Что он подумает обо мне?
У меня конвульсивно задергались губы.
— А вы, господин большевик, должно быть, кур воровали? — спрашивает меня Маслобоев.
Поворачиваю голову. Качаясь, двоится знакомое лицо с большим носом, насмешливо скалятся зубы.
— Каких кур?
— Не знаете? Хо-хо. Отчего же у вас руки трясутся?
Скоро заработала машина. Немного времени спустя пароход начал покачиваться. Я понял, что мы выходим в открытое море.
Часовой все время смотрит за мной. Помимо винтовки у него еще ручная граната. За пояс заткнута. Своим присутствием он как бы напоминает мне, что судьба моя решена — смерть. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Сделаю только рейс, а дальше — балласт на шею и в морскую пучину. А тут еще Николай в воображении рисуется: светловолосый, с синими глазами, живой и любознательный; вот он мечтает, подготовившись, поступить в технологический институт, и я ему сочувствую в этом. И что же? Этот здоровый и румяный парень, которому жить бы и жить, скоро будет уничтожен.
Голова моя разваливается от горьких дум.
Я работаю машинально, без участия мозга, только благодаря многолетней практике. Руки сами знают, что нужно делать.
С каждым ударом, при каждом крене часовой пугливо озирается. Лицо у него становится бледным, с зеленоватым оттенком, глаза мутнеют. Он положил винтовку на настилку, а сам держится за токарный станок, чтобы не свалиться.
— Чтоб дьяволы слопали вас вместе с кораблем! Ох, до чего мутит…
На машиниста меньше действует качка. Он рассказывает мне:
— Где Зубаревский отряд партизан? Уничтожен. А где Чижаевская шайка? Всю ее переловили и на солнышко посушить повесили. Чудак! Тут пушки, винтовки, пулеметы, а там только дробовики да самодельные пики. Куда уж эти бараны лезут сражаться против львов?
Я стараюсь не слушать Маслобоева, но слова сами назойливо лезут мне в голову. Он кажется мне исчадием ада. Хочется броситься на него, столкнуть его под размах мотыля, чтобы машина окрасилась человеческой кровью. Но я молчу. Только крепче стискиваю зубы.
Маслобоев подходит ко мне ближе:
— Скажи на милость, господин большевик, зачем это ваши коммунисты хотят свергнуть самого бога?
Обыкновенно я очень осторожно и терпеливо относился к религиозным чувствам другого человека. А тут случилось нечто странное. Глаза у меня полезли на лоб. Я придвинулся к машинисту почти вплотную. Он взглянул на меня и сделал шаг назад.
— У вас лицо злое, как морда у рыси.
Как я удержался, чтобы не вцепиться в его горло?
Вместо этого я начал шарлатанить.
— Не в этом дело, господин машинист, — говорю я сквозь зубы. — Теперь я задам вам вопрос.
— Ну?
— Жена у вас есть?
— Да.
— А бога любите?
— Бога нельзя не любить: он есть альфа и омега.
— Так. Теперь скажите: что вы стали бы делать, если бы свою жену застали спящей в постели с самим богом?
Маслобоев дернулся, ощетинился и громко крикнул:
— Дьявол!
Он повернулся и быстро полез по железным трапам наверх.
В этот именно момент и родилась у меня мысль, от которой самому стало страшно.
Я попал в неприятельский стан. А война есть война. Не я выдумал ее, будь она трижды проклята. Тут кто кого одолеет: если не мы их, то они нас. А сам я что теряю? Впереди у меня так или иначе — черная пасть смерти. Ладно! В таком случае всем могила — на дне моря.
До сих пор не могу понять, что тогда произошло со мною. Я действительно превратился в дьявола.
С холодной ясностью я создавал план уничтожения. Кого? Живых людей. А те, что в сопках скрываются, разве падаль какая? И в окаменевшем сердце не было больше ни чувства жалости, ни угрызения совести.
Вахтенный по-прежнему угрюмо молчал.
— Куда это направляется наше судно? — обратился я к нему.
Позябкин взглянул на меня, как городовой на нищего.
— Об этом спросите у командира, — отрезал он и отвернулся.
Встряхивает бортовая качка. В вентиляторы доносится гул ветра.
Скользко шмыгают в цилиндрах поршни. Лениво ворочаются эксцентрики. Зато усердно размахиваются мотыли, точно не желая отстать один от другого в работе. Напряженно вращается гребной вал. А я под этот привычный шум звуков произвожу свои расчеты, взвешиваю каждую мелочь.
