— Ничего особенного, мы разговаривали.
Роза вдруг узнала Лидочку.
— И вас тоже? — спросила она.
— Потише, — осадила ее Инна, словно они сидели в консерватории.
За дверью продолжался допрос.
— Значит, вы приезжаете вечером, после работы, где вы могли разрешить все ваши деловые проблемы, к своей молодой сослуживице просто поговорить.
— Да, — ответил Осетров. — У людей бывает нужда в беседе, в утешении старшего товарища.
— Надо ли понимать, что вы приехали к ней в качестве старшего товарища?
— Что за странная постановка вопроса? Я не вижу оснований для иронии.
— Вы пожилой человек, у вас семья, у вас есть внук.
— Два внука.
— Два внука… Но вы дружите с молодой одинокой женщиной, посещаете ее квартиру, чтобы она могла побеседовать с вами как со старшим товарищем.
— Я вас понял! — возмутился Осетров. — Понял, что вам удобнее и проще питаться слухами и сплетнями, которые распространяются в институте, в основном с помощью и посредством ее подруги Сони Пищик, которая, к сожалению, работает в нашей библиотеке.
— И никаких оснований к сплетням вы не давали.
— Нет!
— Ой, врет же! — возмутилась Роза. — Ведь врет, он же ходил к ней, они даже в дверях целовались.
— Погодите, — снова оборвала ее Соколовская.
Круглое личико Розы излучало радость кошечки, прижавшей лапкой мышь.
— Хорошо, — произнес сыщик Шустов, — более подробно с вами обсудит эту проблему следователь прокуратуры, который ведет это дело. Моя задача проще — я сейчас как бы собираю мнения, смотрю, кто, когда, где был. Значит, гражданке Пищик доверять не следует?
— Соне? Ни за что!
— Так я ей и передам. Сведения, которые она сообщила, являются чистой ложью. Гражданин Осетров не имел близких и интимных отношений с потерпевшей.
— Не имел.
Опять была некоторая пауза, значит, Шустов записывал ответы Осетрова.
Потом Шустов деловито и как бы между делом спросил:
— А что вы в шкатулку положили?
— Куда?
— В шкатулку. В шкатулку крупного размера, тридцать два на двадцать четыре сантиметра, изготовленную из карельской березы, которая стояла на комоде.
— Я вас не понимаю.
Голос Осетрова звучал настолько неубедительно, что любому понятно было, что он просто тянет время и соображает, продолжать ли запираться или сменить пластинку.
— Значит, все-таки подсмотрела, — сказал он.
— Подсмотрела, — согласился Шустов.
— Это он про меня, — прошептала Роза. Она догадалась и была этим горда.
— Хорошо, я все расскажу. Совершенно честно, но попрошу вас, по крайней мере пока, не записывать мои показания. Примите их в устной форме. Я, в силу своего общественного положения, не могу позволить себе появиться в суде, даже просто свидетелем. Мое прошлое вызывает ко мне вражду со стороны так называемых демократов. Это объективная реальность. До сих пор звучат призывы к ликвидации членов коммунистической партии. Я же был одним из ее руководителей.
— Правда? — тихо спросила Соколовская.
Может, она тоже тайная или явная коммунистка?
— Врет, — ответила Лидочка. — Он был чиновником в ЦК. Таких там пруд пруди.
— Наверное, вы правы, — согласилась Соколовская, — хотя в любом случае интереснее, если ты поймала в чужой постели министра или члена Политбюро.
— Мы тут ни к чему не призываем, — заметил Шустов. — И уж я буду решать, что включать в протокол, а что не включать. Как мне кажется, гражданин Осетров, вы здесь не в таком положении, чтобы ставить мне условия.
— В таком случае я ничего говорить не буду.
— Уж лучше говорите, — возразил Шустов.
— Правильно, — подтвердила его слова Роза, — чего уж там.
— Хорошо, — сдался Осетров. — Я подтверждаю. У меня были интимные отношения с Аленой Флотской, однако я должен вас предупредить, что не являлся их инициатором. Я и не думал ухаживать за молодой женщиной, у меня нет таких склонностей. Но дело в том, что в тот период жизни, три года назад, я находился в подавленном состоянии после разгрома нашей партии и потери места, положения, даже уважения товарищей… Честно говоря, вы можете представить ситуацию, когда еще вчера вы вызывали на ковер директора института, а сегодня должны отчитываться перед заведующим отделом? И еще быть благодарным этим людям за то, что они вас не вышвырнули на улицу… Поймите меня правильно: я остаюсь высокого мнения о моих коллегах. Им ведь тоже было нелегко — пригласить меня, когда идет охота на ведьм, когда само слово «коммунизм» подвергается надругательству…
— Вы могли бы конкретнее? У меня много дел, — прервал его Шустов.
