— Саш, скажи мне только одно? Как думаешь, что было бы…
Он не дал мне закончить начатое:
— Нас никто не заставлял. Мы сами выбрали.
— Так расскажи мне, почему отец дал тебе эти деньги?
— До сих пор вся эта картина перед глазами. Отец сидит на диване, видит, как я вхожу, тяжелой походкой двигается на кухню. И потом, оборачиваясь, спрашивает, буду ли я чай, и сообщает, что Вона загрызли. Одним предложением выдает мне все. Без расстановки ударений и пауз — такой монолитной фразой.
Я расплакалась.
— Ты чего? — спросил он у меня.
— Ничего. Почему ты не говорил мне, что Вона загрызли?
— Ты не плакала из-за смерти отца и теперь будешь рыдать из-за собаки? Смирись! Научись смиряться с событиями, когда ничего не можешь объяснить.
Я обняла Друга из Бронкса и еще очень долго рыдала у него на плече. По всем поводам. Не могу сказать, что я была преисполнена чувства жалости к нам обоим, — просто выливалось накопившееся. Боль за три года выходила по капле, шло очищение организма.
— Почему ты мне не рассказал обо всем? Я бы прилетела или хотя бы с тобой поговорила.
— Зато ты спокойно прожила три года. Знаешь, что меня тогда удивило в отце, — то, с какой выдержкой он все это перенес. Ты знаешь, как он любил Вона — на охоту только с ним. Любимая лайка. Пока никто не видел, он рассказывал Вону истории своей молодости, и ему казалось, что тот его слушал, тихо посапывая на заднем сиденье «мерина». Для него не было жалко обивки салона. Даже если бы он в кожу разодрал бежевую кожу сидений — ему бы простили. Как прощают сыновьям глупость, как женам прощают измены.
— Ты так красиво говоришь, что мне не по себе. Почему боль всегда на словах такая красивая?
— Боль и на бумаге красивая. Мне почему-то кажется, что в боли больше кайфа, чем в радости.
— Мы с тобой извращенцы.
Мне не нужно было спрашивать, какой именно разговор был у них с отцом, потому что я знала, что в такие моменты ты отдаешь все самым близким. И отец дал Сашке самое главное — веру.
— А теперь мы нацепляем улыбки и забываем все, что обсуждали.
Машина подъехала к дому, и мы пошли в сторону подъезда. Светила ярко-желтая полная луна, даже рыжая. Похожая на тыкву. Может, можно отметить Хэллоуин в начале июня?
Я вытерла потекшую тушь и намазала губы блеском. Теперь я не просто зареванная пьяная дура, я накрашенная зареванная пьяная дура. Разницу чувствуете?
— Почему нам всегда приходится врать? — поинтересовалась я у Сашки.
— Во-первых, не врать, а просто недоговаривать, а во-вторых, welcome home!
— Не знаю, как ты, а я буду стараться говорить людям правду!
— Посмотрим, насколько тебя хватит.
Мы вошли в небольшую квартиру, без мебели. Только что отремонтированную. Достаточно безвкусно. Ремонт был сделан без женской руки и к уюту не располагал.
— А вы верите в жизнь после смерти? — сказала я вместо приветствия Ярославу.
— Нет, я не буду с ней разговаривать, если она будет выкать у меня дома. — Он улыбался.
— Я Маша.
— Я бы удивился, если бы ты сказала: «Привет, я Глаша».
— Так ты веришь?
— Я не верю, я знаю.
Мне бы тоже хотелось верить, что есть то самое Небо № 7. Не обязательно рай с золотыми вратами и апостолами, достаточно родных лиц и походить по облакам, а не осколкам чужих судеб.
— А Сашка не верит. — Я посмотрела на Друга из Бронкса как на оппозиционера мнения.
— Я не говорил, что я не допускаю возможности существования чего-то иного, но, пока мне оттуда никто рукой не помашет, доказывать другим существование высшего разума не буду.
— Именно поэтому у тебя в графе религия написано «православие»? — решила я выстебать чье-то мнение.
Ну хочу я поверить в жизнь после смерти. Ну приведите мне уже все возможные доводы! Неужели не ясно?
— Маш, перестань, — у тебя в разделе вероисповедание вообще стоит светский гуманизм.
— Я не знаю, что это, но, согласись, подобные слова мне идут.
— Ребят, перестаньте ругаться по мелочам! — сказал Ярослав, доставая из шкафа бутылку красного вина.
— Мне показалось или он только что назвал Бога мелочью? — Сашка пытался перевести беседу в мирное русло. Это уже по моему рецепту дипломатии: посмейся над тем, что не можешь принять.
