Онъ стоялъ передъ лавкой своего отца, заложа руки въ рукава, переминался отъ холода, колотилъ ногу объ ногу и вспоминалъ прошлое, вспоминалъ свое дѣтство, юношество.
Онъ вспомнилъ, какъ ласково относились къ нему въ лавкѣ ихъ обычные покупатели, и въ ушахъ его звенѣли ихъ фразы:
— А, молодой хозяинъ! А ну-ка, молодой хозяинъ, отвѣсь-ка мнѣ пару фунтиковъ сахарку… Да съ корочками, голубчикъ, съ корочками, чтобъ повыгоднѣе было, потому мнѣ для прикуски.
Маленькій Пудъ ухмылялся во всю ширину своего лица, отодвигался застѣнчиво отъ прилавка и щекоталъ за ухомъ кота, а приказчикъ отвѣшивалъ требуемое.
— Ну, теперь лимонъ. Молодой хозяинъ, лимончикъ мнѣ, лимончикъ. Что-жъ ты съ покупателемъ-то, другъ, не занимаешься? Давай лимончикъ. Только кожу-то потоньше выбери. Ну? Давай сюда, лимончикъ. Угождай постоянному покупателю. Ты еще подъ столъ пѣшкомъ бѣгалъ, а я ужъ у васъ покупалъ въ вашей лавкѣ.
Покупатель глядѣлъ ласково, любовно щурился какъ-то на маленькаго Пуда.
Взглядывалъ на Пуда и приказчикъ и, подавая покупателю лимонъ, говорилъ:
— Недавно онъ у насъ въ лавкѣ. Только еще приглядывается. Гдѣ-жъ ему!
— Первенецъ? Старшій у отца? — интересовался покупатель.
Онъ, Пудъ, продолжалъ молчать и щекоталъ кота, а приказчикъ опять отвѣчалъ за него:
— Передъ нимъ дочка. Та на годъ старше его. А послѣ него двое махонькихъ есть.
— Маменькинъ сынокъ? Поди, балуетъ мать-то?
— Не приведи Богъ какъ. Не хотѣла и въ лавку отпускать, да ужъ папаша приструнилъ.
Покупатель расплачивается за сахаръ, за чай, за лимонъ и бормочетъ:
— Ну, что-жь, привыкай при отцовскомъ дѣлѣ, веди себя хорошенько… Старайся… Выростешь большой — отцу подмога будешь.
«Отцу подмога», — повторяетъ про себя Пудъ Чубыкинъ, и въ душѣ его что-то шевелится. Ему дѣлается горько, горько за себя. Какая-то болѣзненная спазма сжимаетъ ему горло. Онъ еще разъ смахиваетъ съ глаза слезу и отворачивается отъ фруктовой и колоніальной лавки своего отца, машетъ рукой и входить въ щепянную лавку, находящуюся въ рынкѣ.
IV
— Подайте отставному торговцу на сткляночку съ килечкой… — произнесъ Пудъ Чубыкинъ, скромно остановись у дверей лавки около цѣлой пирамиды, нагроможденной изъ деревянныхъ лоханки, ушатовъ, корытъ и ведеръ. — Иззябъ, погрѣться надо.
Приказчикъ съ сѣдой бородой, въ суконной чуйкѣ на овчинѣ, продававшій что-то какой-то женщинѣ, поднялъ голову и воскликнулъ:
— А, Пудъ Савельичъ! Давно-ли въ Питерѣ? Когда объявился?
Пудъ Чубыкинъ какъ-то весь передернулся — привычка, пріобрѣтенная имъ при прошеніи милостыни — и оскабился всѣмъ своимъ опухшимъ лицомъ съ синякомъ подъ глазомъ.
— Вчера около полудня по липовой чугункѣ съ курьерскимъ поѣздомъ пріѣхалъ, — отвѣчалъ онъ.
— Съ Валаама?
— Никакъ нѣтъ-съ, изъ Шлиссельбурга Спиридономъ поворотомъ.
— А говорили тутъ, что тебя твой отецъ въ монастырь на Валаамъ на покаяніе упряталъ.
