…Тамара Валентиновна мучительно вспоминала всю свою жизнь, день за днем. Всех своих пациентов. Некоторых она не видела уже давно.
«А вдруг они тоже… Из-за меня…»
Она уже вообще ни в чем не была уверена. Ее обступали призраки. Наташа Юшакова, Марина Погосян, ее старенький дедушка и тот умерший от обширного инфаркта мужчина, его имени она не могла вспомнить. Забыла, и все. А ведь еще сегодня утром помнила. Вдруг наступили провалы в памяти. Временами она мучительно вспоминала, как зовут сноху. «Юля? Или Оля? А, может, Валя? Нет, все-таки, Юля. Слава богу, Юля!» Память превратилась в зыбучие пески, то, что раньше выглядело как твердыня, на поверку оказывалось трясиной. Тамару Валентиновну неумолимо туда затягивало, она мучительно искала опору, хоть какую-нибудь, но все никак не могла найти. Ее трясло от страха.
«А вдруг выяснится что-то еще? Вдруг я еще кого-нибудь…»
Слово «убила» она боялась произнести даже мысленно. Врач не может быть убийцей. Он, напротив, должен спасать людей от болезни, от смерти. Иначе какой он, к черту, врач? Он палач!
И главное:
«Что же это за случай, о котором он говорит? Почему я его знаю, Ройзена? Откуда?»
Она пыталась вспомнить и не могла. Что-то ей мешало. В итоге у нее заболела голова, подскочило давление. Она хотела было позвонить сыну, но передумала. Зачем беспокоить Игоря? Поэтому решила позвонить снохе и уже потянулась к мобильному телефону, но мелькнула мысль: «А что я ей скажу? Что мне плохо? Юле сейчас не до меня. Она сама ждет моей помощи. Денег… Господи… Да какая в них ценность, в этих деньгах?!!»
Переломная ночь
Нервы Софьи Львовны были обострены до предела. В таком состоянии организм чутко реагирует на каждый шорох, на каждый запах, на каждое прикосновение, даже случайное. Софья Львовна была одна, но она ясно слышала сладкое звучание скрипки, которой аккомпанировал рояль, нежно и в то же время страстно, словно любовник, обольщающий застенчивую женщину. Донна скрипка немного кокетничала, но уже готова была сдаться, и рояль перешел на басы, словно устилая бархатом постель, занавешенную шелковым пологом. Где-то рядом звучала музыка, Софья могла в этом поклясться! И не просто музыка, а прелюдия к страсти, к любви, когда мужчина и женщина все забывают в объятиях друг друга.
К тому же запахло чем-то необычайно вкусным, изысканным. Запах был тонкий, совсем не похожий на тот, что издавала жирная, щедро сдобренная сливочным маслом и зачастую пересоленная стряпня Татьяны. Нет, этот повар к деликатесам относился бережно, лишь слегка подвергая их кулинарной обработке и сохраняя природный запах и вкус. Щепотка изысканных специй, капелька оливкового масла первого отжима, нерафинированного, с приятной горчинкой, несколько минут на гриле – и вот вам кулинарный шедевр!
«Гребешки? Лобстеры? – заволновалась Софья. – Неужели он решил замолить грехи и устроить мне еще один изысканный ужин при свечах?»
Но время шло, ее никто не звал. Более того, ей почудился звон бокалов и женский смех. Едой и тонким французским вином наслаждались без нее.
«У меня начались галлюцинации, – сердито подумала Софья Львовна. – Это никуда не годится!»
Но скрипка по-прежнему звучала, запах вкусной еды, казалось, просачивался сквозь стены, а смех… О, она не просто смеялась, эта женщина, она была счастлива, потому что праздновала победу!
– Это невыносимо! – вслух сказала Софья Львовна и решительно откинула одеяло.
Ей надо убедиться, что это всего лишь галлюцинации. Все спят, в доме тихо, едой не пахнет, музыки никакой нет. Она накинула халат и пригладила волосы. Машинально бросила взгляд в зеркало: старуха.
