VI
Къ полудню у Пуда Чубыкина было денегъ слишкомъ рубль, хотя онъ не утерпѣлъ и выпилъ «мерзавчика» — двухсотку, а затѣмъ сжевалъ большую заварную баранку, купленную у бабы-торговки, кое-какъ обманувшей бдительность городового и проскользнувшей къ казенной винной лавкѣ. Кромѣ того, Пудъ Чубыкинъ значительно преобразился: рваную кацавейку скрылъ пиджакъ, опоясанный ремнемъ, на ногахъ были приличные сѣрые валеные сапоги, а на рукахъ желтыя замшевыя рукавицы, подаренный ему какимъ-то знакомишь суровщикомъ.
«Рубль съ походцемъ, — сказалъ самъ себѣ Пудъ Чубыкинъ. — Теперь можно и сороковочку пропустить». Онъ тотчасъ-же зашелъ въ казенку, купилъ полъ-бутылки и сталъ искать мѣста, гдѣ-бы выпить ее. Около казенной винной лавки стоялъ городовой, и здѣсь этого сдѣлать было нельзя. Зайти съ бутылкой въ съѣстную лавку или чайную и тамъ выпить считалось-бы преступленіемъ для содержателя съѣстной, да онъ и не допустилъ-бы этого. Чубыкинъ долго думалъ, куда-бы ему дѣться, и зашелъ въ подъѣздъ того дома, гдѣ помѣщался фруктовый и колоніальный магазинъ его отца. Подъѣздъ этотъ не охранялся швейцаромъ. Здѣсь на лѣстницѣ Чубыкинъ ловкимъ и привычнымъ ударомъ ладони въ дно бутылки вышибъ изъ горлышка пробку, приложилъ горлышко ко рту и выпилъ содержимое сороковки.
«Ну, а теперь можно и закусить чѣмъ-нибудь кисленькимъ и солененькимъ», — рѣшилъ онъ, сладко сплюнулъ, отеръ губы рукавомъ и, направившись въ закусочную, спросилъ себѣ скоромную селянку на сквородкѣ. Содержатель съѣстной лавки, старикъ, тотчасъ-же узналъ его, вышелъ изъ-за стойки и подошелъ къ нему.
— Никакъ Пудъ Чубыкинъ? — сказалъ онъ, всматриваясь въ посѣтителя.
— Онъ самый… — произнесъ Чубыкинъ мрачно.
Хмель никогда не приводилъ его въ веселье.
Старикъ покачалъ головой и сказалъ:
— Вотъ поди-жъ ты! А про тебя говорили, что ты умеръ.
— Какъ видишь, живъ…
— Грѣхи! И смерть-то тебя не беретъ. Другой-бы съ твоей жизни три раза померъ. Ты что-жъ это селянки спросилъ? Въ подаяніе, что-ли? Въ подаяніе селянки много. Она двугривенный стоить. А ты поѣшь каши.
— Нѣтъ, за-деньги.
— Ну, то-то! Разбогатѣлъ, значитъ? Понастрѣлялъ. Да и то сказать: здѣсь въ рынкѣ все знакомые у тебя. Иной изъ-за сраму подастъ. То-то папенька-то, я думаю, обрадовался такому сыночку! Заходилъ къ отцу-то? Показалъ ему свой ликъ распрекрасный?
— Оставьте меня, старикъ, въ покоѣ. Я гость, я за свои деньги пришелъ, — совсѣмъ ужъ мрачно отвѣчалъ Чубыкинъ. — И чего ты привязываешься?
Чубыкинъ пьянѣлъ. Подали селянку. Теплая комната закусочной, горячая ѣда согрѣла его, иззябшагося съ утра, и онъ сталъ дремать. Черезъ минуту, уткнувъ голову въ положенный на столъ руки, онъ заснулъ, но тутъ подошелъ къ нему слуга закусочной, растолкалъ его и наставительно сказалъ:
— Безобразно. Тутъ не постоялый дворъ, а закусочная и чайная. Иди спать въ другое мѣсто.
