Она поправила очки на широком, вечно блестящем носу, убедилась, что все успевают записывать. Сашка давно уже научился неинтересные предметы конспектировать бездумно, вот как сейчас.
«Главное, — размышлял он, — с чего начать… И спрашивать ли сразу… или… А вдруг она уже смотрела?.. или кто-то успел пригласить?..»
— Малая эсхатология утверждала, что каждого индивидуума тотчас после смерти судят и, соответственно, принимают решение, отправлять ли душу в ад, в рай или в чистилище, концепция которого, кстати, возникла значительно позже, этак в конце двенадцатого века. Сознание средневекового человека без особых сложностей воспринимало данный парадокс, согласно которому Страшный суд происходил одновременно: и в конце времён, и в конце жизни каждого индивидуума. Но всё-таки противоречие требовало разрешения. Для более сложных культур… хм-хм… для более сложных культур характерна большая целостность картины мира. Парадокс был разрешён благодаря феномену уловления душ, каковой известен ещё из раннеантичных источников. Отношение к уловлению душ не всегда было столь однозначным, как сейчас. В раннем средневековье отцы церкви всерьез обсуждали, не влияет ли на судьбу души то, что её, душу, на какое-то время помещают в мех и прячут в душнице. На Семнадцатом Ферраро-Флорентийском вселенском соборе была принята constitutio apostolica, согласно которой душу не просто нужно — её необходимо помещать в мех. Благодаря этому душа избавляется от возможных мучений в аду: она получает шанс раскаяться и, возможно, искупить грехи… По сути, речь шла о создании аналога индивидуального Чистилища…
— Слушай, — шепнул Лебедь, — вот я сообразить не могу: тебе это всё правда интересно? Или просто не хочешь разговаривать? Так бы и сказал, я чего, я ж понятливый…
Сашка отмахнулся:
— Потом.
Лебедь покосился на дедов шарик, привязанный к крючку сбоку парты.
— А, — сказал, — ну да. В этом смысле…
— Реформа, начало которой инициировал герр Вольфред Эшбах, привела к возникновению общественных душниц. Совпавшая с культурной экспансией, целенаправленно проводимой орденом душевников, она вызвала целый комплекс важнейших мировоззренческих, ценностных, экономических, социальных изменений. По сути, реформа обозначила собой конец средних веков. Новая парадигма Христовой веры, принесённая братьями душевниками на восток, в прежде языческие страны, привела к становлению новой общности: как социально-экономической, так и религиозной. Новообращённые народы сделались наиболее ярыми приверженцами христианства. Целостность приобретённых ими представлений о мире, их внутренняя непротиворечивость стали причиной торжества Христовой веры и в нашей стране. Они обозначили переход цивилизации на качественно другой уровень. Это особенно заметно, если сравнить христианство с реликтовыми, в общем-то, верованиями, которые до сих пор царят на большей части полуострова… хм-хм… дикарскими, говоря откровенно, обычаями и представлениями.
Понимая, чем всё это кончится, Сашка не сдержался — поднял руку.
— Да, Турухтун? Хочешь выйти?
— Людмила Игнатьевна, а как получилось, что дикарские, откровенно говоря, обычаи и представления смогли так долго просуществовать?
Федчик раздражённо поправила в который раз съехавшие на нос очки.
— Если бы ты слушал внимательней, знал бы, что примитивные верования дольше всего бытуют у тех народов, которые изолированы от более развитых.
— Так ведь полуостров — это ж не пустыня, не горы. Ну, Стена на перешейке, подумаешь. Они ж всегда торговали, мореходство там у них развито и вообще.
— От дурак, — безнадёжно прошептал Лебедь. — Форменный.
Попадья вся пошла багровыми пятнами.