Если честно, я за три недели так и не запомнила свой номер, и поэтому до сих пор нервничала и переживала, не ошиблась ли я в паре цифр, написанных на сторублевой купюре. Посмотрел ли Макс на номер? Не оставил ли мой номер на чай в виде чаевых?
Одна моя знакомая, кстати, писательница и певица, говорит, что если сильно о ком-то думать, то он обязательно позвонит?!! Мне кажется эта версия ошибочной. Однако нет исключения из правил.
В сумке завибрировал телефон. И я почему-то всем нутром чувствовала, что это Макс.
— Алло!
— Маша?
— Да.
— А может, все-таки Света?
— Может, и Света.
— Как твои дела? Рассказывай! Кстати, первый раз вижу, чтобы за номер телефона еще и доплачивали сто рублей. Такой товар, да еще и с предоплатой!
— Ты долго будешь надо мной издеваться?
Он посмеивался. Так расслабленно и спокойно, что не хотелось ни вина, ни спать, ни думать о вегетососудистой дистонии.
— У тебя очень красивая девушка. — Мне показалось нужным добавить и это.
Макс снова начал смеяться.
— Ну что? Скажешь, что некрасивая? — не могла я выдержать второй по счету смех вместо ответа.
— Да нет, красивая-то красивая, только… Ладно, не важно.
— Почему не важно?
— Ну я сначала хотел сказать, а потом передумал. Не нужно. Стало быть, тебе девушка моя понравилась?
Я поперхнулась:
— Нет, я просто заметила, что она очень красивая.
— Ревнуешь?
Я снова поперхнулась.
Начала откашливаться.
Пыталась делать это как можно тише, чтобы Друг из Бронкса не пришел мне постучать по спине и не испортил такой разговор.
— В смысле? — Иной реакции я выдать не могла.
— Ну что я, не вижу, что ты ревнуешь?
— А какие у меня могут быть права на тебя?
— Дело же не в правах, а в отношении. Что ты там пьешь?
— Чай. Травяной.
— Врешь.
— Вру.
Сзади послышались шаги Друга из Бронкса.
— Ну и долго ты будешь трындеть по телефону?
— Парень твой? — поинтересовался Макс веселым голосом, наперед зная отрицательный ответ.
— Ревнуешь?
Он снова засмеялся.
— Ладно, перезвони мне, как будешь одна!
— А если ты будешь не один?
— Я уж как-нибудь разберусь. Уж если я справился с утилизацией волос с сиденья машины и из спальни дома, то уж с удалением твоих сообщений как-нибудь справлюсь.
— А вдруг я тебе не буду писать?
Он снова засмеялся.
Повесил трубку.
Без «пока» и «привет».
Ну не бред? Мог бы быть и поделикатнее.
Я вернулась на кухню с серьезным выражением лица.
Никак не могу решить, что сложнее — натянуть улыбку, когда хочется плакать, или скрыть свинячий восторг?
— Смотри-ка, ее больше не волнуют ментальные поля! — Ярослав видел в людях больше, чем хотели бы того люди. — И что такого хорошего случилось с нами? Давай делись!
— Да ничего ровным счетом. Правда!
Сашка понял, что я начала врать спустя полчаса после обещания этого не делать. Хотя я лично не могу согласиться с тем, что врала, скорее так — недоговаривала.
Мы ехали домой молча. Мне не хотелось рассказывать о произошедшем Другу из Бронкса — не потому что ревностно относились, а потому что считали все окружающее недостойным нашего внимания. Если бы наутро он решил бы жениться, то на фразе «И если кто-то из присутствующих знает причину, по которой этот брак не может быть совершен, то пусть говорит сейчас или вечно хранит молчание» — я бы вряд ли кусала себя за язык. Именно поэтому Сашка никогда не пригласит меня на свою свадьбу.
Когда я зашла в квартиру, мама все еще не спала. Эмиль сильно надрался и полночи блевал в ванной, а она ждала, пока все устаканиться и заливала себя валокордином.
— Где диск Алены Свиридовой? — спросила я с порога.
— Да ты пьяна?
— Нет. Я выпила немного, но пьяной себя не считаю.
Я с закрытыми глазами дотронулась кончика носа и прошлась взад-перед по кромке паркетной доски.
— Ладно, иди спать!
Я двинулась в сторону комнаты, как вдруг мама меня окрикнула, странным таким криком, больше напоминающим шепот:
— Иди сюда. Скажи мне, он знает, что ты моя дочь?
— Ты о ком? — Тут до меня разом дошло, и я внесла поправку. — Нет, с чего ему — он вообще думает, что я Света.
— Телефон ты ему не оставляла?
— Мам, почему ты так беспокоишься?
— Ладно, я скажу тебе правду. Он никакой не издатель. Мы с ним знакомы достаточно давно, еще при моей совместной жизни с отцом романа так и не получилось, легчайший флирт, но ты знаешь, для замужней женщины это оставляет безумные шрамы. Когда тебе под сорок, но ты еще хороша и тебе отказывает легкое как перышко внимание двадцатисемилетний юноша.