Чубыкинъ проснулся, потянулся, всталъ изъ-за стола и, разсчитавшись за селянку, вышелъ изъ закусочной.
Закусочная была около рынка, стало быть и около того дома, гдѣ помѣщайся магазинъ отца Чубыкина, а во дворѣ жилъ и самъ отецъ его. Только что Пудъ Чубыкинъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и хотѣлъ зайти въ колбасную лавку, чтобы попросить милостыню, изъ воротъ этого дома вышла его мачиха. Это была небольшого роста молодая, блѣдная, худенькая блондинка, очень миловидная. Одѣта она была въ бархатное пальто съ куньей отдѣлкой, въ куньей шапочкѣ и съ куньей муфтой. Вышла она изъ воротъ, робко посмотрѣла по сторонамъ и тихо пошла по тротуару.
Увидавъ ее, Чубыкинъ вздрогнулъ. Вся кровь бросилась ему въ голову.
— Елена… — прошепталъ онъ и, ускоривъ шагъ, пошелъ за ней.
Какъ его, такъ и ее тотчасъ-же замѣтили изъ рыночныхъ лавокъ на противоположной сторонѣ улицы и слѣдили за ними. Онъ былъ пьянъ и не замѣчалъ этого. Поровнявшись съ ней, онъ произнесъ:
— Елена… Это я… Здравствуй, Елена.
Она обернулась взвизгнула и бросилась въ сторону, замахавъ руками.
— Уходи, уходи! Бога ради, уходи! — бормотала она.
— Голубушка, я не прокаженный. Я только поклониться тебѣ, повидаться съ тобой. Изъ-за тебя погибаю.
— Уходи, ради самого Господа! Видишь, на насъ изъ лавокъ смотрятъ.
— Да вѣдь на улицѣ, милушка. На улицѣ-то можно, благо такой случай вышелъ, — не отставалъ Пудъ Чубыкинъ.
Она стояла, прислонившись спиной къ дому, смотрѣла на Пуда испуганными глазами и шептала:
— Пожалѣй меня, Пудя… Отойди. Вѣдь сплетни начнутся… Донесутъ… И опять мнѣ страдать.
— Ну, хорошо, хорошо… Съ меня довольно… Я повидался съ тобой. Съ меня достаточно…
— Переходи на ту сторону улицы, пожалуйста переходи. Когда ты пришелъ въ Петербургъ, безумный? Безумный и несчастный!
— Вчера, Еленушка.
— Ахъ, въ какомъ ты ужасномъ видѣ! Переходи, переходи на ту сторону… А я ужъ пойду обратно домой, чтобъ сплетенъ не было, чтобъ видѣли, что я домой… Вотъ тебѣ рубль, возьми… Только не пей больше, Пудя, не пей. Ты опять пьянъ.
— Подъ такой звѣздой родился.
Она полѣзла въ карманъ, вынула оттуда рубль, сунула Пуду Чубыкину въ руку и почти побѣжала къ дому, гдѣ жила, и бросилась подъ ворота.
А на противоположной сторонѣ улицы на тротуарѣ вышедшіе изъ лавокъ приказчики смѣялись, когда Чубыкинъ переходилъ къ нимъ.
— Молодецъ, Пудъ! Мачиху поддѣлъ. Покажи- ка, сколько она тебѣ дала?
— Мер-р-рзавцы! — закричалъ на нихъ Чубыкинъ. — Чего вы гогочете? Надъ чѣмъ смѣетесь? Вы душу, душу мою не жалѣете! Надъ ней глумитесь! Ее терзаете! Вы знаете, что это за женщина для меня, и надо мной смѣетесь.
— Вовсе не смѣемся, а говоримъ, что ловко поймалъ, ловко подстрѣлилъ, — сказалъ кто-то изъ приказчиковъ въ свое оправданіе.
— Любовь моя! Любовь! И изъ-за нея погибаю! — вопилъ пьянымъ голосомъ Чубыкинъ.
