И тут над его головой что-то зашуршало, подул ветер, стряхнул наконец запутавшийся в ветвях липы дедов шар и развернул «лицом» к Сашкиным одноклассникам.
Жирнова ахнула, и кто-то ещё из девчонок, а мрачный Грищук с перекосившимися на бок очками прошептал:
— Вот гады!
Шар плясал на ветру, дразнил. Грищук ухватил его за цепочку, чтобы не унесло.
И шагнул к Рукопяту, сжимая кулаки; остальные пошли за ним, молча и смело.
— Война с лилипутами, — хохотнул Циркуль. — Уссаться.
Это было безнадёжно и, по большому счёту, глупо. Что они могли сделать кодле? Даже все вместе — что?
Кривясь от боли, Сашка поднялся, сплюнул розовую от крови, пузырящуюся слюну.
— Беги, Рукопят, — сказал тихо, но тот услышал и уставился на него, ещё не понимая.
— Беги, — повторил Сашка, уже громче. — Помнишь, как драпал тогда? Ты и твои… — Он снова сплюнул красным, во рту стоял солоноватый металлический привкус. Повернулся к Антипову и Кодле: — Ну, чего стали? Бейте или бегите, ну! Ну! Давайте!!!
Грищук уже подошёл к Рукопяту вплотную, и тот растерянно оттолкнул его, как отшвыривают надоевшего котёнка. Грищук споткнулся и упал рядом с Курдиным. Вскочил; одна дужка сломалась и висела перебитой лапкой насекомого.
Рукопят бездумно попятился. Глаза у него бегали, взгляд метался с одного лица на другое, ноздри раздулись, губы побледнели.
Грищук налетел на него прежде, чем кто-нибудь из ребят успел вмешаться. Он лупил Рукопята шаром по лицу, шар издавал гулкий звенящий звук, Рукопят прикрыл голову руками, отшатнулся и со всего размаху сел в развороченную кучу листьев.
Внезапно пошёл снег.
Большие мохнатые снежинки медленно кружились в воздухе. Опускались на волосы и плечи, на асфальт, на ветки. Моментально таяли — но поверх уже ложились новые.
Рукопят заплакал. Беззвучно, всё так же закрывая лицо руками.
От неожиданности Грищук прекратил дубасить его и теперь просто стоял, надсадно, громко выдыхая, дрожа всем телом.
— Хватит!.. — прохрипел Рукопят. — Хватит!.. пожалуйста!
Он заворочался, пытаясь отодвинуться подальше от Грищука. От шара, который скалился в никуда чёрной пустой ухмылкой.
Краем глаза Сашка уже видел, как бежит к ним военрук, а впереди — взъерошенный и хмурый Лебедь. Антипов и Колпак, переглянувшись, ломанулись к забору. Циркуль отпустил наконец Настю и прыжками помчался к дальнему концу двора, к дыре.
Потом вокруг вдруг сделалось громко и людно, как будто Сашка пропустил минуты две-три, словно их просто вырезали из его жизни. Учителя, обычно дремавший в своей дежурке охранник, уборщицы, школьники… От их криков болела голова и путались мысли.
Кто-то уже вызвал скорую, бледного, но живого Курдина укладывали на носилки. Классная скинула свой жакетик и набросила Насте на плечи. Кто-то из впечатлительных младшаков ревел, его успокаивали. Привели кодлу, всех троих. Рукопята совместными усилиями заставили встать; медсестра шёпотом сказала директору, что это истерика, сильный стресс. Лебедь тряс Сашку за плечи и спрашивал, как он себя чувствует, и тараторил, балда такая, просто не замолкал: и про молодца Грищука, который догадался рассказать Жирновой, и про саму Жирнову, что она тоже молодчина, хотя, конечно, много о себе воображает, но вот, смогла же… и что Курдин, тоже мне мистер зэд, сразу ломанулся на помощь, а Лебедя вот… ну, Жирнова, короче, сказала, беги за военруком, только тебе поверят, и ещё ты, Лебедь, бегаешь быстрей всех, давай, жми! — ну и Лебедь поднажал, но еле нашёл его, а потом пока объяснил!.. думал, не успеет вообще! Но ты, Турухтун, крут, нереально крут — вот так, одному против всей кодлы…
Сашка понимал, что Лебедь перепугался, поэтому и тараторит; и ещё просто не хочет, чтобы Сашка решил, будето он, Лебедь, бегал за военруком, поскольку струсил. Сашка так не думал, конечно.
