Но однажды увидел этериарх, как императрица ела фиги на званом обеде в Хрисотриклинии, и, видимо, это было ее любимым блюдом, потому что ела она с удовольствием, и фиги были начинены чем-то тягучим и, видимо, сладким, и императрица, не замечая ничего вокруг, подбирала вытекающую начинку пальцем и облизывала свои маленькие накарминенные губы тонким розовым язычком. Тогда он убедился, что она — точно существо земное, и это обрадовало его и отчего-то растрогало. И у него даже слезы выступили от решимости защитить эту хрупкую женщину от всего на свете. Если для этого нужно было бы отдать жизнь, он бы, не задумываясь, бросился бы один хоть на сотни вопящих агарян с пиками. Впрочем, в этом и состояла его служба.
Однажды императрица заметила буравящий ее золотые латы взгляд его единственного глаза. Он сразу отвел взгляд, поднял подбородок и покрепче сжал обеими руками на левом боку рукоятку меча, как предписывал церемониальный ритуал. Стоял так долго, но все же не мог совладать с собой и опять быстро взглянул на нее украдкой. А она, оказывается, тоже все на него смотрела, все рассматривала его со своего возвышения — с полуулыбкой, как рассматривают что-то любопытное или забавное. В тот момент он возненавидел уродливую черную повязку у себя на глазу.
В гвардию не брали увечных. А его — взяли. Он думал, что все решил то ли его беглый греческий, то ли — что сумел он геройски привести агарянские корабли и уцелевших солдат из Тавурмины. Но не только в этом было дело. Когда он еще служил в этерии гвардейцем, все те, кого подсылали к нему с посулами мзды, чтобы его проверить, возвращались ни с чем. Так что вскоре прославился он как неподкупный, а потому особенно глупый варвар. Как раз то, что и требовалось для должности этериарха.
Был ли он неподкупен? Кто знает? Просто Феодор довольно скоро научился различать эту породу щедрых на выпивку отличных парней с искренними улыбками и открытыми лицами. И после странной смерти этериарха Олафа он окончательно понял: доверять нельзя никому.
Однажды утром в Вуколеоне
Однажды утром, после целой ночи бесчисленных неудачных попыток со своей новой наложницей, прелестной девственницей не то четырнадцати, не то тринадцати лет, император Александр, в ночном балахоне, босой, ходил по обжигающе холодному мрамору галереи и плакал от жалости к себе. Слуги знали: ничего хорошего это не сулило. Припадки императорской ярости обычно вот так и начинались — со слез и жалости к себе.
И тут он увидел, что из боковой галереи к нему приближается племянник и венчанный со-правитель империи — восьмилетний Константин. Слуги шли за ним на почтительном расстоянии и прятались за колонны, когда он оглядывался: Константин терпеть не мог «сопровождения» на прогулках.
Император Александр перестал плакать и замер, а вежливый мальчик поравнялся с ним, улыбнулся и пожелал ему доброго утра. И тут же ноги мальчишки зависли над полом: дядюшка схватил его за грудки и стал трясти как осеннюю оливу. Из посиневших от гнева губ порфироносного дядюшки вырывался пронзительный визг рыночной торговки, у которой украли выручку:
— Доброе утро?! Доброе?! Тоже смеешься, тоже издеваешься?! Думаете, ни на что не способен император?! Замышляешь один править, когда меня не будет?! Не бывать тому! Мамашу твою, блудницу, — в монастырь, навечно! А тебя… Стража, этериарха сюда! Чтоб не улизнул! Отродье блуда! — Император визжал, не обращая внимания, что там лепетал обмеревший мальчишка.
Внезапно Александр отпустил племянника, медленно опустился на мозаичный пол, закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях. Сорокалетний император часто переходил от ярости к слезам.
…Когда Хелгар, вытянувшись в струнку, предстал перед императором, Александр, не отнимая левой руки от лица, обессиленно махнул унизанной кольцами правой:
— Отведешь… оскопить. Немедленно.
Потрясенно замерли все, переглянулись даже привычно бесстрастные слуги. По византийским законам скопец не может занимать трон — об этом знали в Константинополе все, до последнего нищего юродивого у Святой Софии.
Начальник варяжской гвардии допустил вопиющее нарушение устава: он заколебался.
Внезапно резко растворились створки высоких дверей, и в зал влетел запыхавшийся патриарх Николай — в развевающемся простом монашеском облачении, с непокрытой головой и кожаных туфлях без задников. По-домашнему. Он ночевал во дворце, в патриарших покоях. Услышав от слуг, что происходит в галерее, Николай понесся туда, раздувая ноздри, как фаворит на Ипподроме, услышавший стартовый гонг.
