитый летчик. И с девочкой старшей… Ну, это ты хорошо озвучила. А Ника – вообще. С такого дна выбралась, из такой помойки… И ничего, не сдохли! И подлостей никому не делали. В таком вот масштабе… Слушай! А ты не думала про последствия? Ну, например, про Женькину дочку? А вдруг девчонка с собой что-нибудь сделает? И как ты потом?
– А потом, – вдруг тихим и очень страшным голосом сказала Женя, – ее не будет потом. Потом я ее… растерзаю!
Тобольчина вздрогнула, с испугом посмотрела на Женю, снова кивнула.
– Правильно все… Зря я приехала. Ну, я пошла? – неуверенно спросила она.
– Зря! – подтвердила Аля. – Молодец, что дошло. И – иди. Иди себе… с богом. Если ты про такого вообще слышала.
Тобольчина встала и пошла в прихожую.
Она уже надела кроссовки и стала натягивать куртку.
– Подожди… те! – вскрикнула Ника. – Девочки! Ну, пусть она… останется здесь! Она ведь… сама! Покаяться ведь! Надо же выслушать человека. Дать ему шанс.
Аля посмотрела на Нику и покрутила пальцем у виска. Потом посмотрела на Женю. Та пожала плечами и развела руками.
– Да пусть! Мы ж не звери. Мы люди.
Аля с осуждением покачала головой.
– Мы-то – да, люди. А вот она… Ладно, благородные вы наши, пусть остается. Послушаем! Может, развеселит? А? Ну, а морду набить всегда успеем, да, Никуша? Как там у вас, в приюте? Темную подонкам устраивали?
– Эй! Опра Уинфри! Останься! Послушаем тебя. Может, амнистия выйдет. Ну, или срок скостим. К празднику. Так полагается вроде…
Марина села в кресло и жалобно спросила:
– А можно чаю? Замерзла страшно!
– Водки? – сурово предложила Аля.
Марина кивнула.
– И бутерброд. Если не жалко. Сутки ничего во рту не было.
– Что, с аппетитом неважно? – удивилась Женя. – Человечинкой обожралась?
Ника встала, положила на тарелку оставшуюся куриную ножку, помидор, соленый огурец и кусок черного хлеба. Аля открыла бутылку и оглядела сидящих.
– Ну, кто на новенького? Точнее, на старенького?
Женя кивнула и протянула стакан с остатками апельсинового сока.
Ника на секунду задумалась, потом вздохнула и махнула рукой.
– А, наливай. Хуже не будет. Уже.
Аля достала из шкафа чистый стакан и налила в него водки – до середины. Протянула Тобольчиной.
– Достаточно? Или?
Та кивнула.
– Пока да.
Жадно откусила большой кусок курицы, отпила из стакана и крепко зажмурилась.
– Ой, хорошо!
Ольшанская усмехнулась.
– А как же! У нас тут вообще хорошо. Праздник справляем. Женский день. Заметила?
Тобольчина испуганно посмотрела на нее и кивнула.
– Угу… – и сунула в рот дольку соленого огурца. – Боже, как вкусно!