— Турухтун, если тебе разрешили делать проект по твоему деду и если… хм-хм… в общем, это не значит, что можно хамить. Даже твой дед, между прочим, в конце концов осознал, что заблуждался, и переехал в нашу страну. — Она повернулась к классу и повысила голос: — Дикарские обычаи на полуострове всегда потрясали цивилизованных людей. Отрицание душниц, староверские обряды, ересь… Несколько раз Церковь организовывала крестовые походы, и если бы не Стена…
— Людмила Игнатьевна, — сказал Сашка, — а разве в Евангелиях что-нибудь сказано про меха для душ? — Он так и стоял, хотя Попадья делала вид, что не замечает этого. Дедов шар покачивался сбоку — как обычно, безразличный ко всему. — Может, они там на полуострове не еретики и не дикари, а просто… другие? Не плохие и не хорошие — другие и всё?
Она наконец обернулась к нему: вся красная и потная. Ткнула пальцем в дужку съехавших очков, промазала и теперь стояла с жирным пятном на левом стёклышке.
— «Просто другие»? — переспросила враз осипшим голосом. — Ты, Турухтун, не знаешь, о чём говоришь. «Другие»! Посмотри, что у них там творится, у других. До чего они за эти свои семь столетий докатились! Это стыдно! стыдно!.. Ты ещё не понимаешь. Но почитай, что писал твой дед.
— Я читал…
— Значит, плохо читал. В «Горном эхо» об этом же прямым текстом сказано: «И эхо первых выстрелов гремит, и множится, и породит лавину…» О чём там речь? О том, что эти люди не умеют останавливаться, их бесконечная месть друг другу, их вражда — они только усиливаются. Они помнят лишь про такие примитивные вещи и не способны подняться над ними. Посмотри, сколько лет они воюют… дикари! Похожи на нас? Да. Всё-таки, и это ты правильно отметил, они не были изолированы: торговали, происходил культурный обмен… Но в головах-то у них… в головах!..
Класс притих. Они впервые видели Попадью такой. Сашка вспомнил, что одно время ходили разговоры, будто у неё был сын. Контрактник, миротворец…
— А я понял по-другому: что это не про полуостров, а про всех нас: что какие-то давние и мелкие раздоры переросли… ну, в «лавину». Один выстрел — и усиливается из-за эхо, а потом сходит лавина; как-то так… Вы извините меня, Людмила Игнатьевна, — добавил он тихо.
Она покраснела ещё сильнее, сняла очки и принялась их протирать, долго и тщательно. Потом пустым голосом сообщила, что урок окончен.
— Ты точно псих, Турухтун, — сказал ему Лебедь, когда переходили в химлабораторию. — Стопроцентный.
Сашка пожал плечами.
— Как думаешь, — спросил, — а вот Искупителя тоже так… по-разному понимали?
Лебедь фыркнул и покрутил пальцем у виска.
После химии, на большой перемене, Сашка дождался Настю в вестибюле и они вместе пошли в столовку. Это у них уже стало ритуалом, хотя с некоторых пор — Сашка чувствовал — что-то изменилось. Что-то было не так в их отношениях.
Вообще-то он знал, что именно. И злился на себя, но ничего не мог поделать. Всё время что-то мешало. Сперва не приглашал её в кино из-за недавно умершего брата, потом шарик отдали в душницу и Сашка не был уверен, расстроилась Настя из-за этого или нет; потом собирался пригласить, но родители увезли её на выходные к бабушке с дедушкой…
Хотя, если честно, это всё были отговорки. Сашка просто боялся, что она откажет.
У других мальчишек всё выходило легко и просто, а он — вот такой дюндель. Спрашивал совета у Лебедя — тот отшутился, мол, ты должен до всего дойти сам. Сашка даже заподозрил, что бесконечные байки Лебедя про девчонок — одно враньё. Хотя, конечно, вряд ли; не может такого быть, чтоб — враньё; у Лебедя-то!..
— Как проект? — спросила Настя.
— Да так… — Он рассеянно разгладил скатерть на углу и стряхнул несуществующие крошки. — Собираю материал.
