Азиз нашел свою тюбетейку и нахлобучил ее на голову, Кент поправил галстук, после чего на его лице вновь появилась скука. Мигульский восстановил пробор и ушел в номер. Криг, который после схватки почувствовал себя настоящим мужчиной, с напускной небрежностью осматривал надорванный рукав. Маша нашла на полу пуговицу и незаметно пыталась определить, чья она и с какого, так сказать, места. Наконец она поняла, что эта пуговица от штанов – и от штанов Витали. Но указать на некоторую их раскрытость она не решилась и аккуратно положила пуговицу на стол.
– А вы знаете, – заговорщицким голосом заговорила Анюта, – я догадываюсь, кто на самом деле убийца.
Все вздрогнули и повернули головы. Даже Виталя.
– Это Распорядитель. Он его убил! Поэтому и обвиняет всех подряд. А бедный Юмушка чуть не повесился. Азизка, это он, чего ты так смотришь? Я душою чую, что он. А у меня душа очень чуткая.
– А этот его дурацкий черный юмор, – презрительно усмехнулся Криг. – Явно есть склонность к немотивированным убийствам… А теперь он ищет, кого бы засадить вместо себя.
– У-у, гадюка, всё подстроил, чтобы меня засадить, – прогудел обиженно Виталя. – Эх, если бы эта история оказалась шуткой… – тихо и печально произнесла Маша. – Но, увы, все слишком серьезно.
С антресолей раздался густой голос, совершенно не похожий на голос Распорядителя. Тем не менее это был он.
– Я прошу всех не слишком увлекаться. Достаточно нам одной смерти.
Он спустился по скрипучим ступенькам.
– Виталий, я обращаюсь к вам. Субъект, послуживший причиной вашей ревности, уже в лучшем мире. Ваша же супруга просила ознакомить вас с этим документом. Она апеллировала ко мне, учитывая временное средоточие власти в моих руках. Итак, я прочту.
Виталя поднял тяжелую голову, мутно глянул на говорившего, выдохнул тяжко и некрасиво.
– «Генеральному директору отеля "Завалинка" Самсонову Б.В. Заявление. Прошу Вас временно, до решения соответствующей инстанции расторгнуть мой брак с гражданином Карасевым Виталием Степановичем. Карасева /Попова Ирина Владимировна». Число. Подпись.
– Горько! – воскликнул Мигульский. Он пристроился за спиной Распорядителя.
– Ну и пусть катится ко всем чертям! – взревел Виталя. – Уродина! Я всегда говорил ей, что она дура и уродина!
Люди стали расходиться, подсознательно понимая, что человеку необходимо прокричаться.
– Катись к своему покойнику! Чтоб ты окончательно облысела!..
Крики еще долго продолжались, причем ругательства повторялись все чаще. Прислушиваясь к ним, Распорядитель размышлял о смысле жизни. И чем дольше кричал Виталя в пустой зале, тем больше Борис Всеволодович уверялся в его невиновности. Впрочем, он с самого начала подсознательно не верил, что этот увалень способен на убийство. Просто Борис Всеволодович смаковал версию. Этот процесс всегда доставлял удовольствие, еще со времен службы следователем…
Теперь же все шло прахом, потому что он получил гербовую бумагу из департамента перспективного планирования, в которой после казуистической вводной части следовал приговор: договор на аренду расторгается, дача подлежит изъятию в недельный срок. Распорядитель зевнул, еще раз перечитал полученное вчера письмо, бросил его в корзину, потом открыл бар и капнул в маленькую серебристую стопочку желтенький коньяк. Как бы ни было все отвратительно, этот напиток всегда согревал, приглаживал растерзанную душу своими ватными теплыми пальчиками. И где-то далеко внутри самого себя, в своей непосредственной сущности, в тщательно оберегаемом уголке души, в котором и таится нежная неосязаемая плоть самосознания, вдруг становилось легко и уютно. Но пить одному не хотелось, клиенты вызывали мучительное отвращение, Кент уехал по личным делам, к Юму же он испытывал брезгливое сочувствие, и не более. Он утопил кнопку «вызов», через минуту на пороге вырос Мустафа.