— Ладно, я скажу тебе правду. Он никакой не издатель. Мы с ним знакомы достаточно давно, еще при моей совместной жизни с отцом романа так и не получилось, легчайший флирт, но ты знаешь, для замужней женщины это оставляет безумные шрамы. Когда тебе под сорок, но ты еще хороша и тебе отказывает легкое как перышко внимание двадцатисемилетний юноша.
— Для тебя он юноша. Сколько ему сейчас?
— Тридцать три. Расскажи мне, какой он в сексе! Прошу тебя!
На мое счастье из душа вышел Эмиль.
И мама переключилась на него, пытаясь уговорить его принять энтеросгель, пока я по-тихому улизнула в свою комнату.
Забурилась под одеяло, задернула сначала шторы, потом нажала кнопку закрытия наружных жалюзи, поставила кондиционер на восемнадцать градусов. Мне все равно, что сейчас июнь — для меня самый настоящий сентябрь в мыслях.
Осталось мне влюбиться в Эмиля, и мы с мамой можем смело убирать Набокова с полок книжных магазинов.
* * *Мне не спалось. Но впервые за долгое время я не думала о жизни и смерти и не придумывала себе страшные болезни, принимая аллергический прыщ за экзему.
Около восьми утра я не выдержала и встала. Побродила по квартире, взяла Фиму и пошла гулять. Мы долго искали клумбочку побольше, чтобы покакать, в результате остановились на зеленом коврике у входа в магазин — к такой траве привыкают собаки, живущие на Остоженке.
Я вернулась домой.
Долго думала, можно ли зайти утром в спальню к маме, когда у нее есть молодой супруг. Потом подумала, что ничем из раздела гениталий меня удивить не возможно, и приоткрыла дверь.
Эмиль спал один.
Где же мама?
Я прошла по коридору до кабинета.
На разложенном кожаном диване спала мама, укрывшись пледом. Солнце пробивалось в незашторенные окна.
— Мам, давай продадим квартиру и купим огромный дом. Нам с Фимой негде гулять.
— Милая, — сказала он, потирая глаза и открыв один из них ровно наполовину. — Ну кто же будет этим заниматься, это тебе не стеллаж новый купить. Давай поспим еще?
— Мам, расскажи мне про Макса, все, что ты знаешь! Иначе я не усну и превращусь в девочку из фильма «Звонок».
— А я злой мамой, которая кричит: «Я тебя породил, я тебя…» — Она забыла конец предложения и решила изобрести свой: — Хочешь, я тебя завтраком накормлю?
— Хочу!
— Тогда иди готовь, а я тебя буду кормить с ложечки.
— Почему, мне кажется, если я его увижу, то разочаруюсь? Может, все дело в стрессе и вегетососудистой дистонии?
— Да нет, все намного проще — ты просто дура. Это все объясняет.
Мама закурила тонкую вкусную сигарету, дала мне затянуться, я легла рядом с ней — обняла ее. Первый раз за пять лет.
— Почему ты не спишь с Эмилем?
— Не захотелось сегодня. Не умею засыпать рядом с одним мужчиной и думать о другом. Моральное блядство в этом доме недопустимо.
— А как же правила касательно мата?
— Ты помнишь, как отец матерился? — Мама засмеялась в голос. — Он только гостям говорил, что забывает мат, выходя из театра, а на самом деле — иногда такое говорил, что я едой кидалась. Один раз кинула в него куском цветной капусты. Было очень смешно. Ты помнишь?
— Забыть все пытаюсь.
— Зачем?
— Так ведь помнить — это так больно. Вот говорят, не плачь по тому, что ушло, а радуйся тому, что это было. Это слишком сложно для таких, как я!
— Почему ты считаешь себя особенной? Хотя что я спрашиваю, в Лондоне все считают себя особенными — вся жизнь там состоит в том, чтобы стать как можно более уникальным, в то время как здесь все метят под одну гребенку. Как же все надоело!
— Мам! А расскажи мне про Макса. Все, что ты знаешь.
— Да я толком ничего не знаю. Одно время мы часто виделись у Брушевских, почти каждые выходные я ездила пообщаться с Нонной — ты помнишь, я все время уезжала. Он тогда снимал дом по соседству. Сначала снял на лето — потом решил, что и зимой неплохо, решил, что как закончит ремонт во второй квартире, начнет строительство дома.
— Я была там.
— У Брушевских? Конечно была, но строит он не там.
— Да нет, я была у него в новом доме.
— В ту ночь, что ли?
Мама перевернулась на бок и посмотрела на меня достаточно сурово, задавая свой вопрос, на который у меня не было желания отвечать.