Шаркающей походкой Софья Львовна двинулась по коридору. Но нет, звуки музыки не утихали, напротив, становились все настойчивей. Из гостиной просачивался неясный, колеблющийся свет. Софья Львовна его узнала: так горели свечи. К возбуждающему аппетит запаху еды добавился тонкий аромат фиалок, будоражащий воображение. Сначала она хотела уйти, но потом передумала. Сегодня был день открытий. Она уже узнала правду о своей последней любви, так она называла его мысленно и вслух в разговорах с приятельницами. «Моя последняя любовь». Предатель, лгун и подлец! Последняя любовь… Точнее, предпоследняя.
Последняя была здесь, за этими дверями. И ей мучительно захотелось узнать, что там. Это было похоже на болезнь, жар не спадал, а, напротив, усиливался, Софья Львовна дрожала как в лихорадке. Поэтому она толкнула дверь и нерешительно замерла на пороге.
Она не сразу узнала эту женщину. Эффектная блондинка в алом платье. Роскошные платиновые волосы, яркие глаза в кайме густых ресниц, смеющийся рот с белоснежными зубами. Женщина была так хороша, что Софья Львовна какое-то время просто ею любовалась.
Потом невольно сделала шаг назад.
«Она красавица, а я… Откуда? Когда она приехала? И… кто это?»
А потом до нее дошло: это же Магдалена! Просто она никогда не видела управляющую накрашенной и в вечернем платье. В самом деле, Магдалена Карловна не пользовалась косметикой и одевалась в стиле, который называется «унисекс». Макияж ее преобразил, превратил в настоящую красавицу. И платье… Ах, что это было за платье! Оно прекрасно облегало стройную фигуру, подчеркивая тонкую талию и открывая покатые женственные плечи. Из глубокого выреза заманчиво выглядывала молочно-белая грудь. Да! Оказалось, у Магдалены есть грудь!
Софья Львовна машинально стала застегивать верхние пуговицы на халате, чтобы спрятать свою. Потерявшую форму, одрябшую, с вялыми сморщенными сосками, грудь сорокавосьмилетней женщины.
«Он ведь говорил: Лена разбирается во всех этих женских штучках. А я смеялась…»
Но кто бы мог подумать?! Всего лишь макияж и вечерний наряд! И вот вам – волшебное преображение! Магдалена ловко скрывала свою привлекательность, ходила по дому как серая мышка, а теперь вдруг расцвела.
Софья Львовна представила картину: яркая блондинка и потускневшая брюнетка. Молодая сильная женщина с налитой грудью, наполненная жизненными соками, и бесплодная климактеричка с вялой кожей. Старуха…
Он поднял глаза. Точнее, оторвал взгляд от смеющейся Магдалены. Он все увидел. Он их сравнил. И все понял. Софья Львовна задрожала.
– А, Соня! Уходи, ты нам мешаешь. Или нет… Иди-ка сюда.
Она, словно марионетка, безвольная, полусонная, сделала пару шагов вперед. Машинально, потому что он велел.
– Мы тут ужинаем, болтаем, – сказал он небрежно. – Как видишь, нам весело. Случилось странное: я решил, что влюбился. Только женщину перепутал. Ты за эти дни так постарела и подурнела, а Лена, напротив, расцвела. К тому же сегодня она мне жизнь спасла. И я вдруг подумал: а не пожениться ли нам? Лучшей женщины я все равно не найду. А там и о детишках можно задуматься. Тебе-то уже поздно их иметь.
Она закрыла ладонями уши, затрясла головой:
– Не надо, не надо, не надо…
– У тебя все позади, – он не улыбнулся, нет, оскалился. Ей стало страшно. – Сколько тебе уже? Пятьдесят? Выглядишь как старуха.
Магдалена молча улыбалась.
– Налей нам вина! Ты что, оглохла?