— На пятачокъ, утеѣшься! Возьми… — протянулъ ему кто-то монету изъ толпы.
— Брысь! Прочь! Не надо мнѣ твоего подаянія, безсердечная тварь! — крикнулъ Чубыкинъ, заложилъ руку за бортъ пиджака и зашагалъ по тротуару, удаляясь отъ лавокъ.
VII
На Невскомъ блистало уже электричество, когда Пудъ Чубыкинъ пришелъ къ Гостиному двору. Хмель у него изъ головы уже вывѣтрился, тянуло опять къ вину, но онъ удержался, сказавъ себѣ:
«Лучше-же я выпью въ компаніи съ лужскимъ кадетомъ, котораго обѣщалъ попотчивать, если хорошо настрѣляю. Какъ его? Поповичъ… Кутья». Онъ сталъ припоминать его фамилію. «Серапіонъ Скосыревъ», — вспомнилъ онъ.
Чубыкинъ шелъ, не торопясь. Въ карманѣ его побрякивало около двухъ рублей, капиталъ, какого у него давно уже не было. По дорогѣ на Невскій онъ сталъ заходить въ мелочныя лавочки за милостыней. Тамъ не отказывали, но давали только по копѣйкѣ или по полукопѣйкѣ, и вслѣдствіе такой малой подачки Чубыкинъ уже бросилъ заходить — онъ чувствовалъ себя достаточно богатымъ, ему и на вино, и на ночлегъ хватало. Въ карманахъ его пиджака лежали у него, кромѣ того, три черствыя полуторакопѣечныя булки, которыя ему подали въ булочныхъ. Выйдя на Невскій, Чубыкинъ изображалъ изъ себя уже прогуливающагося. Онъ останавливался передъ освѣщееными окнами магазиновъ и разсматривалъ выложенные и вывѣшанные на окнахъ товары. У оконъ магазиновъ прохожіе косились на него, сторонились, нѣкоторые придерживались даже за карманы, думая, не воръ-ли это карманникъ. Дабы разубѣдить въ противномъ, Чубыкинъ у двухъ-трехъ такихъ прохожихъ попросилъ на хлѣбъ и на ночлегъ. Одинъ порылся въ кошелькѣ и далъ гривенникъ, другой отказалъ, третій пригрозилъ городовымъ.
— Не попасться-бы грѣхомъ въ лапы фараоновъ? Здѣсь мѣсто бойкое… — подумалъ Чубыкинъ. — А попадусь, тогда ужъ ни съ родимаго батюшки ничего сорвать не придется, ни съ дяденьки, а прямо на казенные хлѣба, а оттуда обратно въ Шлюшинъ.
И онъ пересталъ просить.
У Гостинаго двора Чубыкинъ засталъ уже Серапіона Скосырева сидѣвшимъ на скамейкѣ и покуривающимъ «козью ножку» изъ махорки.
— Не попался? Благополучно? — спросилъ, его Скосыревъ.
— Зачѣмъ-же попадаться-то? Въ первый день да и попасться! Я ученый. Не первый годъ стрѣляю.
— И меня Богъ помиловалъ, но больно ужъ плохо сбиралъ-то. Только копѣйки да гроши по лавкамъ… Хлѣба ломти даютъ, но у меня карманы дырявые. А я ужъ думалъ, что ты не придешь. Надуешь, — прибавилъ Скосыревъ.
— Кадетъ золотой роты, коли ужъ, брать, обѣщалъ не надуетъ, — гордо далъ отвѣтъ Чубыкинъ. — Его слово законъ. Его такъ рота пріучила. На этомъ рота держится. Самъ ты золоторотецъ и не знаешь этого!
— Да я знаю это, а думалъ только, что среди своихъ-то запутаешься.
— А вотъ пришелъ. Я мачиху сегодня видѣлъ. Рубль-цѣѣковый она мнѣ сегодня прожертвовала. Вотъ сейчасъ пойдемъ и выпьемъ за ея здоровье.