— Я хочу дать вам общую обстановку, в которой произошло мое сближение с Аленой Флотской. Алена была в те дни редким существом, которое, казалось, меня понимало. Я принял ее маневры за чистую монету, потому что моя душа стремилась к какому-то очищению. Я понятно выражаюсь?
— Для меня — понятно, — ответил Шустов. Инна хмыкнула.
Осетров не уловил иронии Шустова. Он слышал только себя.
— У меня было мало женщин, я всегда старался оставаться добрым семьянином, сохранять верность моей супруге.
Еще бы, у вас с этим было строго, подумала Лидочка.
— Но все же бывали исключения? — съязвил Шустов.
— Очень редко. В длительных командировках, вы понимаете?
— И что же произошло с Еленой Сергеевной?
— Мне показалось, что она выгодно отличается от других молодых женщин своей образованностью, чуткостью, открытостью…
— Я вас слушаю, продолжайте.
— Я пытаюсь вспомнить, понять… как это произошло.
— Наверное, на каком-нибудь юбилее, дне рождения, празднике? — пришел на помощь Шустов.
— Почему вы так подумали?
— Потому что обычно интеллигенты выпивают на службе, потом говорят о политике, а потом едут к любовницам, — сказал Шустов.
— Ну, вы упрощаете, — возразил Осетров.
— А если усложнить?
— Усложнить?
— Давно вы стали любовником гражданки Флотской?
— Господи! — вырвалось у Осетрова. Лидочка поняла, как одним ударом Шустов уничтожил и опошлил все еще сохранявшиеся руины романтической любви. От нее ничего не оставалось три дня назад, но теперь она, возможно, начала вновь воздвигаться в воображении Осетрова. И тут на пути тебе попадается прожженный, насквозь циничный милиционер.
— Вы встречались у нее на квартире? — Шустов торопил события.
— Да, — прошелестел Осетров. Женщины под дверью еле различили ответ.
— Это продолжалось…
— Около трех лет.
— Вы ездили вместе на курорты, в круизы, за рубеж?
— Помилуйте! — воскликнул Осетров. — Откуда у меня на это средства?
— Она предложила вам покинуть семью?
— Она этого не предлагала. У нас были отличные отношения.
— То есть вас это устраивало — любовница с отдельной квартирой, куда можно ходить, когда вам удобно, никто не мешает.
— Вы не имеете права вести допрос в таком тоне! Это пытка.
— А ты как ее пытал? — сурово произнесла Роза. — Я все лейтенанту расскажу, я женщина честная, я врать не буду, она на лестницу за ним бегала, она на него кричала, что жить не может.
— Так я и думала, — вынесла свой вердикт Инна Соколовская, поправляя погон.
— Могу ли я записать от вашего имени, — услышали они голос Шустова, — что «наши отношения ничем не омрачались, и мы не намерены были их изменять»?
— Если вам так удобно, записывайте.
— Почему же она угрожала покончить с собой?
— Она? Угрожала?
— У меня есть на этот счет показания различных людей.
— Ложь!
— Я могу устроить вам очные ставки, — пообещал Шустов.
— Как так? Разве меня в чем-нибудь обвиняют?
— Я вас допрашиваю как свидетеля. Но вы свидетель, который говорит неправду.
— Опять подруга Соня?
— Сейчас пойду туда и скажу все, что думаю, — решила Роза.
— Погодите! — попыталась остановить ее Соколовская.
Соколовская была жилистой, как стайер, но и она с трудом удерживала охваченную яростью Розу.
— Не только она, — сказал Шустов.
— Но кто еще? Если вы не скажете, я вынужден буду уйти.
— Тогда я вас задержу.
— Только посмейте!
Слышно было, как подвинулся стул.
— Да постойте вы! — Шустов, видно, тоже поднялся. Но опоздал.
Дверь распахнулась, и в коридор выбежал свидетель Осетров.
Менее всего на свете он ожидал, что именно в тот момент махонькая Роза вырвется из рук Соколовской и бросится к нему с криком:
— Это он! Это он! Не уйдешь, гад вонючий! Убил девочку, такой хорошей, такой доброй была, все за молоком мне ходила, а ты зачем ходил, удовольствие получал, а она потом плакала на всю лестницу. Я, как мама родная, ее утешала…
Осетров стал отступать к двери. Дверь в кабинет оставалась открытой, и в ней, ничего не предпринимая, возвышался лейтенант Шустов.
