Другой ряд неудач для Москвы наметился благодаря искусной политике последнего Ягеллона. Сигизмунду II удалось победить предубеждения литовского и западнорусского шляхетства против уний с Польшей, и решение Люблинского сейма 1569 г. предотвратило опасность отторжения Литвы от Польши. Затем Сигизмунд сумел расстроить в Крыму московское влияние и направить хана на поход к Москве в 1571 г., который, оказавшись полной неожиданностью для Ивана IV, закончился сожжением Москвы и жестоким разорением Замосковного края.
Тяжелые внешние удары отражаются на внутренних отношениях в Московском государстве, вызывают кризис в правительственных кругах. Годы 1568-1572 – эпоха казней, опал и конфискаций по преимуществу; по своим размерам и интенсивности террор этого времени далеко превосходит первый кризис 1563-1564 гг. В эту пору погибают ближайшие родственники царя, – его шурин, князь Михаил Темрюкович Черкасский, брат его второй жены Марии Темрюковны, кабардинской княжны; подвергается казни двоюродный брат Грозного Владимир Андреевич Старицкий, последний представитель боковой линии московских великих князей; погибает митрополит Филипп, заступавшийся за гонимых вельмож, сам из старобоярского рода; погибают во множестве представители старой аристократии, давно находившиеся под подозрением, а также и многие видные опричники, вчерашние любимцы царя. Смертные приговоры, опалы и убийства помимо суда совершаются над изменниками. Открываются все новые и новые предатели, которые подготовляли передачу Новгорода и Пскова Литве; другие изменники, которые помогали крымцам подойти незаметно к Москве.
Те историки, которые склонны видеть в Иване IV прежде всего нервно-истерическую натуру, считают эту погоню за изменниками преувеличением, внушением воспаленного воображения Грозного, задерганного тяжелыми обстоятельствами жизни и потерявшего душевное равновесие. Нельзя не признать, что в казнях и опалах 1568-1572 гг. еще много неясного, есть трудно разрешимые загадки. Так например, недоумение вызывает гибель дьяка И. М. Висковатого, человека высокоталантливого, который пользовался неограниченным доверием Ивана Грозного и чуть ли не единственный из времени "избранной рады" уцелел при первом правительственном кризисе 1563-1564 гг. В чем мог провиниться Висковатый? Судя по тому мнению, которое он подал на соборе 1566 г., он был против продолжения войны за Ливонию и, может быть, работал в пользу заключения мира с Полыней. Борьба за Ливонию, ускользавшую несмотря на величайшие усилия завершить так удачно начатое дело, становилась для Грозного настолько больным вопросом, что уже всякое возражение в этой области он готов был принять за измену. Но, может быть, за Висковатым числилась и более серьезная вина, чем одно только открытое противоречие, вина тайная?
Осуждению Грозного более всего служили известия о походе в 1570 г. на Новгород, куда он явился во главе большого отряда опричников и где он будто бы открыл полный простор насильничеству и разбою участников карательной экспедиции. В этом отношении невыгодную роль сыграло то обстоятельство, что о новгородских событиях не сохранилось объективных документальных показаний современников. Рассказ новгородского летописца, проникнутый глубокой симпатией к своей родине, звучит горькой жалобой и является обвинительным актом, исходящим из среды друзей и сторонников погибших в 1570 г. людей.
Что можно было бы противопоставить этому несомненно одностороннему изображению новгородских событий 1570 г.? Около времени расправы с Новгородом есть обрывки признаний Грозного, которые показывают, что он переживал очень тяжелый период своей жизни, что он страдал от сознания своего одиночества, покинутости, окружения врагами и изменниками, от отсутствия верных и надежных приверженцев. Такие ноты звучат в переписке с Девлет-Гиреем, исполненной глубокого унижения для московского царя, но особенно сильно звучат они в знаменитом вступлении к "Завещанию" 1572 г.: "Ум острупися, тело изнеможе, болезнует дух; струпы телесны умножишася, а не суще врачу, исцеляющему мя; ждах, иже со мной поскорбит, и не бе, утешающих не обретох; воздаша ми злая возблагая, и ненависть за возлюбление мое".