— Папашенька мой не имѣетъ надо мной теперь никакой власти, съ тѣхъ поръ, какъ я посадскимъ объявился. Меня полиція приписала теперь къ шлиссельбургскимъ мѣщанамъ, и я самъ по себѣ. Я вольный казакъ. Не оставьте.
Онъ опять весь передернулся и просительно склонилъ голову на бокъ.
Приказчикъ полѣзъ въ выручку, досталъ оттуда мѣдякъ и подалъ его Чубыкину.
— Обыкновеннымъ нищимъ подаемъ по копѣйкѣ, а ты ужъ свой человѣкъ, тебѣ пятачокъ, — проговорилъ онъ.
— Благодаримъ покорно.
Чубыкинъ хотѣлъ уходить.
— Постой… — остановилъ его приказчикъ. — Все еще малодушествуешь? Все еще пьешь?
— Да ужъ это моя тропинка до могилы. Дай вамъ Богъ здоровья.
Чубыкинъ опять сдѣлалъ движеніе, чтобы выйти изъ лавки.
— Погоди… Чего бѣжишь! Передъ отцомъ-то уже объявлялся? — задалъ ему вопросъ приказчикъ.
— Въ вашу лавку — въ первую. Къ отцу потомъ. Отецъ добромъ не подастъ. Съ него надо нахрапомъ брать. Прощенья просимъ.
Черезъ минуту Чубыкинъ входилъ въ мясную лавку, находящуюся рядомъ съ щепенной.
У входа за ясневой конторкой виднѣлся хозяинъ лавки, среднихъ лѣтъ мужчина въ бѣломъ передникѣ поверхъ чуйки и въ суконномъ картузѣ. Чубыкинъ сдѣлалъ ему подъ козырекъ, приложивъ красную руку около праваго виска къ своей войлочной шапкѣ, и произнесъ:
— Михаилу Акимычу особенное… Пожертвуйте прежнему сосѣду гривенничекъ на сткляночку съ килечкой…
— Ба! Пудъ! Опять въ Петербургѣ? Да вѣдь тебя, говорятъ, только что выслали въ Шлиссельбургъ, — сказалъ онъ.
— А вы думаете, Михайло Акимычъ, тамъ нашему брату, посадскому, сладко живется? Ой-ой! Время осеннее. Богомольцы перестали ѣздить. Проѣзжихъ черезъ Шлюшинъ тоже не перевалило. Стрѣляй, не стрѣляй — ничего не очистится.
— И все еще виномъ балуешься? Вишь, ликъ-то какъ у тебя перекосило! Пора-бы это тебѣ, Пудъ, все бросить.
— Бросить. Хе-хе-хе… Михайло Акимычъ… А вдругъ кто найдетъ, если я брошу?.. На вѣкъ несчастный человѣкъ будетъ. Пожертвуйте отъ щедротъ своихъ, что не жаль…
— Изволь. Только вѣдь тебѣ на вино. Пользы отъ моей жертвы никакой не будетъ.
— И не скрываю-съ, что на вино. Не обманываю, не надуваю, не грѣшу.
— Вотъ тебѣ гривенникъ. А только ты лучше купи сайку съ печенкой, да поѣшь хорошенько.
— Солененькаго нашему брату лучше, Михайло Акимычъ. Вотъ возьму я селедочку за пятачокъ…
— Да брось ты это, наплюй… Побаловалъ и за щеку… Примирись съ отцомъ.
— Отецъ и я, Михайло Акимычъ, все равно, что небо и земля. Какъ землѣ съ небомъ не сойтись, такъ и мнѣ съ нимъ. Желаю добраго здоровья, — поклонился Чубыкинъ, пятясь къ двери.
— Поклонись ему, повинись передъ нимъ, — продолжалъ хозяинъ мясной лавки.
— Мнѣ передъ нимъ виниться нечего. Онъ передо мной виноватъ.
— А ты гордость-то смири…
— Эхъ, Михайло Акимычъ! Вѣдь вы наши дѣла знаете. Не вамъ разсказывать! Ну, благодарю покорно за ваши ласки! Не оставьте впредь, если насъ не вышлютъ.
Чубыкинъ юркнулъ за дверь.
