— Вы нарочно! — закричал он Шустову через голову маленькой татарки. — Я буду жаловаться министру внутренних дел, а вы еще попрыгаете у меня!
— Гражданка Хуснутдинова, — закричал тут Шустов, — уйдите из комнаты, я вас сюда не звал!
— Как так не звал? — искренне удивилась Роза. — А зачем давал слушать, как он тут врет?
— Я не отвечаю за дефекты строителей, — ответил Шустов. — И попрошу посторонних покинуть помещение.
Никто из женщин помещения не покинул. Только Осетров попытался это сделать, но остановился.
— Я не видела, я спала, — сказала Роза, — но все слышала. Я знаю, когда он к ней второй раз приехал. В два часа ночи. Мой муж, Геннадий Петрович, спросил, ты зачем не спишь? Уже третий час, а я сказала, там, на лестнице, человек есть, наверное, опять хахаль к Алене пришел. А мой муж говорит, ты спи, говорит, у них дела любовные, молодежные. А я говорю, какие молодежные дела у Олега Дмитриевича, если он мне в папы годится? У него внук есть.
— И долго он там был? — быстро спросил Шустов.
— Она меня не видела! — закричал Осетров. — Это все подстроено.
— Я думаю, недолго был, — сказала Роза, — может, полчаса был, может быть, побольше был.
— Пускай все уйдут, — с отвращением произнес Осетров.
— Выйдите, — поддержал его Шустов. — В самом деле, выйдите!
Женщины поочередно вышли из комнаты. Лидочка удивилась тому, как покорно вышла с ними Соколовская. Но, видно, она понимала, что при ней свидетель не стал бы говорить.
И вот они снова уселись в ряд. Розочка в середине. Она все еще не могла успокоиться.
— Зачем он так говорит? — повторяла она. — Убил девушку, да?
Лидочка положила ей руку на плечо, чтобы замолчала. Интереснее было узнать, о чем говорят в комнате.
— Расскажите мне о вашем втором визите к Елене Сергеевне, — сказал лейтенант. Голос его был ровным, будто он не прыгал только что по комнате, отлавливая Розу.
Осетров заговорил мертвым голосом, будто был под гипнозом. Наверно, ему стало все равно.
— Она звонила мне несколько раз, — сказал он. — К телефону подходила жена, Алена бросала трубку… как обычно. В конце концов жене это надоело, и она сказала мне… моя жена многое знает. Я взял трубку, и Алена мне сказала, что ей очень плохо, что она намерена убить себя и хочет со мной попрощаться. Я сказал ей, чтобы она ложилась спать, а завтра я приеду. Это было после двенадцати. Через полчаса она позвонила снова… я как раз мыл посуду. Она требовала, чтобы я приехал. В последний раз. Я наотрез отказался… как каждый бы сделал на моем месте.
— Я не был на вашем месте.
— Шантажу нельзя поддаваться, от этого шантажисты только наглеют.
— Ваша… подруга уже умерла, — сказал Шустов. Наверное, хотел таким образом поторопить Осетрова. А тот вместо продолжения рассказа начал всхлипывать, и было слышно, как Шустов наливает из графина в стакан воду, а Лидочка подумала, что у всех следователей на столе должен стоять графин.
— Я не ложился спать, я ждал нового звонка. И он был. Это был странный звонок.
— Во сколько? — спросил Шустов. — Вы заметили время?
— Примерно в половине второго.
— Расскажите подробнее.
— Она говорила невнятно, я почти ничего не мог разобрать. У меня возникло жуткое подозрение, что она все же наглоталась таблеток. И я подумал — что же со мной будет!
— Вы подумали, что же будет с вами?
— Я сказал жене, что мне надо уехать. Она категорически была против. Она предположила, что это какой-то очередной шантаж Алены. Но я очень испугался. Я позвонил еще раз, но никто не взял трубку… было занято…
— Занято?
— Я сам удивился. Позвонил еще раз… Я представил себе, что она лежит без сознания и не может дотянуться до аппарата.
— Вы поехали?
— Да, я поймал такси… У меня был свой ключ. Кстати, вот, я его хотел возвратить… наверное, лучше вам, да?
— Продолжайте.
— Я поднялся наверх, я позвонил… никто не открыл. Это совершенно ужасно, не дай вам бог… Я увидел, что она лежит… Трубка телефона у нее в руке. Дальше я действовал буквально бессознательно.
— Что вы делали?
Лидочка поняла, что Шустов продолжает записывать.
— Я взял трубку и положил ее на место.
— Почему?
— Не знаю. Но помню, как вытер отпечатки пальцев.