– Тебе двадцать один год исполнился? – спросил Борис Всеволодович.
– Да, господин Распорядитель.
– Садись, выпьем с тобой.
– Благодарю вас, – Мустафа коротко поклонился, аккуратно присел на краешек кресла, всем видом своим выражая готовность к подчинению.
– Не хотелось бы мне расставаться с тобой, Мустафа. Но, видно, придется.
Паренек поставил рюмку на стол.
– Вы недовольны мною, хозяин?
– Нет, Мустафа, – Распорядитель неподдельно вздохнул. – Просто нас выгоняют отсюда. И я не знаю, что будет дальше… Как бы то ни было, я благодарен тебе за службу и найду возможность отблагодарить тебя посущественней, нежели словами. А теперь у меня к тебе вопрос. Постарайся вспомнить до мельчайших деталей сегодняшнее утро. Как ты зашел, что слышал в номере убитого, видел ли какие следы, странные запахи… Может, слышал голоса, шаги… Подумай.
Мустафа наморщил лоб.
– Я не тороплю. Сядь поудобней в кресле, наслаждайся напитком… – проникновенным голосом заговорил Распорядитель. Глаза его душевно потеплели, он развалился в широком кресле, закинув руку на спинку. Огромный перстень с бриллиантом будто оттягивал бессильно повисшую кисть. Мустафа смотрел на камень, который переливался и подмигивал то зеленым, то фиолетовым огоньком. Паренек поглубже уселся в кресле, потихоньку отпивал из рюмочки – уже знал, что коньяк пьют именно так, смакуя. Но все равно чувствовал скованность, не мог рассесться вот так же вольготно, как хозяин.
– Ты любишь коньяк? – непринужденно спросил Распорядитель.
– Мне больше «Отвертка» нравится, – сознался Мустафа.
– Фу, какой плохой мальчик, – поморщился Распорядитель. – Привыкай, малыш, к культурной жизни, следи за одеждой, манерами… Ты уже начал хорошо зарабатывать. Надо думать о будущем. – Он зевнул и замолк, чтобы дать молодому человеку сосредоточиться. «Сколько ни гни, ни крути железобетонную панель, все равно ее арматурное нутро не даст избавиться от угловатости и тяжеловесности», – подумал Борис Всеволодович.
– На полу был след, – вдруг убежденно сказал Мустафа…
* * *
Спустя час Распорядитель надел бархатную визитку, поправил серебристую бабочку под горлом, глянул мельком в зеркало. Он увидел лицо сорокалетнего мужчины с жестким взглядом, твердым подбородком, упруго сжатым ртом, привыкшим к оборотам повелительного наклонения. «Пожалуй, стоит смягчиться», – подумал жесткий человек и слегка улыбнулся. Улыбка вышла ироничной, и тогда он пошире растянул рот. «А теперь определенно глуповат, – оценил себя Борис Всеволодович. – Человеку, который не умеет смеяться, и не надо корячиться». …Этот вечер отличался от прежних лишь тем, что Распорядитель большей частью молчал. Он выслушал много неприятных и неожиданных вещей о себе. Но подобно тому, как бьются в гранитный утес и отступают зеленые волны, так же стоически и непреклонно переносил нападки Борис Всеволодович. Все мужчины как один, даже Виталя, пытались сразить беспощадной логикой, женщины же, более изощренные, старались поразить в самую душу, дабы гражданин Самсонов корчился подобно Змею Горынычу под десницей Иванушки-дурачка.
Садист, нравственный извращенец, маньяк… Нет необходимости упоминать весь набор оскорблений. Борис Всеволодович сказал самому себе: «Сегодня – бенефис толпы. А завтра…» – и он загадочно усмехнулся, не желая преждевременно тревожить грядущее. Он еще мысленно, так как при обществе было не совсем прилично, зевнул и потянулся томно, с хрустом в косточках. … И наступило бранное утро. Распорядитель оделся во все черное, включая носки и рубашку. Лишь платочек был контрастно белым и оттого казался бутафорским. Он пожелал обществу доброго утра и не забыл любезно поинтересоваться, как спали его дорогие гости. Ответом было с трудом сдерживаемое молчание. Кто-то тихо сказал: «Ух-х!» И Распорядитель понял, что психологический контакт окончательно утерян.