— Это провокация! — сообщил Осетров Шустову. Он прижимал к груди зеленый рюкзак. — Это гнусная провокация.
— Погодите, гражданка Хуснутдинова, — мягко сказал Шустов. — Мы с вами еще поговорим. Но я вам очень благодарен, что вы узнали этого гражданина и указали нам на его роль в судьбе потерпевшей.
— Это ты говоришь, что потерпевший, — возразила Роза. — А для меня она уже не потерпевший, для меня она уже совсем погибший.
— Хорошо, хорошо, погодите, через несколько минут я вас приму. А вы, гражданин Осетров, уходите или хотите еще со мной поговорить?
— Я ухожу! — решительно заявил Осетров, но вместо того чтобы уйти, отступил в кабинет и даже затворил за собой дверь.
Слышно было, как скрипят, стучат по полу стулья — мужчины вновь занимали свои места.
— Я чего натворила! — расстраивалась Роза.
— Может быть, ты правильно поступила, — сказала Инна. — По крайней мере, он теперь знает, что соврать ему будет нелегко.
— Вы будете дальше рассказывать? — спросил за дверью Шустов.
— Я не несу никакой ответственности за ее самоубийство! — попытался дать арьергардный бой Осетров, но Шустов не обратил на это никакого внимания.
— Записываю, — сообщил он.
— В последнее время, — сдался Осетров, — мои отношения с Аленой ухудшились. Они, разумеется, не стали враждебными, однако ее требования, капризы стали совершенно невыносимы. Я открытым текстом сказал ей, что не могу на ней жениться, не могу покинуть жену, с которой прожил почти тридцать лет, сына, внуков… Иногда она понимала меня и даже сочувствовала. И, наверное, мы нашли бы с ней какой-нибудь путь к мирному расставанию, но ее подруга Соня Пищик делала все, чтобы изобразить мое поведение в глазах Алены в самых плохих красках.
— Подождите, — попросил Шустов. — Я записываю.
Роза энергично кивала головой, подтверждая слова Осетрова.
— Алена — натура нервная, если не сказать истеричная. Причиной тому ее тяжелое детство, когда ее мать, пустившись во все тяжкие, бросила ее на руках у старой бабушки, девочка росла без отца, она хотела ребенка, работой занималась не той, которая ей подходила… Все мои усилия доказать ей, что вся ее жизнь впереди, что она еще найдет себе и мужа, и отца будущего ребенка… все впустую. Тут были и истерики, и угрозы самоубийства, и даже звонки моей жене. Знаете, как звонят, потом дышат в трубку… а то еще и пустят грязное ругательство. Но это уже Сонькина работа. На службе все уже знали, мне было трудно глядеть в глаза людям… Но ведь и не порвешь так вот, бездушно… У вас можно курить?
— Курите, форточка открыта.
Лидочка догадалась, что последние слова были адресованы Инне, которая вознамерилась было ворваться в комнату и прекратить курение в служебном помещении, но сдержалась.
— Что случилось во вторник, 15 февраля?
— Она позвонила мне и просила приехать. Я не мог, у меня день рождения внука, она отлично об этом знала. Тогда она заявила, что если я этого не сделаю, то она обязательно покончит с собой. Это был чистой воды шантаж, и я не принял его всерьез, но потом пожалел Алену и приехал на минутку. Настроение у нее уже изменилось. Она встретила меня сухо, почти враждебно и сообщила, что на самом деле нам пора расстаться.
— Значит, вы признаете, что находились с потерпевшей в интимных отношениях? — как-то удивительно не вовремя вмешался Шустов.
— А вы об этом еще не догадались?
— Я должен это зафиксировать.
— Да погодите, дайте досказать, потом будете фиксировать, мать вашу!
Слова Осетрова возымели действие. Шустов замолчал.
— Честно говоря, я почувствовал облегчение. И даже как-то воспользовался моментом, чтобы подвести черту под нашими отношениями. Я взял с комода шкатулку. У нее давно стояла на комоде шкатулка, в ней лежали всякие там пуговицы и нитки, сложил, разумеется, с разрешения Лены в нее некоторые вещи, которые мне принадлежали.
— Какие вещи? — недрогнувшим голосом спросил Шустов.
Лидочка вздохнула — все тайны имеют рациональные объяснения.
— Она вернула мне некоторые подарки…
— Бьющиеся? — неожиданно спросил Шустов.