— Вы боялись, что вас заподозрят?
— Это наивно, но мне казалось… я был в шоке… мне казалось, что если убрать все следы моего пребывания там, то обо мне не вспомнят. Ведь мало кто видел, как я сюда приходил.
— Дальше.
— Дальше я стал искать, куда сложить все, что связано со мной. Там были мои фотографии, даже мои часы, которые она хотела отнести в починку, наручные часы… там были мои книги, две книги, я как-то занимался у нее. Потом я пошел в ванную, взял свою зубную щетку и пасту. Я очень чистоплотный человек и не выношу, когда кто-то пользуется моими вещами, и сам не люблю чужих вещей… моя щетка для волос… Я брал только свои вещи, клянусь вам.
— Этим вы ввели в заблуждение следствие.
— Но я был в шоке!
— А потом?
— Потом я ушел. Я положил все в шкатулку, которая стояла на комоде, и ушел.
— Но почему именно в шкатулку?
— Потому что я увидел ее, когда искал, куда же мне положить свои вещи.
— А Елена Сергеевна лежала там?
— Конечно, она лежала. Я старался не смотреть на нее. Я же понимал, что она сделала это нарочно, чтобы отомстить мне за то, что я не хочу на ней жениться. И потому мне надо было перехитрить ее — стереть следы. Да, это не очень хорошо, но это не преступление, и вы никогда не докажете, что это преступление…
— Я не собираюсь доказывать. Этим займутся другие. Я лишь веду дознание, — сказал Шустов. — И меня интересует: когда вы были в первый раз в квартире в тот вечер и Алена выразила желание покончить с собой, вы ничего не подкладывали в коробку с ее снотворным?
— Зачем? Я вас не понимаю…
— Хорошо, к этому мы еще вернемся.
— Что это значит?
— А когда вы приезжали ночью, вам показалось, что она мертва?
— Не показалось! Я пощупал у нее пульс! И сердце… она уже начала остывать.
В кабинете воцарилась тишина. Скрипнул стул…
— Гражданин Осетров, — сказал Шустов после долгого молчания. — Я не буду вас задерживать, хотя, с моей точки зрения, вы остаетесь подозреваемым. И надеюсь, что вы не вздумаете скрываться.
— Боже упаси. А что, есть подозрения, что Алена не покончила с собой?
— Я этого не знаю.
Опять пауза. Потом голос Шустова:
— Я попрошу вас подписаться внизу каждого листа.
— Конечно, конечно… Но если вы думаете… то вы ошибаетесь. Я не могу сказать, что в последние месяцы ее любил, но я очень хорошо к ней относился, и ее смерть… ее смерть для меня потрясение.
— Вы можете идти.
— Ах да, я совсем забыл. Я принес шкатулку. Это же чужая шкатулка. Она вам может пригодиться, как вещественное доказательство. Сейчас достану… такой неудобный рюкзак… Вот она! Держите. Это единственная чужая вещь, которую я взял в квартире у Алены.
— Хорошо, — равнодушно произнес Шустов. — Я выдам вам расписку.
— Не надо, зачем?
— Такой порядок.
«Сейчас он уйдет, — подумала Лидочка, — я войду в кабинет и смогу наконец увидеть эту злосчастную шкатулку. Если это та самая шкатулка. Только пустая…»
Осетров вышел, ссутулясь, быстро пошел по коридору, не взглянув на женщин, которые с нетерпением ждали очереди войти в кабинет. Они были возбуждены и полны любопытства, словно только что возвратились с боя гладиаторов и теперь хотели поделиться с императором Калигулой своими впечатлениями.
* * *Убегая от Шустова, товарищ Осетров в волнении не подписал акта о сдаче вещественного доказательства в виде шкатулки карельской березы, полированной, имеющей потертости и царапины, размером тридцать на двадцать четыре сантиметра при высоте в шестнадцать сантиметров. Внутри шкатулка неполированная, пустая, без следов пребывания в ней каких-либо предметов.
Женщины, набившиеся в маленький кабинет, рассматривали шкатулку. Роза клялась, что в семь вечера такой шкатулки у Осетрова с собой не было — она бы увидела. А Инна Соколовская, которая тут же принялась поливать из графина цветы, будто они могли высохнуть от присутствия Осетрова, разумно заметила:
— Твой Осетров шкатулку заранее приготовил и в рюкзак поместил, о чем это говорит?
— А о том, — ответил Шустов, который задним числом оформлял протокол сдачи шкатулки, — что, уходя из дома, он был убежден, что придет и все мне честно изложит. А как вошел в кабинет, то его охватило обычное для преступников чувство — желание не сознаваться.