– Глубоко признателен всем, кто откликнулся на мою просьбу и пришел на эту последнюю встречу. Признаюсь, я испытываю грусть: предприятию нанесен удар – я больше не являюсь хозяином в этом уютном домике. И еще одно грустное, но необходимое дело предстоит выполнить мне: назвать одного из вас убийцей.
Взрыв возмущения последовал за его словами. Сорванные, истерзанные голоса гостей, выкрикивающих наперебой: «садист», «маньяк», «убийцу – к ответу!», – лишь придали Борису Всеволодовичу решимости.
– Я взываю к вашему разуму и прошу одного: выслушать. И вы убедитесь, что мои доказательства так же неотразимы и сокрушительны, как и то орудие, от которого погиб член нашего случайного временного коллектива.
– Ближе к делу! – выпалил побледневший Виталя.
– Не перебивайте, это невоспитанно… Сейчас я расскажу, как было совершено убийство, а присутствующий здесь исполнитель может потом поправить меня в деталях. Итак, задумывалось преступление заблаговременно. Покойный ныне Шевчук получил письмо, подписанное братом погибшего в Чечне прапорщика, который служил в подчинении Шевчука. Автор письма предлагал встретиться и даже выслал приглашение моей фирмы. Здесь, на месте, злоумышленник прорабатывает различные варианты убийства – и останавливается на уже известном. Предварительно он похищает топор, но не рискует держать его при себе. Одновременно он ищет еще одну жертву, на которую, по его замыслу, должно пасть подозрение в убийстве. Этой жертвой очень удачно стал гражданин Карасев. Он замечательно вписался в планы преступника, подробности мы все помним. Теперь дело осталось за топором. На улицу убийца не выходил, тем не менее топор он заполучил. Как мы помним, предварительно он был снят со щита, освобожден от жестких креплений, а также наточен.
– А как убийца достал топор, не выходя из дома? – нетерпеливо выкрикнул Виталя.
Распорядитель строго посмотрел на него и погрозил пальцем.
– Очень просто: при помощи веревочной петли, спущенной из окна. Пожарный щит, как все помнят, стоит вплотную к стене. За ним – небольшое оконце подсобки бара. Удобно, да и утром никто не увидит. Затем он прячет топор в халате, за поясом, берет полотенце, мыло и прочие принадлежности и идет…
– Убивать?
– В душ… Но помимо всех банных принадлежностей он берет с собой портативный магнитофон. Он такой меломан? – спросите вы. Нет. Из музыки он предпочитает песни в собственном исполнении. Особенно ему нравится одна песня.
Распорядитель бросил взгляд на Азиза. Тот подался вперед, сжался, не чувствуя, как стекают по лицу капли пота.
– Потом он открыл кран, поставил на скамеечку магнитофон и включил его. И полилась привольно песня – в его исполнении. Признаюсь, сам слышал, звучала она долго и нудно. За это время преступник проник в номер Шевчука. Вспомним (удачное обстоятельство!) – его уже успел разбудить Мигульский. Поэтому внутрь удалось войти без лишнего шума. Затем убийца, вероятно, мог попросить сигареты или что-то еще… И как только Шевчук повернулся к убийце спиной – тот нанес ему страшный удар…
– Так кто же это? – нервно взвизгнул Криг.
– Это человек, который напевал арию про Матильду, с которой никто не сравнится. Потом, вероятно, Анюте надоело слушать про какую-то Матильду, и наш певец поменял имя на Анюту!
Азиз вскочил, тюбетейка съехала набок.
– Ты врешь, ты сошел с ума, не верьте ему!