Сашке вообще, если честно, было сейчас плевать на всё это. Он хотел узнать только одно — именно то, чего узнать никак не мог.
А снег всё падал и падал, и с какой-то будничной простотой Сашка понял, что всё изменилось. Мир для него уже никогда не будет прежним.
Классная взяла Сашку за руку и повела в школу, отпаивать чаем. Потом был какой-то грузный мужчина, он спрашивал и записывал, и дал Сашке бумагу, чтобы перечитал и заверил: «с моих слов… всё точно», — и классная поставила свою подпись рядом с Сашкиной, дескать, слушала и подтверждает: всё точно. Приехали родители, директор о чём-то говорил с ними за запертыми дверьми, а классная в это время помогала Сашке приводить в порядок дедов шар.
Поэтому мама увидела шар почти таким же, каким он был всегда. Без рожи, намалёванной Рукопятом.
Остальное, если задуматься, было совсем не важно.
* * *В кино они пошли только через неделю — когда зажила Сашкина разбитая губа и почти исчез фингал под глазом. Пошли вечером, сразу после уроков. Билеты Сашка купил заранее, распотрошив по такому случаю копилку, подаренную дедом на десятилетие.
Вообще-то он собирал на набор десантников, но решил, что купит их как-нибудь в другой раз. Может быть.
Денег хватило и на билеты, и на поп-корн, а фильм оказался потрясный. Особенно понравилась та часть, где герр Эшбах сражался с колдуном Душепийцей в коридорах королевского дворца. 3-D, опять же; новое слово в кинематографе. Старую версию, которую сняли лет шестьдесят назад, — кто сейчас помнит? Её только младшакам смотреть. А здесь — реальный драйв, и спецэффекты — закачаешься. Чего стоит хотя бы сцена с Душепийцей, когда тот поглощает очередную жертву, отбрасывает пустой мех — и вдруг меняется: на лице проступают черты того, чью душу колдун выпил. Жуткое зрелище, реально. А сцена с осадой крепости!.. А подземелья!.. А эпизод на балу!..
Правда, очки мешали. Натирали нос, глаза от непривычки слезились. И чтобы взглянуть на Настю, нужно было поворачивать голову.
В перерыве они сняли очки и болтали обо всём подряд, а когда в зале снова погас свет, Настя не спешила их надевать… Сашка подумал, что вот сейчас, сейчас самый подходящий случай.
Чёрт, если девчонка согласилась пойти с тобой в кино и вы взяли билеты в задний ряд, чего думать-то?! Он прямо услышал эти слова; внутренний голос, который произносил их, подозрительно напоминал голос Лебедя.
Главное, напомнил себе Сашка, сделать это искренне и легко, как будто ты целовался тысячу раз, а не всего-то три, и все три — в щёку, и в классе втором, на спор, что, наверное, если по-честному, — не считается; он повернулся к Насте, Настя смотрела на него и ждала чего-то («Ну ясно — чего!» — фыркнул «внутренний Лебедь»), и Сашка набрал побольше воздуху, развернулся поудобнее…
— Простите. Разрешите пройти, — шепнули из темноты.
Сашка встал — может, с излишней поспешностью. Но, кажется, Настя не заметила этого — как и облегчения, с которым он дал пройти опоздавшей парочке.
На экране герр Эшбах угодил в очередную передрягу, так что самым логичным было надеть очки и смотреть дальше. Логичным, разумным и естественным.