— Не только для преступников, нам об этом еще Муромский читал, в психологии судебной психиатрии, даже свидетелями овладевает страх, и они начинают отрицать очевидные вещи, даже факты, которые не должны им повредить.
— Надо стены красить другим цветом, — заметила Роза. — Такой цвет нехороший, как в тюрьме сидишь.
Роза была права, синий казенный цвет, коричневые шкафы и серый сейф — это была тюремная палитра, враждебная практически любому человеку, а уж тем более тому, кто чувствовал себя в чем-то виноватым. Он понимал, что ему грозит остаться здесь навсегда, — и тут в его организме включались все системы защиты.
— А я почти сразу догадался, что у него в рюкзаке шкатулка. А то бы его с рюкзаком не пустил — мало ли с чем сюда ходить будут? Завтра пулемет принесут… Но здорово я его расколол?
Это была странная сцена, такой не должно быть в милицейском кабинете. Такие сцены могут происходить в адвокатской конторе мистера Мейсона или в кабинете сыщика Ниро Вульфа. Собрались приятели и сотрудники и радуются удаче…
Со шкатулкой в руках Лидочка отошла к окну. Сейчас она откроет ее и увидит мешочек с кусочками темного металла и камни, привезенные когда-то Полиной из Батума, все, что осталось от ее непутевого брата. Как давно это все было… И главное — дневники Сергея Серафимовича.
Пустое… ты нашла шкатулку, шкатулка же представляет, скажем, только сентиментальный интерес. И вряд ли больше.
— Ваша? — догадалась почему-то Соколовская.
— А я с ними и познакомилась, — призналась Лидочка, — потому что искала эту шкатулку. В ней когда-то были наши семейные реликвии. Не очень ценные материально, но дорогие для нашей семьи и для науки.
— Зачем им отдали? — спросила Роза, наслаждаясь собственной причастностью к большому государственному делу.
— Время такое было, до войны еще. Ареста боялись.
— Вот что значит в Бога не верить, — наставительно произнесла Роза. — Бог вас сохранил, а вещи не сохранил. Раз отдали, зачем ему их хранить?
Сентенция не была лишена некоторого смысла, хотя и не утешала. Лидочка держала в руках шкатулку, ей трудно было с ней расстаться. Шустов заметил ее колебания и сказал:
— Закроем дело, отдадим вам, она вряд ли кому понадобится, ведь вещь ваша.
— Когда все кончится, — заметила мудрая Роза, — тетя-дядя прибежит, наследником назовется. Скажет, всю жизнь о такой коробке мечтал. — Роза искренне рассмеялась.
— Что-нибудь придумаем, — сказал лейтенант.
Лидочка с сожалением вернула шкатулку.
— Что же он в ней унес? — вслух подумала Инна.
— А я ему на этот раз поверил, — заметил Шустов. — Он в панике был, хватал то, что ближе всего, под рукой. Если ты комнату бы представляла, то, как войдешь — налево диван и телефон — там она и лежала. Он, конечно, отпрянул. А тут комод. И шкатулка.
— При условии, что он никого не убивал.
— А я думаю, что убивал, — сказала Роза. — Тихий такой, вежливый. Точно, убивал.
— Пока мы ничего не знаем. Будем вести расследование, — решил прекратить дискуссию Шустов. — Сейчас еду в прокуратуру. В связи с вновь открывшимися обстоятельствами будем думать, что делать дальше.
Глава 6 Второе покушение
Хоронили Алену Флотскую через два дня, в воскресенье, 20 февраля. Сначала близкие, включая Лидочку — куда уж теперь от этой близости денешься, — поехали в морг Первой градской больницы.
Морозы уже кончились, может, и насовсем, но поднялся неприятный ветер.
В морге народу оказалось мало. Так мало, что некому было нести гроб до автобуса, который кое-как подобрался задом к лестнице. В высоком, граненом, похожем на внутренность стакана, зале ожидания стены на высоту двух метров были выкрашены в поносный цвет. По стенам, по всему периметру зала тянулись царапины. Труп долго не выдавали, а Лидочка мучилась загадкой — кто и почему царапал стену на высоте человеческого роста. Она наконец не удержалась и спросила Соню. Соня была в черном платке, на рукаве пальто — черная повязка. Непонятно, где она откопала такой обычай, возможно, от членов правительства сталинских времен, правда, у тех повязки были красно-черными.
Соня кинула равнодушный взгляд на стену и пояснила без раздумья:
— К ней крышки гробов приставляют. Привозят и приставляют.