И вотъ онъ передъ суровской лавкой своего дяди, брата покойной матери. На вывѣскѣ золотыми буквами значилось: «Продажа суровскихъ и галантерейныхъ товаровъ купца О. В. Укромина». Лавку только что отворяли. Приказчики стояли гурьбой передъ полуотворенными дверьми. Старшій приказчикъ звенѣлъ ключами. Чубыкинъ подошелъ къ нимъ и вытянулся во фрунтъ.
— Господамъ суровщикамъ поклонъ и почтеніе! Дяденька Осипъ Вавилычъ все-ли въ добромъ здоровьѣ?
— А, Пудя! Опять объявился! — весело заговорили приказчики.
— Вчера изъ богоспасаемаго града Шлютина. Богъ милости прислалъ, — отвѣчалъ Чубыкинъ. — Ну-ка, ребятки, складывайтесь дядину племяннику на бутылочку.
— Постой… погоди… Надъ нами не каплетъ. А дяденька твой Осипъ Вавилычъ только вчера вспоминалъ о тебѣ,- сказалъ старшій приказчикъ съ подстриженной бородкой. — Прочиталъ онъ въ газетахъ, что есть какая-то лечебница, гдѣ лечатъ отъ запоя… «Вотъ-бы, говоритъ, нашего Пуда»…
— Мнѣ, Василій Парамонычъ, лягушку въ водку сажали, съ лягушкой меня водкой поили — и то ничего не помогло, — былъ отвѣтъ.
— Тьфу ты пропасть! — плюнулъ приказчикъ въ барашковой скуфейкѣ. — И неужто послѣ этого не опротивѣло?
— Напротивъ, другъ… Даже слаще стала. Пожертвуй, Филимоша, гривенничекъ! — обратился къ нему Чубыкинъ. — Кажется, вѣдь тебя Филимономъ звать?
— Правильно. Но я пожертвовалъ-бы тебѣ и больше, да вѣдь попусту: ты пропьешь.
— Пропью, милый… Это правильно… Но все-таки хоть въ закусочной гдѣ-нибудь-бы всласть пообѣдать. Давно ужъ я горячаго не ѣлъ. Сейчасъ-бы это я сткляночку, а потомъ селянку на сковородкѣ съ ветчинкой. Вотъ я ужъ пятіалтынный насбиралъ. Да что пятіалтынный! Пятіалтынный мало.
Приказчики распахнули ставни и вошли въ лавку. Вошелъ вслѣдъ за ними и Чубыкинъ. Старшій приказчикъ посмотрѣлъ на него съ ногъ до головы и сказалъ:
— Накормить-то тебя, Пудя, и сейчасъ можемъ. Стоитъ только саечника позвать. У него и селянка есть, и все…
— Ярославскій Борель? Знаю я его… и онъ меня, поди, помнитъ. Ѣдаль я у него… Но безъ сороковочки-то, Василій Парамонычъ, мнѣ и кусокъ въ горло не пойдетъ. Да и зачѣмъ васъ конфузить тутъ около лавки. А вы сложитесь, кому что не жаль, и отпустите мнѣ деньгами. Отнесу я дань въ казенку, выпью за ваше здоровье общее, а затѣмъ въ закусочную. Сыпьте, господа, въ шапку Пуду Чубыкину, сыпьте…
И Пудъ Чубыкинъ снялъ свою войлочную шапченку и протянулъ ее приказчикамъ.
Приказчики медлили, и одинъ изъ нихъ произнесъ:
— Складчину мы сдѣлаемъ, не въ этомъ рѣчь. Но не лучше-ли для тебя сапоженки какіе ни на-есть купить? Вонъ у тебя что на ногахъ-то…
Третій приказчикъ махнулъ рукой.
— Не стоитъ. Все равно пропьетъ. И сапоги пропьетъ. Я его характеръ знаю, — проговорилъ онъ. — Вѣдь ужъ не въ первый разъ.
Третій приказчикъ махнулъ рукой.
— Не стоитъ. Все равно пропьетъ. И сапоги пропьетъ. Я его характеръ знаю, — проговорилъ онъ. — Вѣдь ужъ не въ первый разъ.