Нужно открыть крышки кингстонов. Море тогда ворвется внутрь судна с невероятной силой. Но этого мало. Чтобы судно погибло, должны водою наполниться и трюмы. А для этого необходимо открыть клинкеты — те железные задвижки, посредством которых машинное отделение соединяется с ближайшими трюмами. А спасательные помпы? Для них немного надо — достаточно несколько ударов кувалды, чтобы вывести их из строя…
Но как это все проделать?
Я смотрю на часового — он лежит пластом, хоть живьем бери его.
Начинает укачиваться и вахтенный. Он мне заявляет:
— Я свои часы отстоял. Пойду искать Маслобоева.
Отвечаю ему очень вежливо, с поклоном:
— Пожалуйста.
Я воспользовался его отсутствием и осмотрел клинкет заднего трюма.
К моей большой радости, он оказался открытым. Мне оставалось сделать только, чтобы не могли его закрыть, — я намотал на резьбу шпинделей проволоку. После этого приготовил около кингстонов кувалду, зубило, ключ для отвинчивания гаек. Сходил в кладовку и на всякий случай захватил с собою пробковый нагрудник. Можно приступить к делу. Но тут приходит мысль, что из этого ничего не выйдет. Меня могут убить раньше, чем я возьмусь за разрушительную работу. А мне хочется бить наверняка, без промаха, хочется видеть гибель противника своими глазами.
На вахту является Маслобоев. Он уже не кажется мне злодеем. Я первый заговорил с ним:
— Ну, что хорошего наверху?
Маслобоев обрадованно замахал рукой, сообщая:
— Эх, разъярилось море! Ветер — беда. Берегов не видно. Наша пехтура валяется вся и корежится, точно холерой заразились. Как вы думаете, господин большевик, после такой встряски могут солдаты сражаться или нет?
— Не знаю. А вот что скажите мне: почему вы величаете меня большевиком? Я даже во сне никогда большевиком не был.
— Рассказывайте! Хо-хо. Сову видно по полету, а молодца — по мыслям.
Он подумал немного и добавил:
— Сколько собака ни крутись, а сзади все хвост останется.
Я учу его, как нужно ощупывать размахивающие мотыли. Без привычки это трудная штука: можно ушибить руку. И удивительно: я беспокоюсь о таком пустяке и нисколько не задумываюсь над тем, что этот человек вместе с другими обречен на смерть. Маслобоев не может молчать.
— Чего только коммунисты добиваются? Не могу понять.
— Да, трудно понять. Для этого нужно иметь в голове, кроме насекомых, еще что-то…
Машинист что-то возражает мне, но я не слушаю его. У меня создается новый план. Решаю взорвать цилиндр.
Мне, как механику, выполнить это ничего не стоит. Тогда машинное отделение превратится в ад кромешный, куда никто не посмеет спуститься для спасения судна. А я буду действовать совершенно свободно…
Раздался свисток. Я пошел к переговорной трубке.
— Сколько машина дает оборотов? — спросил командир.
— Пятьдесят восемь, — ответил я.
Командир рассердился.
— Дайте до семидесяти оборотов!
— Есть. Но должен сказать вам, что кочегары плохо работают.
— Передайте им, что я их арестую…
— Есть!
Я передал кочегарам приказание командира. Они посмеялись надо мною, но все-таки взялись за лопатки и начали подбрасывать уголь в топки.
К осуществлению своего плана я приступил не сразу. Это довольно сложная затея. Вам, как неспециалисту, пожалуй, не понять. Но попробую все-таки пояснить. Дело в том, что все работающие части машины построены на принципе точного расчета. Мое дело — нарушить эту точность. Я увеличиваю смазку цилиндров больше, чем следует. Масло, попавшее в цилиндры, поступает потом в холодильник, а оттуда через воздушные насосы и питательные помпы добирается до котлов. Кроме того, я перепитываю левый котел. Все это нужно для того, чтобы получилось вскипание в котле: вода забурлит и вместе с паром бросится в машину. А это поведет к взрыву цилиндра.
Смотрю на водомерное стекло левого котла — вода в нем достигает на три четверти. Дело идет отлично. С нетерпением жду взрыва, бездушный и холодный, точно кусок железа в мороз. Водомерное стекло начинает белеть — страшный момент приближается.
Вдруг из глубины души, как со дна моря, всплывает новая мысль: отставить все это. Потопить корабль я успею в любое время. Мне нужно посмотреть сражение. И еще вопрос: куда мы идем? Вернее всего, я здесь слукавил перед самим собою: просто мне хотелось еще пожить час-другой.
Я убавил ход машины и побежал в кочегарку.
— Закройте поддувало левого котла! — крикнул я. — Убавьте огонь! Нам грозит опасность…
Я убавил ход машины и побежал в кочегарку.