Тут и впрямь происходило неслыханное.
— Это очень мудрое решение — оскопить сына блудницы Зои, игемон, — выпалил Николай, едва переведя дух. — Но… но боюсь, константинопольская чернь не поймет… всей мудрости этого решения. Константин в глазах толпы — законный Порфирогенитус[129], наследник покойного императора и богопомазанный соправитель великого василевса Александра. Чернь взбунтуется. А это весьма несвоевременно: на пути к Константинополю — болгарское войско Царя Симеона.
— Войско? Симеона? — спросил император, на мгновение отняв руки от лица, и взглянул на патриарха сомнамбулически. И тут же, словно не вынеся зрелища, закрыл лицо опять.
— Того самого царя, которому совершенно справедливо игемон недавно указал его варварское место. Рисковать мятежом в столице сейчас нельзя, великий игемон.
Александр не обратил на слова Николая ни малейшего внимания, он снова отнял руки от лица и неожиданно крикнул пронзительно высоким голосом:
— Чего ты ждешь, этериарх?! Ты слышал мой приказ?! Или моих приказов здесь не слышат?!
Феодор и Порфирородный Константин, красивый, болезненного вида мальчик с огромными глазами и тонкой шейкой с голубоватыми прожилками, шли бесконечными стадиями колоннад и перистилей внутренних покоев огромного, как город, дворца Вуколеон. Путь в то крыло, где лекарь-египтянин Зарма на холодном белом мраморе привычно освобождал мальчиков и мужчин от бремени пола неимоверно острым аравитянским ножом, был долгим. Об этом египтянине, кстати, ходили также слухи, что он смешивает и продает мгновенно убивающие яды. Хотя об иностранцах всегда злословят! Эхо разносило по Вуколеону гулкие шаги этериарха. Мальчик в красных мягких башмаках ступал совсем неслышно.
— Говорят, они… там… вина дают… крепкого… перед этим… Не так больно будет… — сказал Феодор, с жалостью глядя сверху на аккуратную светлую макушку ребенка.
Мальчишка шел и мучительно думал, куда ведет его этот варвар, и что с ним собираются делать. Он смотрел сердито, но злился не на варвара: как посмел дядя так грязно говорить о нем и его матери, да еще при всех!
При воспоминании о матери у императора предательски защипало в глазах. Он знал, что этериарх ведет его куда-то, где вряд ли ждет его хорошее, но за суматохой и воплями дяди не понял — куда. Спрашивать варяга Константин считал недостойным императора. Слова этериарха «больно не будет» очень сильно насторожили его, но он держал царственную мину, за которой привычно скрывал неуверенность и страх.
Дидакты Магнавры учили его многим мудреным словам, еще больше слов он узнавал из книг, но вот это слово, «оскопить», — хотя и слышал где-то раньше, но точного значения не помнил.
— У тебя совершенно варварский выговор, этериарх, — сказал мальчишка, не оборачиваясь. Он шел впереди, этериарх — на шаг сзади.
Хелгар-Феодор, наоборот, считал, что греческий выговор его не так уж плох.
— Какой есть!
— Ты должен говорить: «Какой есть, Порфирогенитус Василевс».
— Какой есть, Порфирогенитус Василевс, — грубовато повторил Феодор. — Я ведь что сказать хотел… Тебе сейчас… перед тем как… хозяйство отрезать, вина дадут. Не так больно…
Операцию эту константинопольские лекари выполняли довольно часто, несмотря на то, что даже сильные и здоровые болели после этого долго, а те, кто послабее, — часто умирали от горячки. Однако среди константинопольских аристократов не уменьшалось желающих оскопить своих младших сыновей (старших оставляли для продолжения рода). Скопцы-аристократы обычно делали прекрасную карьеру при дворе, здесь их предпочитали: считалось, что, свободные от плотских желаний и привязанности к собственной семье, они целиком посвящают себя делу.
Мальчишка остановился:
— Хозяйство… отрезать? Почему?
— Повеление твоего дяди, василевса Александра. Оскопить — это значит… избавить тебя от всего твоего мужского… хозяйства, игемон Константин… Туда и идем, к Зарме… Вот оно как… — вздохнул начальник дворцовой стражи.
Побледнев, Константин повернулся и медленно, как лунатик, продолжил путь по бесконечным гулким пустым залам и коридорам. Ноги его заплетались. Феодор тоже замедлил шаг. Наконец мальчишка остановился, обернулся и поднял на этерарха полные слез глаза.
Мальчишка остановился:
— Хозяйство… отрезать? Почему?