— Пропью, милый… Истинно, пропью. Я и не скрываюсь, — откликнулся Пудъ Чубыкинъ.
— Ну, такъ вотъ тебѣ пятачокъ на выпивку.
— Благодарю покорно. Господа, сыпьте хозяйскому племяннику! — потрясалъ шапкой: Чубыкинъ.
Приказчики клали кто пятачокъ, кто три копѣйки и говорили въ свое оправданіе:
— Тебѣ поменьше-то сразу давать, такъ лучше. Вѣдь еще не разъ зайдешь попросить.
— Зайду, ребятки, зайду, если фараоны не изловятъ. Да вѣдь вотъ надо еще передъ дяденькой Осипомъ Вавилычемъ предстать. Ему я ужъ завтра объявлюсь. А вамъ — мерси. Мерси и адье до другого раза, — закончилъ Чубыкинъ съ ужимками, послалъ даже летучій поцѣлуй и выскочилъ изъ лавки.
V
Пуду Чубыкину сильно хотѣлось выпить водки.
Да и холодно ему было въ дырявой, хотя и ватной ситцевой кацавейкѣ, далеко не доходившей до колѣнъ. Штаны были тоже нанковые, а не суконные, изъ стоптанныхъ сапоженокъ выглядывали пальцы, носковъ не было, и ноги въ сапогахъ хотя и были обернуты тряпками, но очень тонко, такъ какъ сапоги были малы и при болѣе сильномъ окутываніи ноги въ нихъ не влѣзали. Самыя ступни ногъ онъ долженъ былъ даже обернуть въ газетную бумагу, чтобы надѣть сапоги. Единственной, вполнѣ теплой вещью на немъ былъ гарусный шарфъ на шеѣ, спускавшійся своими концами на грудь подъ кацавейку. При согрѣваніи изнутри водкой, такой костюмъ еще грѣлъ въ холодную осеннюю погоду, но у Пуда Чубыкина со вчерашняго полудня водки во рту не было, а сегодня моросилъ снѣгъ и погода была ужъ похожа на зимнюю.
Выйдя изъ-лавки дяди, Чубыкинъ остановился на углу и сосчиталъ собранныя имъ деньги. Оказалось всего пятьдесятъ двѣ копѣйки.
«Мало еще, — подумалъ онъ. — Мерзавчика пить не стоитъ, очень ужъ посуда мала, только разбередишь себя и никакого толку не будетъ. А выпить сороковку, такъ много-ли мнѣ тогда на селянку и на ночлегъ останется! Пустяки. А сегодня для прибытія въ Питеръ хочется всласть солененькаго съ кисленькимъ поѣсть. Да долженъ я вечеромъ еще товарища лужскаго кадета попотчивать. Обѣщалъ ему. Нѣтъ, надо еще посбирать, пока трезвъ. Пьяному собирать хуже. Мало кто подаетъ. Незнакомые совсѣмъ не подаютъ», — рѣшилъ онъ и вошелъ еще въ лавку — шорную.
Пахло кожей, ворванью. Висѣли хомуты, шлеи, подпруги, супони, гужи. Цѣлый рядъ дугъ ломовыхъ стоялъ на полу. На полкахъ виднѣлись разложенныя щетки разныхъ сортовъ, пачки съ металлическими украшеніями для сбруи, нашильники для парной упряжи, а съ потолка были свѣсившись валеные сапоги. На скамейкѣ около выручки сидѣлъ хозяйскій сынъ, черненькій, съ маленькой бородкой, въ барашковой скуфейкѣ, въ тулупчикѣ на овчинѣ. Онъ курилъ папироску и читалъ газету. Приказчикъ за прилавкомъ кроилъ ремни изъ кожи.
— Пожертвуйте на сткляночку… — началъ Чубыкинъ, остановясь около двери.
Читавшій газету хозяйскій сынъ быстро опустилъ газетный листъ, взглянулъ на Чубыкина и быстро воскликнулъ:
— А! Явленное чудо! Пудъ! Не долго-же ты нынче пропадалъ. Когда объявился?
— Вчера прибылъ-съ въ сѣверную столицу и остановился въ Европейской гостиннцѣ.