Соня была права. Голубая, кое-как обтянутая материей крышка Алениного гроба была прислонена к стене там, где стояла Татьяна Иосифовна с незнакомой Лидочке приятельницей или родственницей. Помимо них, в гулком зале, с промокшими углами потолка и небоскребами паутин, были и несколько человек из института, и Роза, которая сочла своим долгом…
— Это ничего, что я пришла? — шепотом спросила она.
— Ничего, — ответила Лидочка. — Даже очень хорошо.
Осетрова не было.
Когда наконец велели заходить в заднюю комнату, где толстая женщина за столиком заполняла документы и выдавала трупы, Лидочке пришлось помочь нести крышку гроба, а санитары, которых Сонечка просила помочь за деньги, спешили и, перенеся гроб, ушли обряжать следующего покойника.
В главном зале, куда все прошли постоять вокруг гроба и поглядеть на Алену, в нишах стояли две одинаковые гипсовые, в человеческий рост, женские фигуры в классической манере, обнимающие урны. Видно, их поставили сюда лет сто назад, когда строили морг.
Гроб опустили на каменный стол, и Лида впервые смогла разглядеть женщину, с которой чуть было не познакомилась.
Мертвая Алена Флотская была очень хороша. Перед смертью ее не терзала болезнь и не успела тронуть старость. На вид ей было лет двадцать, не больше — такой, наверное, была гоголевская панночка. Даже здесь, на конвейере, равнодушно выплевывающем покойников в зал, кто-то потратил время и проявил старание, чтобы причесать Алену, даже напудрить — может, это только кажется? — сложить воротничок, завернуть валиком край покрывала… На белом, в голубизну, лице особенно выделялись черные длинные ресницы, губы были чуть розовыми, на чистый лоб упал один из локонов, он оторвался от густой массы волос, как будто хотел остаться живым. Если слова «как живая» имели смысл, так именно в этот момент и именно здесь.
Красота и нежность покойной оказали странное воздействие на всех присутствующих. Впервые в жизни Лидочка увидела, как может плакать агентша, которая до того распоряжалась переносками и заполнением нужных бумажек — очевидно, все были потрясены несправедливостью этой смерти и бессилием ее перед мгновением красоты.
Когда гроб закрыли и перенесли в автобус — на этот раз мужчин было достаточно, потому что пришли два санитара и к ним присоединился шофер автобуса, — Соня, усевшаяся рядом с Лидой, не удержалась, чтобы не сказать правду:
— В жизни Аленка была куда хуже, грубее, даже вульгарнее. Не веришь? Мне лучше знать, я говорю объективно, как лучшая ее подруга.
Автобус ехал недолго, минут десять — ему надо было проехать по Ленинскому, потом свернуть к крематорию Донского монастыря. Там у крематория, как узнала Лидочка от Татьяны, похоронена Маргарита Потапова, и потому есть семейное место для урны, а это очень удобно, потому что если надо будет Аленку навестить, то это два шага от метро, а то теперь все эти новые кладбища находятся за городом, надо истратить целый день, пока доберешься.
Площадка у крематория была расчищена и плотно утрамбована автобусами и людьми, которые сменяли друг друга весь рабочий день. Два автобуса ждали своей очереди. Длинный очкарик из профкома Тихоокеанских проблем вместе с Сонечкой побежал в контору оформлять документы. Начал сыпать снег, он поглощал звуки и создавал мирную добрую атмосферу прощения и спокойствия. Лидочка поймала себя на ненормальном желании скорее пройти внутрь, в зал для прощания, чтобы там открыли крышку гроба и можно было вновь полюбоваться нежной чистотой лица Алены. Если писать спящую красавицу, то писать ее надо с Алены. Но этой мыслью ни с кем не поделишься, нет здесь ни одного человека, настолько близкого, чтобы он не счел тебя сумасшедшей.
Когда их автобус подъехал к крематорию, к нему потянулись люди с разных сторон открытой площадки — оказалось, сюда пришло куда больше людей, чем Лидочка ожидала. История с Аленкой для нее была настолько замкнутой в тесноте квартиры, в коридоре милицейского отделения, что интерес многих чужих людей казался неестественным, и Лидочка вдруг испытала чувство, сродни ревности.
Вряд ли можно было объяснить появление всех этих людей лишь заметкой в газете «Московский комсомолец», где с развязностью желтой прессы под заголовком «Усни, красавица» говорилось о том, что некая молодая сотрудница Тихоокеанского института решила взять в свои руки разрешение личных проблем и кончила дни в морге. В заметке не содержалось ничего, за что можно было подать в суд, но даже Лидочке очень хотелось пойти к редактору и сказать ему, что так не поступают.