— Бледный ты какой-то. Ты вообще отдыхаешь, хоть иногда? Или по выходным тоже учишь?
Он опустил взгляд. Подумал: сейчас или никогда. Набрал побольше воздуха…
Заговорили одновременно.
— Думал вот в кино сходить…
— А ты слышал, «Легенду о Душепийце» с четверга показывают…
Замолчали.
— Пойдём? — спросил он, улыбаясь. — В субботу?
— В субботу я не могу. Давай послезавтра?
— На вечерний? Или перед школой?
— Перед школой не успею, у меня же танцы.
— Тогда — вечером?
— Вечером. — И она вдруг добавила, снова удивив его: — Я уже думала, ты никогда меня не пригласишь.
Они стали обсуждать подробности: где и во сколько встречаются после уроков, в какой кинотеатр и, конечно, какие места выбирать, и что за билетами надо съездить сегодня, а то ведь премьера, в 3-D народу будет много, это всегда так…
Сашка испытывал странное чувство: одновременно очень живое и яркое восприятие каждого момента — слов, жеста, взгляда, — и некоторую отстранённость, как будто наблюдал за собой со стороны.
Он ещё толком не пришёл в себя, когда к их столу протолкался Грищук и, задыхаясь, нелепо размахивая руками, принялся что-то объяснять. Взгляд у Грищука был дикий и потешный, очки съехали на бок, а галстук почти развязался.
Он ещё толком не пришёл в себя, когда к их столу протолкался Грищук и, задыхаясь, нелепо размахивая руками, принялся что-то объяснять. Взгляд у Грищука был дикий и потешный, очки съехали на бок, а галстук почти развязался.
— Чего? — переспросил Сашка. — По-человечески скажи, а?
Грищук взял со стола компот и махом опрокинул в себя. Вытерев заляпанный подбородок, отчётливо, по-человечески сказал:
— Антип приходил. Я в классе один сидел, ну, ещё Жирнова, но она не в счёт. А больше никого. Ну и вот. Антипов зашёл такой, ухмыльнулся и сразу к твоей парте. Я ему говорю: «Не трогай», — а он… — Грищук безнадёжно махнул рукой и покосился на Настин стакан компота. — А Жирновой он пригрозил, что если наябедничает, они с Рукопятом её из-под земли достанут.
Сашка похолодел. Портфель у него был уже не новый, но крепкий, ещё год-другой носить. А на новый сейчас денег точно нет. Но главное не это; если Антип что-то сделал с конспектами — пиши пропало. Ну ладно, химию у того же Грищука можно скатать, и биологию… а физику Грищук конспектирует плохо, он, гад, её и так понимает. И в любом случае это ж не один вечер придётся угрохать, чтобы всё переписать.
И ещё в портфеле была тетрадка с записями по дедовому проекту. Это ни у какого Грищука не спишешь.
— Куда он пошёл?
— Сказал, на дворе будут тебя ждать. Сказал: «Хочет забрать — пусть приходит». — Грищук снова вздохнул: — Ты бы не ходил, Турухтун, а? Позовём директора или классную, пусть с ними разбираются. Там все: и Рукопят, и Колпак, и тот… ну, худой такой.
В общем, наверное, в другой раз Сашка так бы и поступил. Но не при Насте же.
— Разберёмся, — сказал он и встал из-за стола. Надеясь, что похож сейчас на Дика Андреолли; догадываясь, что очень вряд ли.
— Я с тобой, — заявила Настя. — Пошли.
Во дворе было тихо и пусто, как в финальной сцене «Серебряных сёдел» — в той, где дуэль. Младшаки сбились в стайки на лавочках вдоль окон и, прижавшись носами к стеклу, изнутри наблюдали за происходящим.