Дальше в этом наставлении сыновьям мы читаем: "А что по множеству беззаконий моих божию гневу распростершуся, изгнан есмь от бояр и скитаюсь по странам". Как будто в ожидании того, что его будут обвинять в совершении несправедливых расправ, что будут нападать на любимое его детище, его избранное воинство, он пишет: "А сами живите в любви, а воинству поелику возможно навыкните. А как людей держати и от них беречися и во всем их умети себе присвоивати, вы б к тому навыкли же; а людей есте, которые вам прямо служат, жаловали и любили их, ото всех берегли, чтобы им изгони ни от кого не было, и они прямее служили, а которые лихи, и вы на тех опалы клала невскоре, по рассуждению, не яростно".
Ввиду этих двух противоречащих друг другу и каждого по-своему крайне субъективных высказываний, разве мы не стоим перед трудно разрешимой загадкой? А что сказать по поводу дальнейшей политики Грозного? После массовых опал, конфискаций, казней и убийств, совершаемых через опричников и ради опричников, в 1572 г. происходит отмена или изменение порядка, установленного за семь лет до того, в 1565 г.: самое слово "опричнина" отныне запрещено, управление государевым уделом получает наименование "двора".
Русские историки издавна жаловались, что исследование историй царствования Грозного крайне затруднено вследствие больших пробелов в источниках и отсутствия документальных свидетельств как раз по отношению к самым критическим моментам, между прочим к истории драматического пятилетия 1568-1572 гг. Это положение в значительной степени изменилось к лучшему со времени публикаций нового исторического материала, приходящихся на 20-е, 30-е и начало 40-х годов нашего века.
V. Борьба с изменой
В русской исторической науке XIX века вопрос о политическом, военном и социальном значении опричнины и в связи с этим вопросом суждение о личной роли Ивана Грозного были одним из не сходивших с очереди предметов ученого спора. Была ли опричнина только результатом преувеличенного страха Ивана IV перед окружающими его опасностями и многочисленными недругами, орудием преследования главным образом личных его врагов, нашел ли в этой политической форме свое выражение каприз испорченной тиранической натуры, или же опричнина была обдуманной военно-стратегической и административно-финансовой мерой, а по своему внутреннему строению – орудием борьбы с изменой, с упорной оппозицией, классовой и партийной? Была ли опричнина соединением больших злодейств и мелких дрязг, или же она представляла собой крупный политический сдвиг, учреждение прогрессивное, хотя бы и в сопровождении известных крайностей и преувеличений? Был ли Иван Грозный узко мыслящим, слабовольным человеком, метавшимся из стороны в сторону под влиянием случайных советчиков и фаворитов, подозрительным до крайности, переменчивым в настроениях тираном, или же он был даровитым, проницательным, лихорадочно деятельным, властным, упорно проводившим свои цели правителем?
Так приблизительно можно формулировать противоположные мнения, выставлявшиеся в ученом споре. Для решения вопроса в ту или другую сторону нехватало документальных данных, и главным образом потому, что оставалась скрытой внутренняя жизнь опричнины, порядок и развитие ее учреждений, а также не было свидетельских показаний участников опричнины.
Публикации 1924-1942 гг. в значительной мере восполняют этот недостаток и дают возможность разрешить некоторые из загадок, стоящих перед исследователем эпохи "террора" 1568-1572 гг.
1
Много подвинуло нас вперед в понимании событий тяжелой эпохи правительственного кризиса опубликование трех документов:
1) изданной П. А. Садиковым переписки Ивана Грозного с Василием Грязным, составляющей приложение к статье "Царь и опричник" (1924 г.),
2) переведенных И. И. Полосиным "Записок о Московии немца-опричника Генриха Штадена", в сопровождении вступительной статьи переводчика (1925 г.) и
3) переведенного и комментированного А. И. Малеиным "Сказания Альберта Шлихтинга" (1934 г.).
Первое из этих произведений, состоящее из одного письма Грозного от 1574 г. и двух писем В. Грязного от 1576 г., целиком принадлежит московской правительственной среде и отражает интимные настроения царя (и его опричников. Два последних составлены иностранцами, временно служившими в Москве, удачно ускользнувшими оттуда, написаны за границей и выражают взгляды, высказанные независимо от какого-либо давления со стороны Москвы; несмотря на тенденциозность, они в то же время в высокой мере ценны, поскольку их авторы были непосредственными участниками или очевидцами многих деяний и переживаний эпохи господства опричнины (1565-1572 гг.).
3) переведенного и комментированного А. И. Малеиным "Сказания Альберта Шлихтинга" (1934 г.).