— Ну, что-жъ она? Обрадовалась тебѣ?
— Испугалась. Я ее на улицѣ встрѣтилъ. «Отойди, говорить, Бога ради, отъ меня. Храни Богъ, увидятъ». Вѣдь за это ее бьютъ, тиранятъ, подъ замокъ сажаютъ. А исхудавши-то какъ! Кожа да кости. Такая-ли она была прежде? Полная, бѣлая, румяная, круглая… кровь съ молокомъ, — разсказывалъ Чубыкинъ. — А обѣщалъ я тебя попотчивать, такъ попотчую. Бутылку казенной пополамъ и щей въ закусочной похлебаемъ. А потомъ на ночлегъ, — говорилъ Чубыкинъ.
— Испугалась. Я ее на улицѣ встрѣтилъ. «Отойди, говорить, Бога ради, отъ меня. Храни Богъ, увидятъ». Вѣдь за это ее бьютъ, тиранятъ, подъ замокъ сажаютъ. А исхудавши-то какъ! Кожа да кости. Такая-ли она была прежде? Полная, бѣлая, румяная, круглая… кровь съ молокомъ, — разсказывалъ Чубыкинъ. — А обѣщалъ я тебя попотчивать, такъ попотчую. Бутылку казенной пополамъ и щей въ закусочной похлебаемъ. А потомъ на ночлегъ, — говорилъ Чубыкинъ.
— Надо-бы селедочки, — сказалъ Скосыревъ, облизнувшись, котораго, какъ пьяницу, тянуло къ соленому.
— Можно и селедку. Деньги есть.
Чубыкинъ хлопнулъ себя по карману.
— Много-ли насбиралъ? — спросилъ его Скосыревъ.
— Больше двухъ рублей. Какъ сказалъ, что два рубля, такъ два рубля и вышло.
— А сколько въ утробу-то себѣ влилъ? Мамонъ-то на сколько натѣшилъ?
— Двѣ сороковки и мерзавчикъ. Мерзавчикомъ сейчасъ побаловался, подходя къ Невскому. Ну, пойдемъ, отецъ Серапіонъ.
Они поднялись со скамейки. По бульвару, противъ Гостинаго двора, проходили двѣ дамы съ пачками покупокъ и весело разговаривали. Скосыревъ сейчасъ-же подвернулся къ нимъ. Заложа руку за бортъ пальто и весь съежившись, онъ началъ:
— Подайте на хлѣбъ и на ночлегъ вышедшему изъ больницы. Васъ Богъ не оставить.
Ему подали.
— Много-ли? — спросилъ его Чубыкинъ.
— Гривенникъ. Здѣсь мѣсто хорошее, подаютъ хорошо, но очень ужъ опасно, много фараоновъ. Вонъ даже околоточный бродить. Того и гляди, попадешь въ кутузку.
— Ловко! — похвалилъ его Чубыкинъ.
Они свернули на Садовую и направились по направленію къ Апраксину переулку. Скосыревъ опять остановилъ какую-то даму. Чубыкинъ сказалъ ему:
— Если просить будешь, то мнѣ и тебѣ рядомъ идти нельзя. Живо сцапаютъ.
— Да надо-бы посбирать. Я сегодня совсѣмъ при пиковомъ интересѣ. Все копѣйки да копѣйки. А въ утробѣ за весь день сегодня только два мерзавчика.
— Ну, такъ иди впередъ, а я повременю и пойду сзади. Я просить не буду. Чего тутъ! И на выпивку, и на закуску, и на ночлегъ есть. А дойдешь до Апраксина переулка — жди меня на углу. Тамъ и казенка есть, и закусочная есть, — проговорилъ Чубыкинъ.