— Почему бьющиеся?
— Да вы подумайте: вот вы пришли в дом к близкому вам человеку, и тот говорит: «Возьми свои подарки, возьми то, что оставлял здесь, помнить о тебе не хочу!» Так?
— Приблизительно так.
— Вы берете с комода шкатулку и высыпаете из нее пуговицы и нитки на комод, а потом складываете в шкатулку ценные вещи. Непонятно.
— Что непонятно?
— Зачем вам понадобилась шкатулка? Неужели в доме не нашлось пластикового пакета?
— Да… Но среди вещей были тяжелые, например, пепельница из нефрита.
— Нет, нет, все равно не получается! У вас с собой был портфель.
— Не портфель, а небольшая сумка, потому что я сказал дома, что иду за хлебом. Совсем маленькая сумка.
— У него маленькая сумка была, — подтвердила Лидочке Роза.
— Ну, взяли бы у Елены Сергеевны какую-нибудь ее старую сумку. А тут — шкатулка! И дома как вы объяснили, что шкатулку принесли?
— Ее никто не заметил, — признался Осетров.
— Ну-ну, продолжайте, — сказал Шустов, который не поверил Осетрову.
— А, в сущности, нечего продолжать. Я ушел. Мне было некогда. А на следующий день узнал о смерти Алены…
— И вы не позвонили ей за весь вечер, вы не беспокоились?
— Знаете, я был зол на нее за эту демонстрацию. И за то, как она себя вела. Кстати, я вспомнил, почему я избрал именно шкатулку. Ведь этот ход мне подсказала Алена. Она так и сказала: сложи все в шкатулку, а потом вернешь… Вот именно…
Врет, врет, подумала Лидочка, жалеет, что не придумал эту версию раньше — она бы так легко все объяснила. И, наверное, Шустов это понимает.
— Значит, вы вернулись домой, — гнул свою линию Шустов, — легли спать и ни о чем не беспокоились.
— Не совсем так. Я беспокоился. Я несколько раз звонил ей за вечер, но было занято, подозреваю, что Алена сняла трубку, у нее была такая манера. Я лег поздно, и мне не спалось…
— А потом?
— А потом… я все сказал…
Опять пауза, наверное, Шустов пишет. Сейчас он попросит свидетеля подписать протокол допроса. И Осетров спокойно уйдет.
Но ведь так нельзя! Неужели не ясно, что Осетров виноват во всем?
Видно, эта же убежденность овладела маленькой Розой.
Колобком она скатилась со стула и ворвалась в комнату Шустова, словно пушечное ядро.
— Зачем неправду говоришь? — закричала она. — Я все видела, я все знаю.
От волнения ее акцент усилился, и она путала падежи.
Инна опять попыталась ее остановить. Лида тоже поднялась, но они с Инной остались в дверях, потому что Роза своим появлением так испугала Осетрова, что он отбежал к окну и прижался к нему спиной. Роза чуть доставала ему до локтя, но она была ему страшна, может, потому еще, что готова была разрушить логическое построение, которое только что, казалось, убедило товарища лейтенанта. Осетров еще не был до конца уверен, в чем состоит угроза Розы, но всей шкурой чувствовал, что погиб.
— Врет он, врет он, врет он! — визгливо повторяла Роза. — Зачем врать надо? Какую шкатулку уносил, если руки пустые были — маленькая сумочка была, а руки пустые. Не брал он эту коробку, гражданин начальник, не брал он ее в тот раз.
— А взял он ее в следующий раз, — закончил эту фразу Шустов, словно заранее знал, что скажет Роза. Будто подстроил так, чтобы Роза все слышала, сидя под тонкой дверью и выступила Немезидой, когда преступнику будет казаться, что ему удалось уйти от правосудия.
— Вот этого я не знаю, не смотрела, но в тот раз он с пустой рукой шел, одна маленькая сумка в руке был… Зачем про ящик говорил?
— Ну, знаете, — нашел наконец слова Осетров, — вы могли и ошибиться, вы все подглядываете, подслушиваете — может быть, в это время вы в соседнем подъезде вынюхивали.
Несправедливые обвинения тяжелее всех переносят те, которым свойственны подобные грехи. Надо было видеть, с каким бешенством кричала Роза, перейдя от ярости на татарский язык, и это придавало всей сцене тем более сюрреалистический характер, так как она наступала на Осетрова, почему-то норовя подпрыгнуть, чтобы вцепиться ему в глаза, а тот был вынужден отступать вдоль стены, пока не попал в угол между стеной и несгораемым шкафом.