Вот спрашивать, не слышит ли Настя чего-нибудь, было бы, наоборот, глупо.
Он пожалел, что не зашёл домой. Не хватило времени. Хотя мог бы заранее догадаться и на один-то день не брать дедов шар в школу. Сейчас он висел, привязанный к подлокотнику справа от Сашки. И только что начал напевать ту самую вроде бы знакомую мелодию, которую Сашке никак не удавалось опознать. Прежде дед позволял себе это только по ночам. Сперва Сашка думал, будто мелодия ему снится; она, как это часто бывает, вплеталась в сны, становилась их частью, а когда он просыпался, дед замолкал.
Ни разу дед не пел на людях. Даже при включённом свете — не пел.
(«Ну, — сказал всё тот же „внутренний Лебедь“, — свет-то сейчас выключен».)
На прямо поставленные вопросы, на обращённые к нему фразы шар по-прежнему не отвечал. Понять, осознаёт ли он самого себя, осознаёт ли то, что происходит вокруг, было невозможно.
С некоторых пор Сашка старался об этом не задумываться.
Герр Эшбах гнался за похитителями меха с душой своей возлюбленной супруги. Осенний лес был полон теней и шорохов. Полон опасностей.
Сашка сидел, выпрямившись, замерев от напряжения. Наверное, со стороны казалось, будто переживает за Эшбаха.
Он очень надеялся, что Настя подумает именно так.
Потом он провожал её до дому, и дедов шар привычно дёргал за руку, будто нетерпеливый пёс, которого только что вывели на прогулку. Хуже нянюшки или — как там это называлось в средние века? дуэньи?..
Вечер был непоправимо испорчен. Сашка балагурил, рассказывал забавные истории из жизни, и они с Настей обсуждали фильм — и, наверное, всё это выглядело естественно… Только вот захочет ли Настя ещё раз идти с ним в кино, если он… если ему не хватило духу её даже поцеловать.
А попробуешь объяснить про шар — будешь выглядеть в её глазах полным, безнадёжным, вселенским при-дур-ком!
А попробуешь объяснить про шар — будешь выглядеть в её глазах полным, безнадёжным, вселенским при-дур-ком!
Снова падал снег, весь город был в сугробах, и как-то само собой оказалось, что Сашка держит Настю за руку, чтобы не поскользнулась. Дошли до парадного.
Поболтали ещё с полчаса.
Шар покачивался рядом, буквально заглядывал в рот.
— Ну… — вздохнул наконец Сашка. Покосился на шар, вздохнул ещё раз. — Я, наверное…
— Мне мама велела, чтобы я тебя привела. Хочет толком познакомиться. И чаем напоить — смотри, ты весь замёрз. — Настя легонько коснулась ладонью его носа. — Пошли.
Она жила на третьем.
Они поднялись на пятый. Сашка хотел было что-то спросить, но Настя покачала головой, мягко отобрала цепочку и, вскарабкавшись к запертой чердачной двери, примотала шар к ручке.
— Потом заберёшь. — Она вдруг смутилась и слегка потупилась. — Ну, или, если спешишь…
Губы у неё оказались горячими и пахли ванилью. Дыхание щекотало кожу.
Он подумал, каким же всё это время был дураком. Просто таки вселенским.
Шар где-то там, наверху, покачивался в полумраке и молчал.
Часть третья
Сразу после Нового года назначили день предзащиты проектов, сроку оставалось чуть больше месяца. Сашка не знал, радоваться или паниковать.
— Чего паниковать-то? — не понял Лебедь.
Сам он был уверен в себе на все сто. Писал об истории столичной душницы, даже сделал несколько рисунков: какой она была в пятнадцатом, семнадцатом и середине девятнадцатого века. Очередной как раз вычерчивал.
— Ну правда, — сказал Лебедь, — ты ж, Турухтун, только этим своим дедом и Настей занимаешься, друзей совсем забросил. В кино — с ней, гулять — с ней, а по ночам черновики разбираешь. Ты, Турухтун, человек, потерянный для общества. Вот о чём надо паниковать.