Тут же послышался тонкий вой: Анюта безумно озиралась, ничего не видя и не соображая. В дверях выросли двое: Мустафа и Кент. Второй был обнажен по пояс, в красных шароварах с отливом, за синим атласным поясом торчали желтенькие нунчаки. Но более всего поражали великолепные литые мышцы.
– Мустафа! – приказал Распорядитель. – Принеси пленки из номера Азиза.
– Ты не смеешь! – взревел Алиев и шагнул вперед.
Одновременно Кент выхватил нунчаки и сделал молниеносный выпад. Раздался тутой свистящий звук. Алиев отступил, тяжко опустился в кресло.
Мустафа вернулся с пленками и маленьким магнитофоном.
– Включай ту пленку. Перекрути только.
Около минуты магнитофон шипел, воспроизводя записанную тишину, а потом прорвался нелепо громким:
Кто может сравниться с Матильдой моей, сверкающей искрами чудных очей!
Как на небе звезды осенних ночей, все страстною негой дивно полно, в ней все опьяняет, в ней все опьяняет и жжет, как вино…
– Спасибо, достаточно. А то исполнитель может потребовать плату за прослушивание сольного выступления, – поблагодарил Самсонов. – … Увы, наш певец для решающего момента не успел переписать свое сольное выступление, и на магнитофонной записи прозвучало имя «Матильда». И вот тогда у меня закрались подозрения.
– Это бред! Не верьте, он сам убил, я знаю!
– Погодите, Азиз, я не закончил… Напомню вам еще один момент. Вы совершили убийство и незаметно проскочили в душ – замывать кровь. Когда раздались крики, вы тоже выскочили из номера и весьма трогательно переживали, узрев убитого вами человека. Теперь ответьте: когда вы последний раз вытаскивали шнурки из кроссовок?
– Здесь не вытаскивал…
– Неправда. Кроссовки новые, шнурки – тоже. Посмотрите все: на шнурках темные следы от дырочек, они сдвинуты со своего места, там, где сначала притерлись.
– Ну, вынимал, какая разница… Я сушил…
– Неправда. Просто веревочки, которую вы раздобыли, явно не хватило, и вам пришлось использовать свои шнурки. И вы не успели их вставить – так и вышли в коридор. Я запомнил. Кстати, веревочку ту нашли – в присутствии понятых… И последнее, Мустафа, наш работник видел мокрый след у вашей двери. Так, Мустафа?
– Да, господин Распорядитель. Я делал приборку, вымыл утром полы, а потом увидел след, еще подумал: будет пятно, будет нехорошо.
– Шлепанцы вы замочили в душе. Вполне естественно… – заметил Борис Всеволодович.
– Что – нельзя мыться? – сурово спросил Алиев. Глаза его пылали ненавистью.
– А зачем вам понадобилось выходить из душа? Убийство произошло где-то в восемь пятьдесят. А вы в это время мылись.
– Да, мылся. Но не выходил!
– А если я скажу, что вас видели, когда вы в это время стучались к Шевчуку?
Азиз устало покачал головой, вытер пот.
– Хорошо, я скажу, как было дело. Я включил воду, потом вспомнил, что надо попросить сигарет – для Анюты.
– Она просила?
– Я сам хотел попросить. У нее были плохие сигареты…
– Анна, – Распорядитель повернулся к непрестанно всхлипывающей девушке, – вам действительно нужны были сигареты?
Сквозь ладони Анюта промычала:
– Я не помню, я ничего не помню…
Азиз продолжил:
– Я зашел и тут увидел кровь. Я испугался и тихо ушел…
– Допевать свою песню?
– Я очень испугался и подумал, что лучше всего вести себя так, будто ничего не знаешь…
– А чтобы не дрожал голос, включили магнитофон с предварительно сделанной записью.
– Эта запись – фальшивка! – гневно выпалил Азиз. Руки его комкали пустоту, его потрясала крупная дрожь, усилием воли он сдерживался, но тщетно.
– Этим займется экспертиза… Она найдет и новые доказательства, не только отпечатки пальцев, которые вы старались уничтожить в комнате убитого.