Рукопят и кодла ждали под забором, в развилке старой липы. Циркуль оседлал нижнюю ветку и раскачивался вверх-вниз, она глухо и покорно скрипела под ним. Рядом, скалясь, что-то обсуждали Колпак и Антипов. Рукопят упёрся лопатками в забор и, сложив руки на груди, наблюдал, как Сашка с Настей идут к нему. Портфель стоял у его ног на куче подгнивших листьев, вдоль забора этих куч было полно, по выходным их жгли.
Сашка встал перед Ручепятовым и заставил себя вспомнить тот день, когда вся эта кодла драпала — только пятки сверкали. «Мальчишки, — напомнил он себе, — просто мальчишки».
Но сейчас это были жестокие, обозлённые мальчишки, хотевшие отыграться за свой позор.
— О, и коза здесь, — ухмыльнулся Рукопят. — Душевно как, а. — Он повернулся к Сашке: — Ну чё, малёк, дала хоть?
— Верни портфель, — сказал Сашка.
Он только сейчас сообразил, что вышел на улицу без куртки. Было очень холодно, и ему приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не задрожать. Чтобы не дрогнул голос. Это главное. Заметят слабину — раздавят, уничтожат.
Была слабая надежда на то, что вмешается кто-нибудь из учителей, но это вряд ли. Рукопят нарочно разыграл всё в дальнем конце двора, на переменке. Сейчас прозвенит звонок — и никого ты, Турухтун, не дождёшься. Зато Рукопят устроит на глазах всей школы «открытый урок» — чтобы другим неповадно было.
— Какой портфель, шпондрик? Этот? — Он ткнул его носком сапога. Портфель медленно завалился набок и упал, приоткрыв «рот», глядя тусклыми застёжками в мутное небо. — А при чём тут я? Мне он не нужен. Тебе нужен? — повернулся Рукопят к Антипову. Тот покачал головой, ухмыляясь, аж уши вздыбились. — А тебе? Тебе? — Циркуль и Колпак дружно подтвердили, что им тоже — нет.
— Видишь, — сказал Рукопят, — мы не претендуем. Забирай. Мы по средам ваще добрые — афигеть.
Это, конечно, была ловушка. Но выбора они ему не оставили.
Сашка шагнув вперёд и, стараясь не поворачиваться спиной к кодле, взялся за ручку портфеля. Поднял.
Портфель был по весу такой, как обычно. Неужели выбросили конспекты и натолкали грязи?..
Сашка закинул портфель за правое плечо и встал боком к Рукопяту. Настя была здесь, внимательно следила за всей четвёркой. Пятый, подумал Сашка, прошлый раз их ведь было пятеро. Потом вспомнил, что ходили слухи, будто Лобзика поймали в парке, когда вымогал у какой-то парочки деньги, и упекли на сколько-то суток.
Ну ладно, Лобзика нет — но подвох-то есть, должен быть. Неужели всё-таки загадили портфель?..
Он отошёл от кодлы, Настя с ним. Пройдя уже половину пути к крыльцу, Сашка не выдержал: снял портфель и открыл. Нет, всё на месте. Точнее, всё перемешалось, но это ерунда, видно же невооружённым взглядом, что ничего не украли и не подбросили. И в боковом кармане нет ни булыжника, ни дохлой жабы.
— Эй, — позвал Рукопят, — шпондрец-молодец, ты ничего не забыл?
Сашка молча обернулся.
— От народ пошёл, ахренеть какой забывчивый. — Рукопят сделал знак Циркулю, и тот, вывернувшись, достал из-за ствола что-то грязное, похожее на каменюку. Довольно лыбясь, Циркуль спрыгнул с ветки и передал это Рукопяту.
Вдруг подул ветер. Сильный, встречный; Сашка сразу почувствовал себя так, будто стоит без одежды. Он слышал, как тихонько ахнула за спиной Настя, видел краем глаза шевеление за стеклом — там, где глядели, аж выдавливали окна, ребята.
Ветер дул, и грязный предмет, покачиваясь на конце цепочки, зажатой в кулаке Рукопятова, начал разворачиваться. Сашка увидел ухо, щёку, распахнутый в щербатой ухмылке рот.
