В музее было тихо. Скалли медленно подошла к ближайшей стене.
Вот какой-то зуб тираннозавра — судя по ярлыку, из бескрайних диких болот, раскинувшихся между озером Окичоби и Форт-Лодердейлом. Явно из пластмассы.
Вот убогая юбочка, в коей, как любезно сообщал пояснительный текст, во времена Великой Депрессии и позже плясала в местном цирке некая Ханна Аусштим-мель. Видимо, известная каждому в этих краях, коль скоро в пояснении сочли возможным ограничиться лишь именем. Или наоборот. Плясала — и баста. И пусть каждый вообразит особу, которая в его представлении будет соответствовать этому невообразимому имени. Кому-то привидится беженка от нацистов, кому-то — эсэсовская шпионка… Фиджийская русалка.
Вот большой остекленный плакат с изображением одетых в строгие фрачные пары мальчиков лет двенадцати, сросшихся нижними частями туловищ. Одна пара ног — но два торса, четыре руки и две головы. Плакату, судя по его виду, было не меньше полувека. Надпись, шедшая поверху, гласила: «Джимми и Джонни станцуют танго С ТОБОЙ, КРАЛЯ!!! Такие объятия тебе НЕ СНИЛИСЬ!!!»
А вот еще рекламное фото сиамских уродцев, на сей раз совсем ветхое, наверное, лет сто — сто двадцать ему. Китайцы. Полные китайцы — и по костюмам, не столько копирующим, сколько пародирующим одеяния китайских мандаринов конца династии Цин, и по чертам маленьких печальных лиц, желтых из-за пожелтевшей бумаги. И по именам. «Чудо природы Чэнь и Энь. Медоточивая музыка императорского дворца Аньлушань в Сюаньцзуне. Флейта и пипа». Скалли пожала плечами. Что тут правда, что выдумка? Дворца Аньлушань, да еще в каком-то в Сюаньцзуне, скорее всего никогда не было и быть не могло, это она чувствовала — но вот пипа… Что такое фифа, она еще как-то могла себе представить; сколько раз ей приходилось, оказавшись по работе в трущобах, слышать от какого-нибудь подвыпившего или накурившегося жителя лучшей страны мира: «Эй, фифа, поди сюда!» А вот про пипу — не приходилось.
— Добро пожаловать в мой музей, — раздался сзади рокочущий негромкий бас совершенно неслышно подошедшего человека. Скалли вздрогнула и резко обернулась.
Хозяин кунсткамеры сам мог бы стать в ней экспонатом. Ему было лет шестьдесят; фигурой он напоминал Супермена, а лицом — резиновую маску, которую долго терзали в растворителе, но все-таки успели вынуть до полного исчезновения. Возможно, величавый старик когда-то на потеху зевакам нырял головой в концентрированную кислоту и зубами доставал оттуда брошенные из зала монетки? А может, еще во времена Великой Депрессии летал из пушки в космос и как-то раз, не успев вовремя погасить орбитальную скорость, тормозил в плотных слоях атмосферы щеками и лбом? Кто знает…
Скалли готова уже была поверить во что угодно.
— Я вижу, вас заинтересовали маленькие близнецы из высокогорной обители бодхисатвы Сиванму, — неторопливо сказал старик. Остатки губ его почти не шевелились, но даже легкое напряжение лицевых мышц заставляло обнаженные, обожженные жилы его лица ходить ходуном и продергиваться под тонкой корочкой плоти мгновенными веревками. — Их жизнь была удивительна и прекрасна.
— А смерть? — неожиданно даже для себя самой спросила Скалли.
Старик помолчал.
— Во всяком случае, она была характерна, — сдержанно пророкотал он потом. Скалли выжидательно молчала. — Холодным январским вечером тысяча восемьсот семьдесят четвертого года Энь проснулся в захудалом номере захудалой гостинцы Тампы и увидел, что его брат Чэнь умер. И через несколько часов Энь тоже покинул юдоль скорби. Сами по себе эти факты, разумеется, ничего особенного не составляют. Но представьте… представьте, что вы — Энь, что вы лежите одна-одине-шенька и половина вашего тела уже мертва. Другими словами, что вы сами уже наполовину умерли.