— Кто бы говорил.
— А я что?! Я — так… — Лебедь подтянул к себе точилку и вставил карандаш. — Мне интересно — это раз. Я ж не с утра до ночи — это два. И главное: я не паникую, как некоторые. — Он провёл на пробу несколько линий, довольно кивнул и спросил: — Чаю-то нальёшь?
Пока Сашка нёс заварник, Лебедь вытащил из сумки гостинцы: мамино печенье, кулёк шоколадных конфет, мандарины. В доме сразу запахло праздником.
Сашка сдвинул в сторону дедовы бумаги, перевесил шар на полку повыше.
— А чего он у тебя такой пыльный? — спросил Лебедь, сдувая в сторону падающие хлопья. — Совсем не протираешь? Говорю ж: потерянный человек. Ну, так чего паникуем?
Сашка пожал плечами. Это было сложно объяснить и, наверное, ещё сложнее понять.
— Только не говори, что материала не хватает.
Материала хватало.
После собственно стихов Сашка взялся за дедовы черновики. Их оказалось неожиданно много, некоторые ещё с тех, старых времён. Сашка листал пожелтевшие и скрюченные листки, испытывая полузабытое чувство робости.
Протёртые до дыр сгибы. Запах семечек. Чёткий — даже в помарках на полях — почерк. Мысль деда была настолько мощной и плотной, что каждое слово обладало весом, они буквально продавливали бумагу.
Сашка как будто стоял у него за плечом. Как будто видел и слышал деда, когда тот писал все эти стихи: и «Горное эхо», и «Каверны», и «Когда нас уравняет смерть в правах…»
Понимал, что дед хотел сказать.
Не понимал — почему.
Ни один критик, ни один литературовед не мог объяснить этого. Многие думали, что объясняют: писали про «общегуманистические тенденции», про «активную гражданскую позицию», про «искреннюю боль за судьбу своего народа». Это всё вроде было правильно. Только слишком примитивно, как если бы кто-то взялся объяснять Сашкино отношение к Насте и сказал, что Настя красивая и потому Сашка её любит.
Никто из критиков не отвечал на главный вопрос: как один и тот же человек может одновременно писать стихи и стрелять в людей?
Материала было слишком много: на три или четыре проекта о трёх или четырёх разных людях, которые по какому-то нелепому совпадению носили одно и то же имя, одно и то же тело. Как они уживались вместе? Который из них был настоящим, главным?
О ком Сашке писать?
— Нашёл на кого ориентироваться, — скривился Лебедь. — Что вообще все эти критики понимают? Они ж паразиты: сами ничего не могут, вот и врут про чужое. Забей. Тебе в школе всей этой фигни мало? «В позднем творчестве Олдсмита преобладают упаднические тенденции…» — Он фыркнул и потянулся за очередным пирожным. Процитировал: — «Когда бы мысль пустую, словно грош, могли бы в долг давать, уже наверно мир полон богачей бы стал великих. И грош бы обесценился как глупость, а мудрость наконец-то бы ценили».
— Короче, — буркнул Сашка. Тирада Лебедя вызывала какие-то смутные и вроде бы важные соображения. Слишком смутные, чтобы их сформулировать. — Что советуешь?
— Поспрашивай у тех, кто знал его лично.
— Ну я знал… толку?
— Ты — это ты. Лицо предвзятое, и вообще… А другие — совсем другое дело. — Лебедь захрустел печеньем, отхлебнул чаю. — Слушай, Турухтун, ты ж сейчас солдыков забросил? Долгани на неделю, а? Хочу залудить эпическую битвищу. А то, может, присоединишься?
Сашка покачал головой.
— Прости.
— Ну, тогда просто долгани…
— День, я их продал.
— Чево-о-о?! Ты шибанулся, Турухтун?