Они разъединились до Апраксина переулка и когда вновь встрѣтились, Скосыревъ объявилъ:
— Двадцать шесть копѣекъ вышедшій изъ больницы-то на ночлегъ себѣ настрѣлялъ, пока по Садовой-то шелъ. Эхъ, хорошо-бы въ баньку-то передъ ужиномъ-то! Давно грѣшныя кости пара не видали! — вздохнулъ онъ.
— А рубашонка есть, чѣмъ смѣниться? — спросилъ его Чубыкинъ.
— Въ томъ-то и бѣда, что нѣтъ. Кабы была — другой разговоръ.
— Ну, такъ погоди до завтра. На завтра я себѣ дядю суровщика Осипа Вавилыча оставилъ. Завтра я съ дяди, можетъ статься, бѣльишка сорву: пару рубахъ да порты. Тогда и въ баню сходимъ. Попариться дѣйствительно важно.
— А дашь мнѣ перемѣнитьcя?
— Стрѣляй хорошенько, стаpайся, такъ перекупишь у меня. Я не подорожусь, если двѣ смѣны себѣ выпрошу. Куда мнѣ съ обузой-то? Люди мы походные, странные. Гдѣ день, гдѣ ночь — вотъ и сутки прочь. Ахъ, да… — вспомнилъ Чубыкинъ. — Сегодня я отъ дядиныхъ приказчиковъ слышалъ, что дядя меня отъ пьянства лечить сбирается. Потѣха, да и только!
— Надсадишься, если ужъ насъ-то лечить начать! — засмѣялся Скосыревъ. — Меня лечили, въ больницѣ лечили, но изъ больницы-то я вышелъ, такъ еще пуще… А вѣдь я думалъ, что ты ужъ видѣлся съ дядей-то, — прибавилъ онъ.
— Говорю, что къ завтрему дядю приберегъ.
— Кто-жъ тебѣ валенки да спиньжакъ пожертвовалъ и въ рукавицы принарядилъ?
— А это шорникъ одинъ, купецкій сынъ, когда-то мы съ нимъ вмѣсоѣ гуливали. Его подковалъ.
— Вотъ поди-жъ ты! У него и шорники есть знакомые, и суровщики, и бакалейщики! — воскликнулъ Скосыревъ. — А что у кутейника есть? Вотъ хоть-бы до меня коснуться. Сегодня пошелъ къ вечернѣ дядю повидать. Протопопъ онъ. Всталъ я въ оградѣ, около входа въ ризничью… Стою… жду… Показался онъ… идетъ… Я къ нему подъ благословеніе. Благословилъ и принялся мнѣ наставленіе читать. Ужъ онъ меня ругалъ, ругалъ. Слушалъ я, слушалъ. Кротко стоялъ… Но вдругъ какъ примусъ отъ него бѣжалъ. Такъ и убѣжалъ безъ оглядки.
— Такъ безъ денежной милости и убѣжалъ?
— Какая тутъ денежная милость! Я радъ, что такъ-то убѣжалъ. Онъ стоить въ оградѣ. Костылемъ стучитъ. Я радъ, что не сокрушилъ онъ мнѣ ребра и чресла.
Чубыкинъ и Скосыревъ остановились передъ лавкой. Чубыкинъ вытащилъ изъ кармана штановъ пустую полубутылку и сказалъ:
— Въ обмѣнъ пойдетъ.
VIII
Бутылка водки была прямо изъ горлышка братски распита на улицѣ, около винной лавки, гдѣ тротуаръ былъ усѣянъ пробками отъ стеклянной посуды, и черезъ нѣсколько минутъ Чубыкинъ и Скосыревъ сидѣли въ закусочной лавкѣ и жадно ѣли большую астраханскую селедку, нарѣзанную на куски и политую уксусомъ.
— Важно солененькаго-то… — говорилъ Скосыревъ, прожевывая кусокъ.
— Лучше закуски и на томъ свѣтѣ не надо! — откликнулся Чубыкинъ, шамкая губами — И какъ она, проклятая, въ охоту послѣ вина съѣдается, такъ это просто удивительно! — похвалилъ онъ селедку.