Он так это говорил, что у Скалли от потустороннего, первобытного ужаса мороз пробежал по спине.
— И вы знаете, что вторая половина неизбежно последует за первой очень скоро, и вы, еще живая, ничего не можете с этим поделать. Ничего. Вы можете поиграть на флейте. Вы можете позвонить и заказать виски. Но с этим вы ничего сделать не можете. Вы еще живы — но вы уже мертвы.
Он замолчал. И под багровым покровом его лица, который язык не поворачивался назвать кожей, перестали вздуваться и опадать тугие, трепещущие бечевки и струны.
— После вскрытия в официальном заключении написали, что причиной смерти Чэня было кровоизлияние в мозг.
— Какова была официальная причина смерти Эня?
Старик помолчал.
— Официальная причина — испуг, — пророкотал он потом. — Но у смерти его была лишь истинная причина.
— Какова была эта истинная причина?
— Тоска, — глухо уронил владелец музея. — Вам ведома разница между страхом и тоской?
— Думаю, что да, — ответила Скалли неуверенно. Старик смерил ее высокомерным взглядом и холодно улыбнулся тугими ошметками лица.
— Думаю, что вам ее только предстоит изведать.
— Думаю, что это вовсе не обязательно, — в тон ему огрызнулась Скалли. Старик лишь снова усмехнулся в ответ.
— Вы расследуете убийство человека-крокодила и художника?
— Да… — растерялась Скалли.
— Я так и подумал. У меня есть кое-что для вас… — он неторопливо прошел в глубину помещения своими удивительно мягкими, беззвучными шагами, что-то взял из-под стекла одного из стендов и так же неторопливо вернулся. Протянул Скалли очередной рекламный плакат.
На плакате было лицо урода.
Человеческое лицо. Нет — карикатура на человеческое лицо. Нет, нельзя сказать ни того, ни другого. Сгусток перепутанной шерсти, ком необузданно вымахавших жестких волос — и из них, как в насмешку, торчал кончик человеческого носа; а чуть выше можно было различить под свешенными космами глаза; а чуть ниже носа — угадывались в зарослях губы. Что, интересно, из увиденного здесь мне будет сниться сегодня, меланхолично подумала Скалли. То, что это будет кошмар, можно ручаться, но вот какой?
Над портретом волосатого урода было написано: «Джим-Джим». А под портретом — «Песиголовый мальчик».
Ах, он еще и мальчик, подумала Скалли, невольно ежась.
— И при чем же здесь убийство мистера Глэйсбрука? — спросила она немного резко. Ей хотелось взять инициативу в свои руки, сбросить покрывало дешевой жути, которым невзначай окутал ее владелец музея — но она не знала, как.
Тот взыскательно поглядел на Скалли и, чуть помолчав, зарокотал:
— Недавно ко мне поступил одна вещь из цирка Варнума. Подобные экспонаты я демонстрирую лишь тем, у кого достаточно ума понять, что именно они видят, и оценить это по достоинству. Экспонат называется Тай Кун, что по-китайски значит «Великая пустота, в которой содержится Все». Сейчас вы увидите эту вещь и, возможно, она наведет вас на какие-то размышления. Я попрошу вас взамен о двух одолжениях. Во-первых, не рассказывайте об увиденном никому. Ни одной живой душе.
— Хорошо, — чуть поколебавшись, решительно сказала Скалли. — А второе одолжение?
Старик протянул к ней руку и подставил ладонь.
— Дополнительно пожертвование в размере пяти долларов, — спокойно пророкотал он.
Пришлось раскошелиться.
Старик открыл перед нею дверь в глубине комнаты, и Скалли, не задумываясь, шагнула в темноту.