— Повеление твоего дяди, василевса Александра. Оскопить — это значит… избавить тебя от всего твоего мужского… хозяйства, игемон Константин… Туда и идем, к Зарме… Вот оно как… — вздохнул начальник дворцовой стражи.
Побледнев, Константин повернулся и медленно, как лунатик, продолжил путь по бесконечным гулким пустым залам и коридорам. Ноги его заплетались. Феодор тоже замедлил шаг. Наконец мальчишка остановился, обернулся и поднял на этерарха полные слез глаза.
— Я тоже ведь император, как и дядя, даже больше, чем он — я Порфирородный, а он — нет! Поэтому повелеваю тебе, этериарх, выполнять теперь мой приказ: меня не… скопить… так как это все же может быть ужасно больно. А отвести меня к маме, императрице!
Они стояли друг против друга — гигант Феодор и щуплый мальчик, кусавший дрожащие губы и изо всех сил старавшийся «царственно», повыше держать голову, иначе вытекли бы и побежали по щеке предательские слезы.
— Я не видел ма… игемону Зою много дней, и мне не сообщают, где она. Ее нужно оповестить о том, что… что со мной хотят сделать! Она вмешается и не позволит. — Слезы так и норовили переполнить глаза и стечь по щеке.
Феодор молчал.
— Твой василевс приказывает тебе…
По щеке уже вовсю ползла цепочка предательских капель. Уже без смешной своей спеси Константин взмолился:
— Прошу тебя! Во имя Бога, этериарх! Отведи меня к ней!
«Глупый младенец, — думает, будто его несчастная опальная мать или его титул имеют какую-то силу!»
— Мне дан был приказ императором Александром, — строго и немного задумчиво, словно не мальчишке, а себе сказал Феодор. И мысленно прибавил в адрес старшего игемона длинное славянское ругательство. Над мыслями этериарха не имел власти никакой император.
Константин резко, по-мальчишески, вытер глаза рукавом, обреченно повернулся и поплелся вперед. Они долго еще шли в молчании: император немного впереди, Феодор — за ним, и вечно скучающее, шкодливое вуколеонское эхо, обрадовавшись, наконец, делу, бежало по их следу, подхватывало и швыряло звук шагов под высокие надменные своды. Даже эхо не могло поверить, что эти гигантские высоченные своды, и эти колонны, в капителях которых оно обитало, были делом рук таких же вот крошечных сгустков плоти, что брели сейчас под ними далеко внизу.
Вдруг мальчик опять остановился и высоким, срывающимся голосом решился спросить о том, что, видимо, сейчас его мучало:
— Скажи, если они всё… отрежут, как же я… как же я буду… мочиться?
— Они там… Зарма… лекарь… Он там знает… что оставить…
Они опять пошли в молчании. Константин вдруг резко остановился опять — так резко, что, непроизвольно выругавшись по-славянски, Феодор чуть не сбил его с ног.
— Скажи, этериарх, скажи… Это правда… Это правда, что говорят дядя… и патриарх Николай. Что мать моя… блудница и… не любит меня совсем и… хотела меня извести со своим любовником, паракимоменом[130] Константином?
Слухи такие по дворцу ползли желтым ядовитым дымом.
Этериарх знал, откуда они проистекают.
— А этому не верь, игемон. Как это мать — и не любит? У матери твоей кругом враги. Враги могут сказать, что угодно.
— А ты? Ты — друг или враг? Если друг, позволь мне хоть увидеть ее. Хоть издали.
Феодор ничего не ответил. Он шел позади императора и хмуро молчал, и серьезный порфирородный мальчишка, взглянув на него с замиранием, понял, что просит напрасно.
Вдруг страшная догадка пронзила Константина. Из вскинутых глаз выплеснулся испуг:
— Ее… больше нет? Они… убили ее?
— Нет, игемона жива, — уверенно ответил Феодор.
Мальчишка успокоился, поверил.
— Ну, если нельзя мне ее повидать, то тогда передай ей от меня вот это… Когда-нибудь. Скажи… Нет, ничего не говори, просто передай. Она посмотрит — и все поймет.
Мальчишка достал откуда-то из своих одежд и на ходу протянул начальнику варяжской стражи свернутый вчетверо пергамент с поразительно искусным изображением Угольноокой Зои. Она смотрела на Феодора как живая, грустная как Богородица в Святой Софии, словно молила о чем-то.