– Я не… не прислуга…
– Я мог бы предложить тебе место. Допустим, поломойки. Со своими профессиональными обязанностями ты тоже не справляешься. Ты даже не можешь отличить нормальных людей от психопатов. Брагин абсолютно здоров. Был. И Тамара Валентиновна. Как же легко я тебя убедил в том, что они психи! Впрочем, ты и себя считаешь нормальной.
– Я что, безумна? – удивилась она.
– А разве нет? У тебя типичное климактерическое расстройство психики на фоне гормональной перестройки организма. Не веришь – ступай к Марку. Тебе Тамара Валентиновна сообщила твой диагноз. Осталось только, чтобы это подтвердил психиатр.
– Не-ет…
– В общем, я тебя бросил. Ради нее, – он кивнул на Магдалену. Та радостно улыбнулась. – Зачем мне фригидная, да к тому же безумная пятидесятилетняя женщина? Я хочу молодую и здоровую. Я сам молод и полон сил. Я себя чувствую как никогда замечательно!
Они с Магдаленой переглянулись и рассмеялись.
Вид чужого счастья подействовал на Софью Львовну сильнее всего остального. Это был мощный удар по психике, тот самый, о котором предупреждал профессор Ройзен, удар, который и в самом деле спровоцировал острый психоз. Только счастливая женщина может так расцвести. И только несчастная, обманутая и брошенная может в мгновение ока превратиться в засохший цветок, который только и осталось, что выбросить на помойку. С острым психозом справиться нетрудно: надо лишь устранить вызвавшую его причину. К примеру, если человек запаниковал из-за того, что застрял в лифте, надо вытащить его из кабины. Если захлебнулся в воде и потерял от страха остатки разума – вытащить из реки или там моря.
Но причина, по которой запсиховала Софья Львовна, была, как ей казалось, наступившая старость. И вторая причина – молодая красивая соперница, которую невозможно устранить. Невозможно убежать отсюда сейчас, ночью, в мороз, в метель. Это означает смерть. До трассы она не дойдет, а если и дойдет, ей вряд ли удастся поймать машину. Замерзать в снегу страшно, это казалось ей долгим и мучительным, а забыться требовалось немедленно. Терпеть все это до утра невозможно. Ситуация оказалась неразрешимой, причина неустранимой.
И Софья Львовна кинулась бежать. Она неслась по коридору к себе в комнату, еще не зная, что конкретно предпринять, главное, немедленно, сейчас же. Ей вслед летел звонкий смех ослепительной Магдалены.
По-прежнему пахло фиалками и тонкими французскими специями, пела скрипка, кто-то наслаждался жизнью, но для Софьи Львовны это лишь усугубляло ситуацию. Она была чужой на этом празднике жизни, что вызвало сначала жгучую обиду, а потом защитные механизмы психики рухнули, и Софью Львовну с головы до ног затопила боль.
Она почти уже ничего не соображала. Ей было так больно, что она даже не пыталась определить то место, где именно болит. Казалось, болит везде. И единственной ее мыслью было поскорее прекратить эту невыносимую боль. Софья Львовна знала, что не помогут никакие лекарства, надо устранить саму причину боли. То есть себя. Свое тело, а главное, свои мысли. Остановить их любым способом, а значит, отключить голову. Надо каким-то образом перетянуть шею, чтобы от головы отхлынула кровь и в ней не осталось бы вообще никаких мыслей. Легкая пустая голова. Вот что надо сделать!
Софья Львовна машинально стала рвать на куски вечернее платье. То самое, цвета пьяной вишни. Ткань поддавалась с трудом, поэтому она нашла ножницы. Странно, они лежали на самом виду, словно их нарочно положили рядом с кроватью на тумбочку. А еще пузырек со снотворным. И нож.
«Нож? Зачем здесь нож?» Софья Львовна не понимала, зачем в ее комнате так много предметов, с помощью которых можно уничтожить мысли в голове. Словно нарочно. Словно так и было задумано. Она машинально резала на куски вечернее платье и скручивала эти куски в жгуты, которые потом связывала друг с другом. Пару раз она серьезно порезалась, но на кровь не обратила никакого внимания. Напротив, ей стало значительно легче, когда из нее начала вытекать кровь. Она обрадовалась.