Нет, в длинном то ли чулане, то ли гараже не было совсем уж темно. Узкие, полные пляшущих искр полосы света били откуда-то из-под высокой железной кровли. В помещении было совершенно пусто, и лишь посредине, как пуп земли, возвышался громадный кованый сундук.
Скалли подошла. Это был всем сундукам сундук, пустотой тут и не пахло. Даже на вид он был столь массивен и громоздок, столь напитан чугуном и сталью даже с поверхности, что вряд ли его могли поднять даже двое атлетов; понадобился бы, скорее, квартет. Скалли, пользуясь тем, что никто ее не видит, легонько торкнула в бок сундука носком туфли. Сундук не издал ни звука — словно весь был сплошным куском металла.
Скалли, мысленно готовясь к сизифовым усилиям, взялась за ручку на крышке.
Каким-то чудом крышка от первого же ее пробного усилия будто сама собою пошла вверх. Видимо, в конструкции были предусмотрены какие-то хитрые балансиры и противовесы. Чрезмерно легкий бег крышки, на вид тянувшей стоунов на полета, скрадывался ее нарочитой медлительностью и диким ржавым скрежетом, который издавали, продергиваясь в пазах, фиксирующие ее внутренние цепи. Аттракцион. Опять чертов аттракцион. Хорошо было бравировать перед Молдером своей любовью к розыгрышам — но как они уже осточертели! Даже убийства, серийные, зверские, неподдельные — так и норовили мало-помалу начать ощущаться как разновидность издевательской потехи.
В сундуке ничего не было.
Несколько мгновений Скалли ошалело всматривалась в его разверстые пустые потроха. Потом прозвенел звонок, на дальней стене зажглась красная надпись «Выход» и под нею раскрылась широкая одностворчатая дверь.
В сундуке ничего не было.
Несколько мгновений Скалли ошалело всматривалась в его разверстые пустые потроха. Потом прозвенел звонок, на дальней стене зажглась красная надпись «Выход» и под нею раскрылась широкая одностворчатая дверь.
Слепящий солнечный свет косо хлестнул в пыльный сумрак идиотского гаража.
Снаружи была кирпичная стена, исписанная и разрисованная ерундой и дрянью. Настоящая стена, по-настоящему исписанная и разрисованная. Воняло хоть и невидимой, но явно близкой помойкой. Всерьез воняло, не в шутку. С треском прокатил мимо по грязным задворкам какой-то тинэйджер на старом мотоцикле.
Настоящем мотоцикле. С настоящим треском.
Скалли нестерпимо захотелось плюнуть в сундук. Это было как наваждение; едва сдержавшись, она поспешно пошла прочь. Сундук с тягучим, явно косящим под звуки древнего замка скрипом сам собой закрылся.
Не плевать надо, а думать. Думать.
Возможно, эта вещь наведет вас на какие-то размышления…
Тьфу!
Мотель «Мост через залив», стоянка трейлеров 19.40
Уже совсем стемнело, когда Молдер вернулся в мотель. Он поспешно шел к Скалли, чтобы обсудить сделанное каждым из них за вторую половину дня — хотя не так уж много, сказать по совести, накопилось материала для обсуждения; но — тем не менее… Да, к тому же, он беспокоился за Дэйну. Интересы дела заставили их для ускорения расследования действовать порознь сегодня — и он беспокоился. Какую еще нечисть заставит ее проглотить или, по крайней мере, взять в руки ее гонор? А ведь здесь того и гляди — попадешься на какую-нибудь удочку…
Под трейлером Скалли кто-то был.
Молдер замер, прислушиваясь.
Да. Из узкого проема между днищем и землей, куда с трудом решишься втиснуться и при дневном свете, доносилось позвяки-вание и постукивание, и хриплое дыхание, и хруст земли да сухих веток.
Молдер нагнулся — и отшатнулся. Рука дернулась к кобуре. Черная тень, слишком маленькая для человека, быстро надвигалась на него. Фиджийская, так ее перетак?