— Покажись-ка, покажись! Батюшки, въ какомъ ты видѣ! Въ такомъ ужасномъ видѣ ты никогда еще не приходилъ.
— Приходилъ-съ, Анисимъ Парфенычъ… хе-хе-хе, запамятовали вы только… хуже еще приходилъ, приходилъ такъ, что даже рубашки подъ одежей не было, а сегодня я въ рубашкѣ,- отвѣчалъ Чубыкинъ.
— Откуда ты такіе костюмы берешь?
— Музей у насъ въ Шлиссельбургѣ есть такой.
— Удивительно. А казенную одежу, въ которой васъ пересылаютъ на мѣсто приписки, значить по боку?
— Лишняя обуза, Анисимъ Парфенычъ, для страннаго человѣка.
— Именно, братецъ ты мой, ты странный человѣкъ.
— Не судите и не осуждены будете. А лучше вотъ подайте, что милость будетъ.
— Да вѣдь я жалѣючи. Когда-то мы съ тобой гуливали по «Аркадіямъ» и «Акваріумамъ».
— Было, прошло и быльемъ поросло! На сткляночку…
Чубыкинъ махнулъ рукой и поклонился просительно. Хозяйскій сынъ покачалъ головой и сказалъ своему приказчику:
— Вѣдь вотъ когда-то человѣкъ франтикомъ былъ, кадрили съ фигурами монстръ на вечеринкахъ отмахивалъ, при фракѣ и при бѣломъ галстухѣ, и вдругъ изъ полированнаго человѣка верхнимъ концомъ да внизъ. Который годъ по этапу-то ходишь? — спросилъ онъ Чубыкина.
— По этапу-то всего третій-съ… Конечно раньше я тоже ужъ свихнувшись былъ, но…
— Ахъ, Пудя, Пудя! Да неужто ты не можешь исправиться?
— Старая исторія, Анисимъ Парфенычъ! Пожертвуйте…
Чубыкинъ опять махнулъ рукой.
— Да вѣдь пожертвовать на вино можно, но я хотѣлъ-бы для тебя что-нибудь получше… — проговорилъ хозяйскій сынъ.
— Не стоитъ-съ.
— Дайте ему валенки, ребята. Снимите… Вѣдь зима начинается, а у него голые пальцы изъ сапогъ торчатъ. Вотъ тебѣ валенки сейчасъ дадутъ. Переодѣнься. Только смотри, не пропей ихъ.
— Благодаримъ покорно, Анисимъ Парфенычъ, но ручаться за себя не могу. Дѣйствительно, очень холодно, но…
— Ахъ, ты какой! Ну, все равно, переобувайся. А вѣдь когда-то онъ по двѣнадцати рублей за сапоги платилъ.
— Слышалъ я, хотя самъ и не запомню. Въ рынкѣ сказывали, — произнесъ приказчикъ, подавая валенки.
Чубыкинъ сталъ переобуваться.
— Это я по старой памяти, такъ какъ мы съ тобой, Пудка, когда-то гуливали. Вмѣстѣ вѣдь путались-то, но отчего я не свихнулся и отчего ты такъ опустился? — разсуждалъ хозяйскій сынъ.
— Линія такая. Вы и я — охъ, какое междометіе обширное! Вы вѣдь трагедію-то знаете. Я мачиху полюбилъ и она была ко мнѣ очень склонна. Ну, отецъ… Онъ выгналъ меня изъ дома. Мачиху на запоръ…
— Все-таки, ты могъ-бы жить у кого-нибудь въ приказчикахъ… Свой хлѣбъ добывать… А теперь милостыню просишь, спился и въ какомъ положеніи!..
— Анисимъ! Да вѣдь любовь… Я изъ-за любви погибаю!.. И изъ-за жалости къ ней. Изъ-за Елены. Ты думаешь, ее-то мнѣ не жалко? Вотъ что здѣсь у меня…
Чубыкинъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ, а потомъ смахнулъ съ глаза слезу.
— Забыть надо. Пойти къ отцу повиниться… — продолжалъ хозяйскій сынъ.