Это было похоже на гулкий кошмарный сон, когда падаешь, падаешь, падаешь и не можешь проснуться.
Ветер дул, шар, плавно качаясь, оборачивался — и всё никак не мог обернуться.
— Оп-па, — равнодушно сказал Рукопят. — Сурпрыз.
Он ухватил пятернёй шар и покивал им, как кивают кукольники марионеткой:
— Вот вам издрасьте!
Грязи не было — были следы фломастера, попытка изобразить румянец на щеках, волосы, может, веснушки. Улыбка до ушей, нос перевёрнутым знаком вопроса, глаза с кругляшами зрачков.
Чёрное на вишнёвом смотрелось жутковато. Как рваные раны. Как…
— А я скучал, внучег, — сказал, кривляясь, Рукопят. — Шо ж ты долго…
Сашка врезался в него, сбил с ног и заехал кулаком в челюсть, потом ещё раз. Меньше всего он думал про то, похож ли сейчас на Дика Андреолли. И уж совсем не думал о том, как быстро после этой драки вылетит из школы.
Он замахнулся и в третий раз, но получил в ухо, в глазах потемнело, мир кувыркнулся, завертелся калейдоскопом, больно врезался в живот. Перехватило дыхание, от боли и от ярости. Он вскочил — его ударили опять, так, что полетел спиной прямо в груду липких вонючих листьев. В голове зазвенело; нет, понял он, это звонок, звонок с большой перемены, и значит, сейчас все разбегутся, останусь только я и они.
Лишь бы Настю не тронули, гады!..
Он поднялся снова, заставил себя встать. Надо было отвлечь их внимание. Надо было…
Ему поставили подножку и, хохоча, толкнули лицом всё в те же листья, холодные и мокрые.
Сашка перекатился на спину. Услышал топот.
— О, — процедил Рукопят, сплёвывая, — сатри. Ещё один. Подмога, типа.
Курдин с разбегу налетел на него и замолотил кулаками. Рукопят зло и резко ударил. Курдин осел, шипя.
Краем глаза Сашка видел дедов шар — тот застрял в ветвях, но под порывами ветра гневно раскачивался и, казалось, пытался вырваться из кроны.
Рукопят стоял, твёрдо расставив ноги, двигая челюстью и пробуя языком зубы.
— Ахренели, — сказал.
Рядом Циркуль удерживал рвущуюся из рук Настю. Кривился: она успела-таки заехать ему в глаз, и тот теперь наливался густым фиолетом.
— Колпак, подбери там его портфель, — велел Рукопят. — Почитаем.
Антипов потёр ладонью взмокшую шею:
— А по-моему, пора сваливать. Мало ли…
— Не ссы.
— Та я не в том смысле. Просто…
— Закончим — свалим. Сам видишь: шпондряки оборзели. Надо поучить.
— Эй, Ром.
— Пажди, Колпак.
Рукопят снова сплюнул и шагнул к Сашке. Прищурился, презрительно копнул носком:
— Разлёгся, сопля. Встав-вай! И тока попробуй кому вякнуть. Ты понял, калеч?
— Пошёл ты!
— Чё ты сказал?!..
— Эй, — встрял Колпак, — Ром, тут…
Сашка сперва думал, это у него стучит в висках кровь. Потом увидел чьи-то ноги, много ног, обутых в сапоги, тёплые ботинки, кроссовки…
— Это што за… — Рукопята скорей позабавило происходящее. — Шкеты, вы чё выперлись? А ну валите, нах…
— Сами валите! — перебила его Жирнова. Негромко и спокойно, хотя Сашка видел, как дрожат её руки. — Сейчас же.
— Ч-чё?!
— Ром, — позвал Антипов, — мы их потом…
И тут над его головой что-то зашуршало, подул ветер, стряхнул наконец запутавшийся в ветвях липы дедов шар и развернул «лицом» к Сашкиным одноклассникам.