Первое из этих произведений, состоящее из одного письма Грозного от 1574 г. и двух писем В. Грязного от 1576 г., целиком принадлежит московской правительственной среде и отражает интимные настроения царя (и его опричников. Два последних составлены иностранцами, временно служившими в Москве, удачно ускользнувшими оттуда, написаны за границей и выражают взгляды, высказанные независимо от какого-либо давления со стороны Москвы; несмотря на тенденциозность, они в то же время в высокой мере ценны, поскольку их авторы были непосредственными участниками или очевидцами многих деяний и переживаний эпохи господства опричнины (1565-1572 гг.).
Переписка царя Ивана IV с опричником Васюком Грязным дает весьма яркое представление о том, как сам Грозный оценивал значение опричнины, далее – каковы были отношения между царем и опричниками, на какой дистанции от себя и в какой железной дисциплине держал он ближайших своих слуг и вернейших, как ему казалось, помощников в страшной для него борьбе с врагами внутренними и внешними.
В 1573 г. опричник В. Грязной, имевший поручение по разведке на южном фронте близ "Молочных вод", по своей ли неосторожности или вследствие измены подчиненного ему отряда, попал в плен к крымскому хану. Из своего заключения он пишет (недошедшее до нас) письмо к царю, где умоляет выкупить его, указывая на равноценного ему при обмене знатного Дивея-мурзу, находящегося в московском плену. Царь отвечает на эту просьбу отказом в том замечательном письме 1574 г., которое дошло до нас.
Письмо выдержано в той саркастической манере, которая так знакома нам по переписке с Курбским, но здесь, в непринужденной беседе с бывшим фаворитом своим, Грозный берет еще более резкий и пренебрежительный тон. Начинается оно с насмешки над легкомыслием и нерасторопностью Грязного: "Что писал еси, что по грехам взяли тебя в плен – ино было, Васюшка, без пути середи крымских улусов не заезжати: а уж заехано, ино было не по объезному спати, ты чаял, что в объезд приехал с собаками на зайцы, аж не крымцы тебя в торок связали. Али ты чаял, что таково и в Крыму, как у меня стоячи за кушаньем шутити? Крымцы так не спят, как вы, да вас дрочон, умеют ловити, да так не говорят, дошедши до чужей земли, да пора домов. Только б таковы крымцы были, как вы, жонки – ино было и за реку не бывать, не токмо что а Москве".
Итак, по мнению Грозного, опричники сами виноваты, они – "жонки" и "неженки". Но царь хочет выбранить попавшего в плен опричника еще и за другое – за присвоение себе неподобающей цены. "А что сказываешься великий человек"… и вдруг со свойственной ему непоследовательностью срывается на тему, которая вечно терзает его… "по грехом моим учинилось и нам того как утаити? Что отца нашего и наши князи и бояре нам учали изменяти, и мы вас страдников приближали, хотячи от вас службы и правды". Вслед за этой гневной выходкой Грозный продолжает в тоне едкой насмешки: "Прикажешь мне дать за тебя 2000, когда за обыкновенного полоняника дают 50? Да и как можно равнять тебя "молодого человека" с Дивеем-мурзой?". "Тебе, вышедчи из полону, столько не привести татар, ни поимат, сколько Дивеи-мурза крестьян пленит. И тебя, вед, на Дивея выменити не для крестьянства на крестьянство: ты один свободен будешь, да приехав по своему увечью лежать станешь, а Дивеи, приехав, учнет воевати, да сколько сто крестьян лутчи тебя пленит, что в том будет прибыток?"
Беспощадный приговор Грозного в данном случае тем более замечателен, что Грязной вовсе не был заурядным опричником, худородным "мужиком-страдником". Он происходил (подобно Адашеву) из старинного, хотя и не знатного дворянского рода, во всяком случае давно служившего великим князьям, и выдвинулся он благодаря своему деятельному участию в борьбе с оппозиционным боярством, затем в расправе 1570 г. с новгородской изменой, наконец участвовав в походе 1572 г. на Ливонию, где одно время был воеводой в Нарве. На допросе в Крыму выяснилось, что он – человек "веременный" (т. е. временщик, фаворит царя), отчего татары и заломили за выкуп его очень высокую цену. В свое время Грязной воспользовался своим влиятельным положением и в отсутствие царя, ходившего на "свейские (шведские) немцы", приобрел себе путем обмена очень хорошее имение. Ко всему этому надо прибавить еще, что он был желанным участником шумных царских пирушек, живым собеседником, шутником, умевшим тешить царя. Но в известный момент доверие царя к нему пошатнулось: всего вероятнее, это случилось после набега Девлет-Гирея в 1571 г., когда Грозный убедился в военной непригодности тех опричных полков, которым была поручена оборона Москвы, и заподозрил в самой опричнине распространение измены. Грязного, правда, еще не постигла прямая опала; но он потерял недавно приобретенное поместье; да и отправка его на южный фронт была похожа на почетную ссылку.