— Къ отцу? Да развѣ онъ впуститъ? Вѣдь онъ проклялъ меня. Помните, когда мы съ ней, съ мачихой, бѣжать задумали? Ты долженъ помнить. Насъ тогда у Краснаго кабачка накрыли. И вотъ онъ меня проклялъ, а ее на запоръ, на ключъ. Что-то она теперь, сердечная?..
— Недавно вмѣстѣ съ твоимъ отцомъ въ театрѣ сидѣла. Она-то угомонилась. Въ «Акваріумѣ» она тутъ какъ-то лѣтомъ съ нимъ была. Только ты вотъ забыть и обдержаться не можешь.
— Такая ужъ планета надо мной! Ничего не подѣлаешь.
— Брось пьянство. Наплюй на паскудную, забудь мачиху, такъ и мы тебя къ себѣ въ приказчики возьмемъ. Я упрошу отца. Только ты мнѣ долженъ дать слово, поклясться передъ иконой, что бросишь.
— Да вѣдь ужъ пробовалъ взять меня дяденька мой Осипъ Вавилычъ, но толку-то не вышло, — отвѣчалъ Чубыкинъ.
— Дядя твой помѣстилъ тебя въ своей лавкѣ, а лавка его противъ оконъ твоей мачихи — ну, понятно, она тебя и раздражала. А мы помѣстимъ тебя служить не здѣсь въ лавку, а въ нашу лавку въ другомъ рынкѣ. Подумай, Пудъ.
— Нечего думать-съ. Дѣянія мои многогрѣшныя должны скончаться гдѣ-нибудь подъ заборомъ. Умру, какъ собака — и дѣлу конецъ. Туда мнѣ и дорога.
— Ахъ, Пудъ, Пудъ! И говоришь это трезвый!
— Со вчерашняго дня капли во рту не было. За валенки спасибо… Но пожертвуй на баночку съ киличкой…
— Эхъ, голова, голова! Совсѣмъ ты, Пудъ, ежова голова! Панфилъ! Принеси-ка мой старый пиджакъ изъ задней лавки, отдалъ приказъ хозяйскій сынъ. — Тамъ пиджакъ есть, въ которомъ я лѣсомъ въ лавкѣ терся. Пусть онъ его на кацавейку сверху надѣнетъ. Пиджакъ широкій. Пусть надѣнетъ. Ему будетъ теплѣе.
— Спасибо, благодѣтель. На одежу-то я себѣ ужъ потомъ у отца вытребую, — сказалъ Чубыкинъ.
— Надѣвай, надѣвай — указывалъ ему на принесенный пиджакъ хозяйскій сынъ. — Да веревку-то сними съ себя, которой опоясавшись. Дать ему ремень на опояску!
Чубыкинъ надѣлъ сверхъ кацавейки пиджакъ и опоясался ремнемъ.
— Ну, вотъ… Теперь хоть на человѣка похожъ. Да тряпицу-то со скулы сними, — старался его прихорашивать хозяйскій сынъ.
— Нельзя. Все лицо съ этого боку разбито. Увидятъ, подавать не будутъ. Ну, спасибо за ласку, за сердолюбіе. А на баночку-то съ килечкой все- таки дай.
Чубыкинъ осклабился и протянулъ руку. Ему подали пятіалтынный.
— Мерси, — сказалъ онъ, приложилъ руку къ виску, повернулся и вышелъ изъ лавки.
— Подумай, все-таки, насчетъ честной-то жизни! — кричалъ ему вслѣдъ хозяйскій сынъ.
VI
Къ полудню у Пуда Чубыкина было денегъ слишкомъ рубль, хотя онъ не утерпѣлъ и выпилъ «мерзавчика» — двухсотку, а затѣмъ сжевалъ большую заварную баранку, купленную у бабы-торговки, кое-какъ обманувшей бдительность городового и проскользнувшей къ казенной винной лавкѣ. Кромѣ того, Пудъ Чубыкинъ значительно преобразился: рваную кацавейку скрылъ пиджакъ, опоясанный ремнемъ, на ногахъ были приличные сѣрые валеные сапоги, а на рукахъ желтыя замшевыя рукавицы, подаренный ему какимъ-то знакомишь суровщикомъ.