— Голандцы, говорятъ, ее выдумали. Имъ честь и слава!
— Да не эту. Что ты, отче Варсанофій! Та голандская, та особая статья.
— Серапіонъ, а не Варсанофій, — поправилъ Чубыкина Скосыревъ.
— Одинъ чортъ! — махнулъ рукой Чубыкинъ, взялъ сельдяную голову и началъ ее высасывать. — Та голандская, бываетъ еще шотландская. Я знаю, я вѣдь торговалъ у отца этимъ товаромъ. А это наша русская, матушка-астраханка.
— Правильно. Да астраханку-то наши русскіе у голандца съобезьянничали — вотъ я объ чемъ… — стоялъ на своемъ Скосыревъ. — А что вотъ давеча ты меня назвалъ: отче… То знаешь, что я тебѣ скажу, товарищъ милый? Можетъ быть, я и настоящимъ отче былъ-бы, но сткляница меня сгубила, зелено вино. Вѣдь я тоже изъ-за любви погибъ.
— Ну-у… ужъ ты наскажешь!
— Золоторотческое тебѣ слово мое, — воскликнуль Скосыревъ и продолжалъ: — Провозглашалъ я-бы теперь «Благослови, владыко», если-бы не любовь моя треклятая. Въ семинаріи я учился не важно, но голосъ былъ у меня обширный, и пѣлъ я въ хору пѣвчимъ. Басъ былъ на удивленіе… Но ужъ отъ ногтей юности моей я рюмочки придерживался. Начальство и прощало меня ради голоса, но наконецъ и прощать было нельзя. Убѣжалъ я, нахлестался и среди буянства и шатанья по карпернаумамъ попался въ часть. Привели и водворили. Составился синедріонъ и меня, раба божьяго, вонъ.
— Порядокъ извѣстный, — кивнулъ ему Чубыкинъ, придвигая къ себѣ миску щей и взявшись за ложку.
Скосыревъ уже хлебалъ свои щи, дуя на ложку. Хлебнувъ нѣсколько разъ, онъ началъ опять:
— А я сирота. Куда дѣться? Одинъ дядя по матери. Пришелъ къ нему. А у него своихъ дѣтей куча и малъ-мала-меньше. «Иди, говоритъ, на всѣ четыре стороны, а я тебѣ не кормилецъ». Пріютился я въ уголкѣ и сталъ по церквамъ пѣть, пѣвчимъ. Заработокъ плохенькій… жизнь впроголодь… А вижу я, что одинъ товарищъ мой тенорокъ… и тенорокъ-то плохенькій… живетъ припѣваючи, каждый день и сытъ, и пьянъ, а оттого, что днемъ-то у него заработка по церквамъ, а по ночамъ онъ въ другомъ хору въ красной рубахѣ шелковой и плисовыхъ шароварахъ въ увеселительномъ заведеніи распѣваетъ. Я къ нему: «другъ, нельзя-ли устроить и меня тоже?» «Съ удовольствіемъ». И помѣстилъ онъ меня… Сталъ я уже малороссомъ. Въ бѣлой малороссійской рубахѣ и въ сѣрой бараньей шапкѣ сталъ пѣть.
Скосыревъ остановился и сталъ опять хлебать, а затѣмъ возобновилъ прерванный разсказъ:
— Поемъ. Хоръ изъ мужчинъ и женщинъ. Бабеночки у насъ прелесть. Голосковъ нѣтъ, но на подборъ съ смазливенькими рожицами. А одна была, Наташей звали, такъ ужъ-совсѣмъ кралечка писаная. Брюнеточка, братецъ ты мой, такая, что на удивленіе. Изъ бѣлошвеекъ. Держали ее въ хорѣ за красоту. Голосокъ такой, что только за другими тявкала, но бойкость необычайная. Молоденькая. По кабинетамъ такъ работала, что на удивленіе. Изъ-за нея мы, бывало, чайныхъ денегъ сколько получали! Знаешь ты эту жизнь?