Из-под трейлера, отдуваясь, степенно выбрался согбенный мистер Нат со слесарной сумкой на плече — и с явным наслаждением на личике распрямился.
— Как поживаете? — осведомился Молдер.
— Вечер, — сварливо ответил управляющий.
— Агент Скалли знает, что вы гуляете под ее жилищем?
— Разумеется, — мистер Нат, глядя снизу вверх, круто задрал головенку и агрессивно прицелился бородой в Молдера. Его лоб, выпуклый и тяжелый, как гипсовая ваза, в сумерках казался белым, будто у покойника. — Она же сама просила меня починить трубы. О, я знаю, о чем вы подумали, друг мой. Но вы жестоко заблуждаетесь. Я вовсе не нуждаюсь в каких-то извращенных способах для удовлетворения своих естественных инстинктов.
— Помилуйте, мне и в голову… — начал было оправдываться Молдер сызнова, но мистер Нат и не думал его слушать.
— Все эти подглядывания, ощупывания, или, скажем, эксгибиционизм, или иные присущие истинным уродам извращения мне отвратительны. Представьте, что отнюдь не все женщины тянутся к таким, как вы, долговязым верзилам. Вы будете потрясены, если я расскажу вам, сколько замечательных женщин находили и по-прежнему находят мой рост интригующе притягательным.
— Вы будете удивлены, мистер Нат, сколько мужчин находят его таким же, — ответил Молдер.
Карлик хохотнул и, екнув плечом, лихо поправил сползающий ремень тяжелой сумки.
— А вы баловник! — сказал он и, погрозив Молдеру пальчиком, удалился.
Молдер несколько раз глубоко вздохнул.
— Дэйна! — громко позвал он потом. Дверь открылась, и на ступени упал сноп желтого электрического света.
— А, это ты, — проговорила Скалли. — Ты не заметил — мистер Нат уже починил трубы?
— Заметил: починил. Мы только что расстались после очень милой беседы.
— Я рада, что вы помирились, — искренне проговорила Скалли. — Зайди, Фокс. Надо поговорить.
— Я затем и шел, — ответил Молдер, поднимаясь.
Они расселись возле легкого выдвижного стола.
— Ну? Шел, шел — и пришел? — улыбнулась Скалли.
— Примерно так. Я навел кое-какие справки. Доктора Мой Лоб и так далее зовут на самом деле Джеффри Суэйн. Он родился вовсе не в Йемене, а всего лишь в Милуоки. Разумеется, никакой докторской степени у него и в помине нет. Правда, и криминального прошлого у него тоже нет. Циркач… трюкач. Не больше и не меньше. Но! Но. Кровь с окна, Скалли, совпала с кровью с гвоздя — по группе. Обе, вдобавок, резус-положительные.
— Что ты говоришь? — изумилась Скалли.
— Конечно, это может быть и случайностью — но. Уже пора бы потолковать с мистером Суэйном всерьез.
— Безусловно. Однако вот я тоже кое-что выяснила. И тоже, мягко говоря, небезынтересное.
— Слушаю тебя.
Скалли извлекла из вороха бумаг на краю стола плакат с изображением песиго-лового мальчика.
— Какой красавец, — хмыкнул Молдер. — Какое умное и доброе лицо…
— Перестань острить.
— Это кто-то из местных?
— Да. Но совсем не в том смысле, какой ты вкладываешь в эти слова.
— Откуда ты знаешь, какой смысл я в них вкладываю?
— Но ты же уверен, что раз из местных, значит — циркач. Не так?
— Так, — признал Молдер.
Он совсем сник, подумала Скалли. Это действительно не его расследование. В нем действительно нет чудес. И вдобавок его, вероятно, обидело, что его поразительное открытие относительно Суэйна и его крови, которую он, именно он, Фокс, нашел на стекле — не произвело на меня того впечатления, на какое он рассчитывал. Возможно, он думал, что я весь день, пока он землю рыл, лежала и охала, переваривая таракана? Не дождется.