— Закройте поддувало левого котла! — крикнул я. — Убавьте огонь! Нам грозит опасность…
На этот раз кочегары быстро исполнили мое приказание. Вероятно, и в голосе и в выражении лица они почувствовали тревогу.
Я вернулся в машину и устало опустился на табуретку. Отдохнул, прислушиваясь к гулу моря. Потом, когда опасность миновала, увеличил ход машины.
Маслобоев опять пристает ко мне с разговорами.
— Слышал я, что в вашем коммунистическом царстве обедают наизусть! Правда это?
— А здесь? — спрашиваю я.
— У нас пока слава богу. А в случае чего — иностранцы помогут.
Иностранцы — мое больное место. Я раздраженно кричу:
— За что? За ваши глаза?
— Это неважно, за что. Но помогают и будут помогать.
— Они так помогут, что у каждого русского человека от жилетки одни рукава останутся.
Мы разговаривали так до тех пор, пока не прекратилась качка. Вой в вентиляторах точно оборвался. Машинист сорвался с места.
— Пойду взглянуть, что делается наверху.
Поднялся с мостика и мой телохранитель, весь грязный и все еще похожий на зачумленного.
Несколько раз звякал машинный телеграф, передавая распоряжения с мостика. Я останавливал машину, потом давал ход назад и опять повертывал регулятор на «стоп». Немного погодя послышался грохот якорного каната. В машинном отделении стало тихо.
— Кончилось, что ли, наше путешествие? — спросил часовой, оправляясь от морской болезни.
— Об этом знают только на мостике.
— Чтобы провалиться в тартарары вашему кораблю. Пусть на нем водяные лешие плавают, а не люди.
Я только теперь заметил, что лицо у него добродушно-пухлое, обросшее щетиной, с наивной прозрачностью в широко открытых глазах. Этот парень, проживший на свете лет двадцать пять, по-видимому, ничего не понимал в российских событиях. Что-то кольнуло в груди, но я остался тверд в своем решении.
Спрашиваю:
— Не понравилось плавать?
— Хорошо, что служу на берегу. Пропал бы я в море…
Является Маслобоев.
— Вот это новость! Одного партизана уже видели. На велосипеде появился между сопок. Вот жулики — разведку поставили, а? Точно настоящие воины. А только как увидел, что тут прибыли не в жмурки играть, — эх и стрекача задал назад! Где же им против нас! Одно только им остается — смазывай пятки и в лес…
Я напрягаю всю силу воли, чтобы не выдать своего волнения.
Вставляю с напускным равнодушием:
— Значит, никакого сражения не будет.
— А для чего лошади взяты? Догонять. Там уже начинают шлюпки спускать.
Топот ног и отдельные выкрики доносятся сверху, подтверждают слова Маслобоева, пронизывают тело как электрическим током. Но меня интересует другое. Спрашиваю, как бы между прочим:
— Где это мы остановились?
— В бухте… Как она, шут возьми, называется? Да, бухта «Отрада». Кругом сопки. Дикое место…
Машинист еще что-то говорил, но я ничего уже не понимал. Мы пришли туда, где находится мой сын. Недалеко начинается глухая тайга. В ней скрывались партизаны. Отсюда делали набеги на села, уничтожая милицию и вооружаясь. Об этом я знаю из последнего сообщения Николая. Он уверен был, что их ни за что не найдут. Но их открыли. Сейчас начнут уничтожать.
Стучало в висках, а в голове — точно размахивались мотыли. Сколько времени прошло? Я не отдавал себе отчета. Послышались первые выстрелы. Наверху топали люди, что-то кричали. Машинист убегал и возвращался обратно. Ему обязательно нужно было поделиться с кем-нибудь новостями. Он дергался, суетился, размахивая руками. Я не понимал его… А потом в помутившемся сознании вырос один вопрос, до боли расширяя череп, страшно мучительный, — почему я не потопил корабль в пути? Рушились надежды. Уязвленный, я стоял, как в столбняке.
Фуражка слетела с моей головы. Я поднял ее, посмотрел. А когда увидел маленькую дырку в козырьке, понял: через световой люк влетела пуля, ударилась о железо и сделала рикошет.
— Хорошо, что голову не задела, — заботливо отозвался Маслобоев.
Это меня отрезвило. Я взял себя в руки. Нет, от своего плана я не откажусь. Все стало ясно, как в морозное утро.
Оказалось, что не успел десант отплыть на шлюпках от борта, как партизаны, спрятавшиеся в сопках, засыпали его огнем.
Это было настолько неожиданно, что белые растерялись. Они бросили шлюпки и забрались на пароход. Все спрятались в трюмах. Я сам услышал крики раненых.