Сашка пожал плечами и долил чаю.
— Всех?! Правда?!!
— Не всех. Фронтирников, спецназ и гвардейцев.
— На кино, — догадавшись, мрачно сказал Лебедь. — Альфредо, блин, Прекраснодушный.
Сашка не стал поправлять: не на кино, на концерт «Химерного дона». На кино ему пока хватало карманных.
— Ты даёшь!.. — Лебедь поглядел так, будто одновременно жалел и завидовал. — А мне мать сказала: без новых обойдёшься, и так складывать некуда. — Он ухватил верхний, самый крупный мандарин, и начал чистить. — Слушай, а, может, тебе не заморачиваться? Ну, с дедом. В школу накатай без накидонов, по-простому. Как все пишут. А уже потом для себя…
— Тоже идея, — сказал Сашка, чтобы закрыть тему.
Родители вернулись поздно, отмечали годовщину свадьбы. Лебедь к тому времени ушёл, Сашка листал дедовы записи и делал пометки в блокноте.
В передней зажёгся свет, было слышно, как папа прошептал что-то маме, и они засмеялись, весело и приглушённо. Они разулись и вошли в гостиную. Пахло от них рестораном, мама несла в руках роскошный букет. Сашка ясно и отчётливо увидел вдруг, какими они были лет двадцать назад.
— Ещё не спишь?
— Не-а. Читаю вот…
— Отдохнул бы, телик посмотрел. Всё-таки праздники.
Сашка пожал плечами.
— Па, можно тебя кое о чём спросить?
— А ты попробуй. — Отец добыл из серванта вазу и теперь остался с цветами в руках, пока мама в ванной ополаскивала её и наливала воду. Выглядел смешно.
— Па, я тут пытаюсь разобраться… ну, с дедом. Ты же столько лет его знал — расскажешь, каким он был?
Отец переложил цветы в левую руку, а правой неожиданно крепко сдавил Сашкино плечо.
— Не сейчас. — Он глянул на дверь, повторил: — Не сейчас, хорошо? Она только-только начала забывать. И… знаешь, сына, для куррикулюма, по-моему, это необязательно: что и как я помню. Я обещал, да, но…
Мама из кухни спросила, все ли будут чай. Отец бодрым голосом подтвердил: а как же!
— В общем, захочешь поговорить — поговорим, — подытожил тихо и серьёзно. — Но только без неё. Идёт?
После чая Сашка вернулся к блокноту. Перечитал составленный за вечер список из десяти имён: дедовы друзья, коллеги, конкуренты, враги. Вообще-то их было намного больше, особенно врагов, но если всех выписывать, никакого блокнота не хватит. Опять же, половину из них поди найди: кто-то на полуострове, кто-то уже в то время, когда дед вёл записи, был старый и сейчас, наверное, умер. А доступ к шарикам имеют только близкие родственники.
Сашка подумал, дописал ещё одно имя и пошёл спать.
* * *Дом был элитный: резные скамеечки у подъездов, снег сметён, дорожки посыпаны песком, ёлка во дворе вся в фольге и самодельных шарах. Рядом хищно скалится снеговик, нос из губки.
В каждом подъезде по консьержке.
Сашку пустили сразу, он даже удивился. Поднялся на четырнадцатый в чистом, пахнущем земляникой лифте, и пошёл по коридору, приглядываясь к номерам квартир. Сто шестая была в самом конце, он нажал на звонок и малодушно понадеялся: а вдруг никого? Хотя если никого — разве консьержка пустила бы?
Дверь открыл чуть лысеющий хмурый мужик, крикнул, обернувшись: «Мишань, к тебе!» — и жестом велел Сашке проходить. Показал, где разуться, дал тапочки и исчез прежде, чем тот догадался спросить, куда дальше-то?
— Вам, молодой человек, чай или кофе? — В прихожую вошла высокая, очень красивая женщина. Таких снимают в кино, в роли королев и неоднозначных героинь.
— Да я на минутку…