— Еще-бы не знать! Самъ когда-то хористокъ угощалъ и на перчатки имъ давалъ, — откликнулся мрачно Чубыкинъ. — Помню я и хористовъ самоглотовъ. Пивали ужасно.
Скосыревъ сталъ дохлебывать остатки щей, кончилъ и отерся ладонью.
— Пили и мы изрядно. Жилось хорошо, сытно, пьяно, — разсказывалъ онъ. — Но тутъ я влюбись въ эту Наташу. Ревную ее къ каждому гостю, который только за щеку ее слегка ущипнетъ, обниметъ или поцѣлуетъ. А въ хорѣ безъ этого нельзя.
— Да знаю я, — опять буркнулъ Чубыкинъ.
— И она ко мнѣ склонна. Вышила мнѣ малороссійскую рубаху красной и синей бумагой въ свободное время, когда у насъ пѣнія нѣтъ. Глазками стрѣляетъ, руку мнѣ жметъ. А наши бабенки всѣ въ одно слово: женись да женись на ней.
— И ты женился на ней?
— Женился, братецъ ты мой, и съ той поры сталъ за ней ужъ въ оба глядѣть, чтобъ она съ гостями не того… не очень-то амуры разводила. А она мнѣ такія слова: «наша, говоритъ, жизнь такая, безъ этого невозможно». И вотъ, когда она на колѣнкахъ у какого-то пьяненькаго офицера сидѣла, я ее стащилъ да и побилъ. Да и съ офицеромъ-то въ драку полѣзъ. Ну, содержатель хора сейчасъ мнѣ отказъ. Ну, отказъ, такъ отказъ. Свѣтъ не клиномъ сошелся. Хоровъ всякихъ много. «Пойдемъ, говорю, Наташа». «Нѣтъ, говорить, я здѣсь въ хорѣ останусь». Ахъ, чтобъ тебѣ!.. Опять побилъ… Наконецъ, плачу, рыдаю, упрашиваю: «уѣдемъ отсюда». Въ Нижній намъ мѣсто выходило. Никакого толку. Паспорта я ей не даю, а она живетъ на квартирѣ съ подругами-пѣвицами и поетъ. Меня ни въ хоръ, ни въ заведеніе не впускаютъ. Пью я, хожу пьяный, скандалы дѣлаю, полиція протоколы составляетъ. Ну, попалъ я къ мировому, судили меня и за скандалы на шесть недѣль въ кутузку. Наташѣ на прожитіе видъ выдали. Сижу я на казенныхъ хлѣбахъ, отсиживаю. Денегъ нѣтъ. Пишу ей: «пришли мнѣ, Наташенька, хоть на табакъ и на булку». Никакого отвѣта Отсидѣлъ я, вышелъ на волю — и вдругъ узнаю, что Наташенька моя изъ хора сбѣжала, при купцѣ хлѣбникѣ живетъ и уже на парѣ рысаковъ въ нашъ увеселительный садъ пріѣзжаетъ. Иду къ ней — такіе, братецъ ты мой, караулы, что и сказать невозможно. Съ параднаго крыльца швейцаръ не пускаетъ. Я съ задняго хода въ кухню, бунтую: «предоставьте мнѣ Наталью Васильевну, я мужъ ея». Сейчасъ это дворники явились, драка, повели меня въ участокъ, протоколъ, опять я у мирового и опять меня на высидку. Сижу опять… Вдругъ пріѣзжаетъ ко мнѣ какой-то съ черной бородой, въ брилліантовомъ перстнѣ и на видъ изъ іудина племени. Я говоритъ, отъ жены вашей Натальи Васильевны. Не желаете-ли вы ей выдать отъ себя постоянный отдѣльный видъ на жительство? А за этотъ видъ и за то, чтобъ вы ее больше не тревожили, купецъ Малмыжинъ предлагаетъ вамъ пятьсотъ рублей. Купца Малмыжина знаешь? — спросилъ Скосыревъ Чубыкина.