«Как это, оказывается, легко!» Еще три раза она нарочно уколола себя ножницами, чтобы убедиться: да, так легче. Голова и в самом деле сделалась ясной. Софья Львовна обрадовалась: выход есть! И он такой простой!
И опять-таки, словно нарочно, в ее комнате под самым потолком, но так, что она могла до него достать, придвинув стул, висел удобный крюк. Здесь было столько подсказок, что ей даже не пришлось напрягаться. Главное, ни о чем не думать. Не вспоминать. Зажженные свечи, вино в бокалах, смеющуюся Магдалену в алом платье… Не вспоминать… А чтобы уж наверняка, чтобы эти воспоминания никогда больше не тревожили, устранить предмет, за них отвечающий. Свое сознание.
Перед тем как залезть на стул, она выпила весь пузырек снотворного и еще раз уколола себя ножницами. Ее ослабевшие ноги не в силах были свалить стул после того, как на шее Софьи Львовны затянулась шелковая петля. Она стучала по нему пятками, но как-то вяло, почти уже засыпая, а на пол так же вяло, застывая, капала ее кровь…
– Ты уверен? – спросила Магдалена, когда они остались одни. – Ничего не хочешь изменить?
– Не надо ее сегодня беспокоить, – серьезно сказал Быль. – Как тебе ужин?
– Мне все нравится, – она улыбнулась.
– Я рад. Ну что, пойдем?
Она кивнула и встала. В то время как Софья Львовна резала на куски платье, эти двое жарко целовались в соседних апартаментах. А в тот момент, как она пристраивала петлю на крюк, Быль почувствовал сильнейшее возбуждение. Он бурно кончал, когда Софья Львовна вяло била пятками стул, который так и не упал. Поэтому резкий звук никого не вспугнул. В обеих комнатах повисла тишина. В одной мертвая, в другой живая.
– Я и не знал, что может быть так хорошо! – он сладко потянулся. – А я был прав. Мои враги умирают, и их кровь меня воскрешает. Я становлюсь очень сильным!
И он опять потянулся к лежащей рядом женщине…
…Всю ночь Татьяна мучилась жаждой. Она уже поняла, что объелась селедки, и теперь живот похож на бурдюк, раздувшийся от наполняющей его жидкости. Сколько бы она ни пила, хотелось еще и еще. А вот в уборную не хотелось.
«Куда же это все девается-то?! – в ужасе думала она. Заныла поясница. Татьяна не догадывалась, что у нее отказывают почки. А на завтра опять запланирована куча дел. Ей велели выбить ковер. Но сначала приготовить завтрак на десять человек. Татьяна беспокойно ворочалась с боку на бок. «Когда ж я все успею-то?»
Она не понимала всей серьезности своего положения. В ее семье к здоровью вообще относились беспечно: поболит и пройдет. Детей никогда не кутали, по лужам и под дождем носиться не запрещали, тем не менее они редко простужались, в отличие от неженок, с которых заботливые родители сдували пылинки. В доме же Кабановых из лекарств был один аспирин, да еще водка, которая считалась универсальным средством. Мужики лечились только ею, снохи не лечились вообще, надо сказать, что они и не болели. Татьяна и сама была здоровой женщиной, но роды троих детей ее подкосили. А еще непомерный аппетит. Вот и сейчас она, что называется, дорвалась.
Это была уже вторая бутылка воды за ночь. А сколько она выпила днем, Татьяна и не помнила. Утром она еле встала. Ноги были похожи на бревна. Она долго пыталась надеть тапки. Ступни чудовищно распухли и не лезли в них.
«Расхожусь», – решила Кабанова.