— Пошли зубы почистим. А лучше давай продадим эту квартиру и построим дом, — настаивала я на своем.
— Зубы почистим. О доме вопрос закрыт. Просто тебе понравился мужчина, вот тебе и захотелось быть на него похожей. Это пройдет. Через недельку. Пошли потренируемся.
В соседнем доме открылся спортклуб, где у нас (у них, постоянное это «у них», я с ними без году неделю и имею прав не больше, чем лабрадор Фима) семейная карта. Мы пришли вместе с мамой, где она раз сто повторила врачу о моем диагнозе на почве стресса из-за смерти отца. Да плевать мне на ваше странное слово «тахикардия».
Хотя признаюсь, в кардиозале меня всегда настораживают эти циферки — от 110 до 140… Пульс возрастал. Такое странное чувство, что внутри тебя нечто отбивает чечетку, и ты не совсем контролируешь ритм, однако йоги говорят, что всем, сердцем и прочими органами, реально управлять, мне на это очень хочется ответить как в том ужасном анекдоте «Дамочка, вы бы хоть за пиздой последили».
Мы с мамой встали на соседние беговые дорожки. Шли в одном ритме, поглядывая на плазменные панели с новостями.
— Что у вас с Максом было, рассказать не хочешь? — давила на свое мама. — Никогда не думала, что буду с дочерью обсуждать мужчин своего круга.
— Ничего. Просто секс. Утром он довез меня до метро, и я вернулась домой. А кто такая эта Ника его?
— Насколько я знаю, он ее очень сильно любит, относится к ней безумно трепетно. Расскажу тебе одну историю. Только никогда и никому — это что-то вроде сплетен. Нику он практически подобрал, она девушка из очень бедной семьи — он помог ей во всем, вырвал ее из того злачного круга. Она балерина. До сих пор танцует. Может, поэтому за эти почти восемь лет у них так и не появились дети.
Я сразу провела ассоциативную линию к Другу из Бронкса и его Женьке. Правду говорят — все мужики одинаковые. А бабы дуры!
— Она очень красивая, — высказала я маме свое впечатление от Ники.
— А мне не нравится — вобла какая-то, на рыбу похожа — видела такие рыжие в ресторанных аквариумах плавают, брррр. Мы лучше.
— Откуда ты все это знаешь пор него?
— От Нонны. Тот еще информатор. Но после того, как он съехал из того дома, о нем ничего не слышно. Так забавно было — когда Ника была на гастролях, он часто бывал с нами по выходным, шутил, был очарователен и безумно приятен. Я влюбилась в него того. Но стоило ей вернуться — он становился каким-то мрачным и нервным. Хотя отношения у них были хорошие.
Я и сама не заметила, как пульс перестал скакать — я стабильно остановилась на ста двадцати сердечных хуках в минуту.
— Я не боюсь вас, показания пульса на тренажере. Я же просто хочу танцевать. Одна. Потому что я счастлива! — закричала я на тренажер.
Мама настоятельно попросила меня больше не разговаривать при ней с неодушевленными предметами. Стыдно ей. Краснеет.
А все оттенки красного дамам в районе сорока не к лицу.
* * *Температура была в норме — 36,6 за бортом. Никогда не могла понять, почему человеку так некомфортно быть одной температуры с воздухом?
Жара нахлынула внезапно, как сказала мама. А поскольку английские дожди в мой чемодан не уместились, то температура лишь росла с моим появлением.
Мы вернулись домой. Эмиль как раз пришел в себя и извинялся перед мамой.
Они покричали еще полчаса друг на друга.
Я сквозь сон слышала, как они ушли. Дверь щелкнула. Я снова погрузилась в мутное зарево мыслей.
Меня разбудил Друг из Бронкса, который сказал, что со мной хочет познакомиться Евгения.
Я открыла им дверь в пижаме, с размазанным по лицу выражением обиды на раннее пробуждение. Около десяти часов вечера.
Если честно, от той Жени — сморщенной и забитой в угол серой мышки, осталось только название. Передо мной стояла высокая блондинка с длинными прямыми волосами, достаточно худая — тех щек, которые я видела на фотографиях, обнаружено не было, одетая с иголочки — не могу сказать, что дорого или суперстильно, скорее взято самое неброское и не столь кричащее и скомпоновано между собой. Она была очень хорошенькая, не глянцевая фарфоровая красавица, а очень хорошенькая!
Пока Женя мыла руки, а я ставила чайник, Сашка на удивление цинично произнес:
— Посмотри, что я сделал! Как тебе произведение искусства?
— Ты считаешь, что девушку можно взять и слепить, и тебе не стыдно вот так об этом говорить? — моему возмущению не было предела.
— А почему нет, если это МОЯ женщина?