После отказа царя выкупить Грязного прошло полтора года. Изнывая в плену, опричник отправил в Москву два новых письма, одно за другим. Горячая мольба изливается тут вместе с воспоминаниями о счастливом прошлом, с уверениями в великой преданности царю и царевичам. Грязной старается тронуть царя напоминанием, что он пострадал исключительно за свое усердие в службе, что он готов принять смерть за царя как искупление совершенных им грехов, клянется в том, что никто не может помочь ему, кроме "бога и государя", позволяет себе в экстазе воскликнуть: "Ты, государь, аки бог, и мала, и велика чинишь!" Он пытается взять Грозного еще выхвалением своих заслуг: здесь в Крыму он борется с изменой, распространенной среди других русских пленников, которые, благодаря его обличениям, почти все "перепропали", – остался только известнейший из изменников, Кудеяр, да и того он скоро изничтожит. Наконец он предлагает сообщать новости из Крыма в Москву и вести дипломатические переговоры с крымским правительством.
Все напрасно! Грозный остался непреклонен и даже, может быть, пришел в раздражение от назойливости Грязного, с которою тот вмешивается не в свое дело: Кудеяра он сам простил; обещание Грязного вести переговоры с крымским правительством должно было показаться прямо дерзостью, раз вся иностранная дипломатия Москвы направлялась по строгим и точным инструкциям царя, по особому уполномочию с его стороны. Помимо того, долгое пребывание Грязного в Крыму и его суетливое усердие вызывало подозрение относительно его собственной верности.
П. А. Садиков, давший нам интересный комментарий к переписке царя Ивана IV с Грязным, приходит к тому заключению, что Грозный очень высоко оценивал назначение опричнины, как орудия обороны государства и борьбы с его врагами; что привлечение людей в состав опричников царь считал выражением великого своего доверия и милости; что заслуги отдельных опричников он определял в меру их полезности для государства; наконец, что выслеживание повсюду сказывавшейся в стране и на фронтах измены стало для Ивана IV больным вопросом, который и беспокоил и раздражал царя до последней степени.
Если согласиться с этим мнением исследователя, то становится понятна и суровость царя в отношении попавшего в крымский плен Грязного. Иван Грозный очень любил изобретенную им организацию и распалялся гневом, когда находил ошибки, недосмотры и злоупотребления подчиненных. В глазах историка суждения, самого инициатора и руководителя учреждения, разумеется, недостаточны для того, чтобы составить объективную оценку опричнины по существу. Одно дело – цели и намерения организатора, другое – тот пестрый состав людей, который поступал в его распоряжение. В этом отношении очень интересно прислушаться к показаниям служивших в опричнине иностранцев, тем более, что и сами они являются живыми образчиками той толпы авантюристов, которая теснилась ко двору Ивана IV.
2
Записки о Московии двух немцев, вестфальца Штадена и померанина Шлихтинга, принадлежат к так называемым "сказаниям иностранцев", но резко отличаются от всех других мемуаров и описаний, подходящих под это название, – от Герберштейна, Ченслора, Флетчера, Поссевино и т. п. Те все написаны лицами, приезжавшими с официальной миссией, на короткий срок; их наблюдения не могли не быть поверхностными, тем более, что за ними самими следили и многое от них старательно скрывали. Эти, напротив, составлены людьми, которые подолгу оставались в Московском государстве (Штаден прожил на Руси 12 лет, от 1564 до 1576 г., из них 6 лет был на службе в опричнине), вмешивались в самую гущу жизни, наблюдали втихомолку, никем не замеченные, свободно проникали в самую интимную среду высшего общества, в обстановку, близкую ко двору и особе государя, вращаясь в то же время и в широких народных кругах. К сожалению, преимущества, которыми пользовались эти тайные свидетели событий и нравов, обращаются у них почти исключительно во зло, и показания их утрачивают поэтому значительную долю своей цены и достоинства. Оба они – натуры низкие, неблагородные, лишенные всякого сознания чести: и совести; наживши и награбивши в Москве много добра, не только очевидцы, но и участники ужасов и злодейств, которые они описывают, они не питают к народу и государю, их приютившим, иных чувств, кроме презрения и ненависти.