— Я боялся, что дядя… василевс Александр… пергамент из меня вытрясет. Как он меня тряс, ты видел? Какими словами императрицу и меня называл… Аза что? Я ведь ничего не сделал, всего-то пожелал ему доброго дня, о чем уж и жалею…
«Не переживет оскопления малец: книгочей, болезненный, вон тонкошеий какой, такому много не надо… — подумал Феодор. — Посильнее его — и те, случалось, отходили…»
Феодор держал пергамент и смотрел в глаза Угольноокой долго, слишком долго. На самом деле в этот момент он на ходу принимал решение. Рискованное, но необходимое. Для собственной совести, для себя самого.
— Нравится? — спросил Константин, польщенный тем, как внимательно и долго этериарх рассматривал его рисунок.
— Это ты… Порфирородный, сам… изобразил?
— Это совсем нетрудно. Хочешь, и тебя нарисую? Могу и без повязки, с двумя глазами нарисовать… Да, так даже лучше будет — с двумя глазами. И без этих эфелидес[131]…— маленький художник остановил на начальнике стражи пристальный, изучающий взгляд, словно уже примеривал его для портрета.
Феодор понял: «эфелидес» — это он о его веснушках. И улыбнулся:
— Нет уж, если рисовать, василевс, — рисуй все как есть, со всеми эфелидами! А то кто-то другой получится, не я.
Они опять остановились напротив друг друга — огромный этериарх и маленький император. Феодор заметил, что у василевса Константина — смешной непокорный чубчик на макушке, как у взъерошенного воробья. А когда ребенок говорил, на шее под тонкой полупрозрачной кожей билась синяя жилка…
Ну, отведет он это дитя на поругание. А скорее всего, на погибель… не дав даже повидаться с матерью. Она хоть и императрица, но все-таки мать. Поди, измучилась, не зная, что с сыном и жив ли он. А потом? Потом ведь с этим, со всем этим, надо будет жить! С Тавурминой, с теми, кого бросил на Плескове… Может, и перемелет все это его память, а вдруг — не перемелет? И как — тогда?
И этериарх варяжской гвардии Вуколеонского дворца принял решение:
— Пошли, василевс!
Мальчик тяжко, по-стариковски, вздохнул и поплелся следом.
Но Феодор внезапно изменил маршрут, резко повернул налево и быстро зашагал по пустому, гулкому как колодец двору, окруженному колоннадой грязно-розового мрамора. Мальчишка изо всех сил старался поспевать за ним.
Они подошли к высокой стене. У стены росла и до самого ее верха дотягивалась огромная старая глициния. Она, наверное, уже отжила свой век, потому что даже живых почек на ее мощных, толстых стволах почти не было, несмотря на весну, а только множество узловатых старческих пальцев тянулись из земли, цеплялись, словно в агонии, за серую стену.
— Лезь, василевс!
— Куда? Зачем? К лекарям ведь — в другую сторону…
— Мать… Императрицу Зою — хочешь повидать, игемон?!
— Этериарх, миленький!! — заорал мальчишка и, забыв про высокомерие, бросился к варягу с объятьями. Вдруг остановился: — А тебе позволено это? Не отрубят голову?
— Отрубят… — Феодор усмехнулся— Всё отрубят. Если нас поймают. Если… Ты лезь, да поживей… Давай подсажу… Багрянородный!
Тот не двигался с места.
— Так как же ты… если отрубят?..
— Я ведь варвар?
Мальчишка кивнул.
— Ну, а варваров никому не понять, — прищурился Феодор, подсаживая ребенка на глицинию.
Мальчишка, вполне удовлетворенный его доводом, начал проворно карабкаться вверх.
…Похожая на хрупкого подростка, маленькая, очень белокожая, простоволосая, босая женщина в темной одежде сидела на полу, обхватив руками колени, как делают отчаявшиеся дети. В ее позе была энергия сжатой пружины.
И вдруг «пружина» моментально распрямилась: женщина услышала шаги. Потом замерла с поднятой головой, словно боясь поверить и вспугнуть видение…
А сын уже обнимал ее за шею, щебетал что-то жалкое и радостное одновременно, вытирая рукавом слезы, совершенно обычный константинопольский мальчишка!
Феодор не сразу узнал императрицу. Скулы ее выступили сильнее, резче, заостренные тревогой, как острым резцом. Все, что оставалось от той, царственной Зои из горнего мира, — осанка и гордо посаженная голова. И глаза: два несущих беду солнечных затмения.
Глядя на мать с сыном, глупый варяг чуть сам не растрогался. Он почувствовал, что сделал хорошее, правильное дело.
— Меня хотят… оскопить по приказу дяди… Я ничего не сделал… я ни в чем не виноват… Он тряс меня… за что? Этериарх меня к лекарям вел… Мы убежали… — лихорадочно частил Константин. — Ты веришь… Ты веришь, что я ни в чем не виноват?.