Она кое-как приготовила завтрак. Жажда не унималась. Может быть, потому, что Татьяна, не удержавшись, съела еще кусочек селедки? Такой маленький, такой аппетитный. Селедка, словно нарочно, лежала на самом видном месте, утром приехал водитель, который привез новую посылку из Астрахани и свежие молочные продукты с фермы. А еще бочковые огурцы с рынка и соленые помидоры, огромные, с кулак, облепленные мелко нарезанной зеленью, сочащиеся ядреным янтарным рассолом. Черемшу привез, маринованный чеснок… Все это горой лежало на столе, и по кухне плыл восхитительный аромат солений. И, разумеется, Татьяна не удержалась.
В одиннадцать она пошла выбивать ковер. На распухших ногах не сходились голенища, поэтому Татьяна так и вышла на улицу в расстегнутых сапогах. Задыхаясь, она стащила с крыльца ковер. Она даже успела расстелить его и закидать узор снегом. И занесла руку, в которой держала выбивалку.
Она сделала всего один удар, после чего рухнула лицом на ковер и больше уже не вставала.
Две палаты
– Одной «Скорую», другой полицию, – подвел итог Быль. – А здоровая баба Танька Кабанова, – не удержался он. – Надо же, не померла! Моя мама всегда говорила, что Танька – лошадь. И бабушка так говорила. Ох, как же она их не любила, этих Кабановых! Саранчой называла. Я был совсем маленьким, но помню эти скандалы, как будто вчера все случилось. – Его лицо стало серьезным. – Долго же мне пришлось ждать, пока восстановится справедливость.
– У нее, похоже, инсульт, – серьезно сказала Магдалена. – Она без сознания.
– Вот пусть и не торопятся. Авось умрет, пока до больницы довезут. А не умрет, так поможем, – Быль рассмеялся. – Проследи за этим, Лена. Родственники должны как следует с ней помучиться. Я не случайно из всего огромного семейства Кабановых выбрал Татьяну. На ней все держалось. Они еще сами этого не понимают, но теперь к их жилищным и материальным проблемам добавятся такие, что небо с овчинку покажется. Я выдернул из этой карусели главную ось, теперь она абсолютно неуправляема. Понесется с бешеной скоростью, а там все с нее попадают. Они скоро все переругаются, а потом передерутся. Танька если не помрет, то останется инвалидом. Я ей недаром пять кило деликатесной селедки скормил. Не поленился в Астрахань за ней послать. Лучших кулинаров подключил, чтобы уж точно не удержалась. Пусть ее паралич разобьет! За бабушку, за маму.
– А что делать с Софьей? – тихо спросила Магдалена.
– Местная полиция у меня прикормлена. Я знаю, кому позвонить. Придраться не к чему: она все сделала сама.
– А… если они поднимутся наверх?
– Они не поднимутся, – твердо сказал Быль. – На всякий случай докторшу и Влада накорми снотворным. А Марк будет сидеть тихо. Он у меня на коротком поводке, его сын серьезно влюбился в Асю, а Ася – это мое сокровище, умная девушка, понимающая. Осталось совсем немного, неделя, не больше. Я дал себе срок: месяц. И, как видишь, уложился. Мою мать они убивали дольше. Но теперь все идет к развязке. Последний мой визит будет к Юрию Павловичу Самсонову. И я должен к этому подготовиться.
Когда «Скорая» увозила впавшую в кому Татьяну, Влад и Тамара Валентиновна сладко спали в своих комнатах на втором этаже.
В воротах машина «Скорой» с трудом разъехалась с полицией. Выпрыгнувший у самого крыльца нахальный краснолицый опер развязно спросил:
– Что у вас, Серафим Кузьмич, массовый падеж прислуги?
– Кухарка приболела, – усмехнулся стоящий на крыльце Быль. Он с наслаждением вдыхал морозный воздух, кажется, впервые почувствовав, как распрямляются легкие и сердце бьется энергично и сильно. – Селедки объелась, а у нее почки больные.
– Оно понятно! – краснолицый заржал. – До-рвалась тетка до хозяйского добра! А с трупом что?