Машинист рассказывал мне дальше беззлобно, даже как будто восторгаясь:
— Вот это стрелки! Только вышел командир на мостик — бац! Готов. Прямо в сердце. Помощника его — то же самое. Никому нельзя наверху показаться. Ах, жулики! Я думаю — у них охотников много. Те могут одной дробинкой убить белку прямо в глаз, чтобы шкурку не испортить. Навык большой. А что вы думаете на этот счет?
— Мое дело маленькое. Я ничего не думаю.
Часовой поднимал прозрачные глаза и ожидающе смотрел на световой люк.
Дикое злорадство охватывает меня. Война есть война.
Мне нельзя терять времени. Я приказываю поддерживать в котлах пар до отказа. Они дрожат. И в груди моей все дрожит. Я превратился в азартного картежника. На кону — вместо золота — триста человеческих жизней. Никто из них не подозревает, что участь их решена. В этой вот седой голове, под костяным черепом, остались одни козыри. Выигрыш обеспечен.
Не будучи наверху, я все-таки хорошо представлял себе, как обстоит там дело. Никто не мог подняться на мостик, чтобы занять командный пост. А о поднятии якоря нечего было и думать. Положение для белых создалось безвыходное.
Наконец одному мичману удалось ползком пробраться в машину. Он поместился на верхней площадке около дверей и оттуда начал командовать:
— Механик! Полный назад!
Для меня ясно стало, что хотят выбраться из бухты, не поднимая якоря. Но я не так глуп, чтобы пустить машину во всю силу.
В свою очередь, я приказал машинисту:
— Скажите кочегарам, чтобы шуровали хорошенько. Иначе нам не выбраться из этой кутерьмы.
— Хорошо, — ответил он и кинулся в кочегарку без разговора.
Я успел крикнуть ему вдогонку:
— И вы сами последите за ними!
Мною сделано все, чтобы взорвать цилиндр. Я с нетерпением косился на водомерное стекло. У меня было такое чувство, как будто я схватил противника за горло и оставалось только придушить его.
Мельком взглянул на часового. Он поднялся по трапу на несколько ступенек и остановился. Для чего-то пощупал гранату за поясом и запрокинул голову, глядя вверх.
— Полный вперед! — доносился до меня тревожный голос того же мичмана.
Я передвигал регуляторы. Машина работала. «Лебедь» дрожал, точно чувствовал приближение грозы.
Якорь, по-видимому, крепко вцепился железными лапами за грунт. Судно могло двигаться взад и вперед лишь на том расстоянии, на какое позволяла ему длина каната. Мы болтались так, меняя ход, довольно долго.
Вдруг я заметил, что вода в водомерном стекле запузырилась. Немного погодя оно побелело, точно налитое молоком. Сейчас должен быть конец. Несколько минут осталось жизни.
«Война есть война!» — с хладнокровием повторял я про себя.
Я пустил машину на полный ход.
Якорный канат не выдержал — лопнул.
Офицер торжествующе заорал:
— Наконец-то, черт возьми, пошли!
Он высунул голову из машинного отделения наружу и высоким срывающимся голосом распорядился:
— Передайте рулевому в рубке — пусть правит в море!
В машине послышался толчок, потом другой, сильнее. Я догадался, что это значит. Успел прыгнуть за дверь кочегарного отделения. Раздался удар, точно из пушки, за ним второй, более резкий, с металлическим звоном. Крышка цилиндра от высокого давления вырвалась и с грохотом обрушилась вниз. Все машинное отделение наполнилось паром, довольно горячим даже внизу. Он травился со страшной силой, с свистящим шипением. Создавался такой шум, в котором глохли крики обезумевших людей.
Точно сквозь туман я увидел, что внизу на железной настилке что-то копошилось. Подошел ближе, нагнулся. Это оказался часовой с разорванным животом — он извивался, пытался вскочить и опрокидывался. Вспомнилась граната, заткнутая за пояс.
На мгновение я оцепенел, но тут же бросился к левому борту, туда, где находились кингстоны. На пути увидел свалившегося мичмана. Он еле ворочался, разбитый и ошпаренный. Работать мне пришлось вслепую, в клубах обжигающего пара. Привычные руки быстро отвинчивали гайки. Одна лишь мысль сверлила мозг: «Скорее, скорее!» Наконец крышки кингстонов были отброшены напором воды. Она с ревом начала врываться внутрь судна. Что мне еще оставалось выполнить? Я схватил кувалду и начал колотить по золотниковым штокам спасательной помпы. Замысел мой осуществился полностью. Никто больше не спасет судна. Триста человек вычеркнуты из жизни. Как бы желая убедиться в этом, я с минуту постоял на одном месте. Рев воды смешался с свистящим шипением пара. Я слушал эту музыку, стиснув зубы. Все шло ладно, как нельзя лучше.