— В сорок третьем году, в горных лесах Албании, был найден мальчик-сирота. Вот этот самый. Физически он был развит отменно, лучше многих детей его возраста. Он был способен сам добывать себе пищу. Предпочитал мясо овощам, и ловил мелкую живность с абсолютно звериной сноровкой. Говорить он не умел, лишь издавал какие-то нечленораздельные стоны и вскрики.
— Захар?
— Мимо. Слушай дальше. Его показывали в цирке. В клетке. Заметь: в клетке. Это было совершенно необходимо, потому что он был по-звериному жесток и кровожаден. Поначалу случилось несколько очень неприятных историй, и после них его демонстрировали только за толстыми прутьями, как ягуара или пуму. Постепенно он научился человеческой речи. Но все равно продолжал ужасать публику, проглатывая сырое мясо здоровенными кусками. А потом…
Скалли сделала эффектную паузу. Сама не отдавая себе в этом отчета и уж тем более не понимая, зачем это делает, она, тем не менее, совершенно непроизвольно старалась дожать совсем потерявшегося и растерявшегося напарника. Любому третьему, постороннему, за подобное отношение к Фоксу она просто в глотку бы вцепилась не хуже песиголового мальчика — но теперь ее будто оседлали бесы. Ему надо узнать наконец, что и я могу быть лидером. Ему только на пользу пойдет, если и он побудет в ведомых. И сейчас она не просто информацией с ним делилась — она вещала. Она трубила. Она стояла на трибуне и указывала путь.
Молдер молчал, выжидательно глядя ей в лицо. Он так и не сорвался: что потом? ну что потом? говори, не тяни!
Ей пришлось продолжить самой.
— Потом он по какой-то причине сбежал из цирка. К тому времени он уже достаточно очеловечился и мог содержать себя. Какое-то время он провел, скитаясь по всей стране, по всей стране, Фокс, от Пасадены, как ты вчера выразился, до Бангора, и зарабатывая на жизнь, где придется — а затем осел во Флориде. В Гибсонтоне. И здесь, — совсем уже словно бы лозунги кидая в бурлящую толпу, заговорила она, выделяя каждое слово, — начал карьеру офицера полиции! И последние годы, вот уже четвертый срок, служит в Гибсонтоне шерифом!
— Мама крестная, — тихо и очень по-детски сказал Молдер, вглядываясь в выцветший портрет юного песиголовца. И это его ошеломление вознаградило Скалли за многое, — Ты говоришь о нашем приятеле шерифе?
— Я говорю о том, что перед тем, как стать шерифом, наш приятель много лет был Джим-Джимом и зубами рвал сырое мясо в клочья.
— Тогда пошли, — решительно сказал Молдер и встал. — Прихвати фонарик.
Пока они беседовали, поздний вечер превратился в ночь — душистую и влажную ночь Флориды. Снова мельтешили в лучах фонарей мотыльки, снова надрывались в серебряной мгле за пределами территории мотеля цикады, лягушки… мирная сладкозвучная ночная живность, которая так редко попадается на глаза. Снова плыла в бездонной тьме небес ослепительная луна.
Гибсонтон — город маленький. Проулками и задами они подошли к дому шерифа через каких-то пятнадцать минут.
И вовремя.
Вначале они лишь услышали его. Собственно, вначале они еще не знали, что слышат именно его. Когда до глухой, без окон, задней стены аккуратного двухэтажного домика осталось ярдов пятьдесят по заросшему кустарником склону оврага, отделявшего мотель от собственно городка, они услышали какое-то почти звериное сопение, хлюпанье и странные глухие постукивания. Молдер приложил палец к губам. Скалли кивнула. Нервы у обоих были на взводе. Осторожно прокрадываясь вперед, оба достали оружие. Хохмы, кажется, кончились. Наконец-то. Все хорошо в меру. Сказать по совести, они уже сделались невыносимы. Они сводили с ума, словно засасывая в трясину вязкого сиропа, пусть хоть и сладкого, но все равно смертельно сковывавшего любое осмысленное движение.