Воцарилась угрюмая, серая тишина, которая всегда существует только в самой беспросветной, гнилой и подлой ситуации, когда все слова уже высказаны, в душе – затоптано и загажено, и ты задыхаешься, изнемогаешь, даже когда открыты настежь все окна и двери… Ведь всё черное, что снаружи – оно внутри…
И старый, пожелтевший в одночасье Азиз Алиевич вдруг вспомнил себя босоногого, и может, мелькнуло в зацепках памяти былое, – непременно светлое, но отжившее, отмершее, исчезнувшее, как лепестки отцветшего сада, белыми монетками усеявшего черную землю, – и сгинувшего.
А может, привиделся не сад, а то страшное, темное, с чьим-то надрывным долгим криком, разрывающим уши – похороны матери…
А может, и не ворошил в памяти былые куски и обломки прошлого, а просто изнемогал под чужими липкими взглядами, под напирающей, готовой разорвать и раздавить силой… И как воздух из-под сжимающихся пальцев, ускользала, уходила его судьба…
– Заткнись! – грубо сказал он, когда Анюта вновь принялась всхлипывать и подвывать. – Больше десяти лет не получишь!
– Что?! – Она задохнулась, вытаращила глаза, полные слез. – Что ты сказал?! Да ты убийца, и магнитофон, и всё, и шнурки твои, и окно открывал!.. Убийца! Убийца! Как ты жесток!
– Уймите эту дуру, – глухо произнес Азиз. В прищуре его глаз уже не сверкала ненависть, твердые складки на лице заметно одрябли; все увидели, что перед ними сидит старый и уставший человек. Он безвольно сложил руки на коленях, вздохнул, обреченно и тяжко, потом выпрямился в кресле и так и замер в этой позе.
– Я должен был его убить, – ровным голосом произнес Азиз. – По законам наших отцов я должен был отомстить.
Мигульский с циничной деловитостью полез за блокнотом.
– Спрячь, писака! – не глядя, бросил Азиз.
Эд смешался, пожал плечами, но блокнот убрал.
– Я человек немолодой, мне уже терять нечего. И, тем более, я потерял сына… В молодости я полюбил одну девушку. Она – аварка, я – осетин. И, как бывает, нас разлучили, запретили встречаться. Ее увезли, как сказали, от позора, куда-то в далекий аул, тут же выдали замуж за какого-то старика. Потом я узнал, что она родила сына, а еще через некоторое время я получил от нее письмо. Она написала, что это мой сын. Я был счастлив, я имел сына, в жилах которого течет моя кровь… Потом она переехала в город, муж ее умер, а я к тому времени уже был женат, имел трех дочерей. Мы снова встречались с ней, мальчик вырос, я подружился с ним, но ни я, ни она пока не открывали ему тайны рождения. И вот подошло время служить в армии. Я мог бы сделать, чтобы мой сын не служил, мне это ничего не стоило. Но сын ушел на призывной пункт и попросился в Чечню. Когда я прощался с ним, хотел открыть ему тайну, но мать сказала, давай лучше после армии. Потом его привезли в цинковом гробу… Моего мальчика…
Голос Азиза впервые дрогнул, но он тут же справился с волнением.
– И он попал в роту Шевчука? – быстро спросил Распорядитель.
Азиз перевел дыхание, тяжко посмотрел на Бориса Всеволодовича.
– Да. Однажды перед боем Шевчук освободил его – мальчик сильно натер ногу. А потом сам же перед строем назвал сына трусом. Его и еще одного солдата из Дагестана. И они, несчастные мальчики, они взорвали себя гранатой. – Азиз порывисто вздохнул и впервые обвел всех долгим тяжелым взглядом. – Вам никогда не понять наших законов, наших обычаев… У нас говорят так: «Лучше умереть с честью, чем жить опозоренным». Честь для мужчины – это самое главное. Нет чести – нет мужчины… Он еще жил, – у Азиза перехватило горло, и в глазах блеснули слезы, – звал маму, долго звал, а потом умер…