Тогда на том же языке заговорил, в свою очередь, предводитель шайки, и я уловила в его словах угрозы и проклятия.
Но на всю эту длинную и пылкую речь старший брат ответил лишь одним словом.
Разбойники поклонились. Он сделал им знак, и все они выстроились позади нас.
– Ну хорошо, пусть так, Грегориска, – сказал Костаки опять по-французски. – Эта женщина не пойдет в пещеру, но она все же будет принадлежать мне. Я нахожу ее красивой, я ее завоевал, и я ее желаю. – Проговорив все это, он бросился ко мне и заключил в объятия.
– Женщина эта будет отведена в замок и передана моей матери. Здесь я ее не оставлю, – возразил мой покровитель.
– Подайте мою лошадь! – скомандовал Костаки по-молдавски.
Десять разбойников бросились исполнять приказание и привели своему предводителю лошадь, которую он требовал.
Грегориска огляделся по сторонам, схватил лошадь под уздцы и вскочил на нее, не касаясь стремян.
Костаки вскочил в седло так же легко, как и брат его, хотя он держал меня на руках, и помчался галопом. Лошадь Грегориски неслась рядом и терлась головой о голову и бока лошади Костаки. Любопытно было видеть этих двух всадников, скакавших бок о бок, мрачных, молчаливых, не терявших друг друга из виду ни на одну минуту и не показывавших, что они смотрят друг на друга, склонившись к своим лошадям, отчаянный бег которых увлекал их через леса, скалы и пропасти.
Голова моя была запрокинута, и я видела, как красивые глаза Грегориски упорно смотрят на меня. Заметив это, Костаки приподнял мою голову, и я видела только его мрачный взгляд, которым он пожирал меня. Я опустила веки, но это было напрасно: даже сквозь веки я видела пронзительный взгляд, проникавший в мою душу. Тогда овладела мною странная галлюцинация: мне показалось, что я Ленора из баллады Бюргера, что меня уносят привидения – лошадь и всадник, и когда я почувствовала, что мы остановились, то с ужасом открыла глаза, так как была уверена, что увижу поломанные кресты и открытые могилы.
То, что я увидела, было отнюдь не весело, – это был внутренний двор молдавского замка четырнадцатого столетия.
ХIII. Замок Бранкован
Костаки спустил меня с рук на землю и почти тотчас соскочил сам, но, как бы ни были быстры его движения, Грегориска все-таки его опередил.
В замке, как и сказал Грегориска, хозяином был он. Слуги выбежали, увидя прибывших двух молодых людей и привезенную ими чужую женщину, но хотя их услужливость простиралась и на Костаки и на Грегориску, заметно было, однако, что больший почет и уважение они оказывают последнему. Подошли две женщины. Грегориска отдал им приказание на молдавском языке, а мне сделал знак рукою, чтобы я следовала за ними.
Во взгляде, которым он сопроводил этот знак, было столько уважения, что я не колебалась ни секунды. Пять минут спустя я была в большой комнате, которая даже невзыскательному человеку показалась бы не особенно уютной, но которая, очевидно, была в замке лучшей.
Это была большая квадратная комната, в которой стоял диван, обтянутый зеленой тканью, пять или шесть больших дубовых кресел, большой сундук и в углу кресло с балдахином, напоминающим великолепное сиденье в церкви.
Ни на окнах, ни на кровати не было и следа занавесей. В комнату входили по лестнице, в нишах которой стояли во весь рост (больше обыкновенного) три статуи Бранкованов.
Через некоторое время в эту комнату принесли вещи, между которыми были и мои чемоданы. Женщины предложили мне свои услуги. Я привела в порядок свой туалет и осталась в своей длинной амазонке, так как костюм этот как-то больше подходил к костюмам моих хозяев.
Едва успела я привести себя в порядок, как в дверь тихо постучали.
– Войдите, – сказала я, конечно, по-французски, ибо для нас, поляков, французский почти родной.
Грегориска вошел.
– Сударыня, я счастлив, что вы говорите по-французски.
– И я, сударь, – ответила я, – счастлива, что говорю на этом языке. Благодаря этой случайности я смогла оценить ваше великодушное ко мне отношение. На этом языке вы защищали меня от посягательств вашего брата, и на этом языке я выражаю вам мою искреннюю признательность.
– Благодарю вас, сударыня. Это естественно, что я принял участие в женщине, оказавшейся в столь затруднительном положении. Я охотился в горах, когда услышал частые выстрелы, раздававшиеся неподалеку. Я понял, что там происходит вооруженное нападение, и пошел на огонь, как говорят по-военному. Слава богу, я подоспел вовремя. Но позвольте мне узнать, сударыня, по какому случаю такая знатная женщина, как вы, очутилась в наших горах?
– Я, сударь, полька, – объяснила я. – Мои два брата только что убиты на войне с Россией. Мой отец, которого я оставила за приготовлениями к защите нашего замка от врага, без сомнения, теперь уже присоединился к ним, я же по приказанию отца убежала с места битвы и должна была искать убежища в монастыре Сагастру, в котором моя мать в молодости при таких же обстоятельствах нашла надежное пристанище.
– Вы – враг русских, тем лучше, – сказал молодой человек. – Это поможет вам здесь, в замке, а нам понадобятся все наши силы в той борьбе, которая предстоит. Теперь, когда я знаю, кто вы, узнайте и вы, сударыня, кто мы. Имя Бранкован вам, должно быть, небезызвестно?
Я поклонилась.
– Моя мать – последняя княгиня, носящая это имя; она последняя в роду этого знаменитого предводителя, убитого Кантемирами, этими презренными придворными Петра I. В первом браке мать моя состояла с моим отцом Сербаном Вайвади, также князем, но из менее знатного рода. Отец мой получил воспитание в Вене, где имел возможность оценить преимущества цивилизации. Поэтому позднее он решил сделать из меня европейца. Мы отправились во Францию, в Италию, Испанию и Германию.
Моя мать (знаю, сыну не следовало бы рассказывать то, что я расскажу вам, но ради вашего спасения необходимо, чтобы вы нас хорошо знали, так что, надеюсь, вы поймете причины этого разоблачения) во время первого путешествия моего отца, когда я был еще ребенком, вступила в преступную связь с предводителем повстанцев – так в этой стране называют людей, напавших на вас, – сказал улыбаясь Грегориска, – моя мать, говорю я, вступила в то время в преступную связь с графом Джиордаки Копроли, полугреком, полумолдаванином, обо всем написала отцу и попросила развода. В качестве причины развода она выставляла то, что она, потомок Бранкованов, не желает оставаться женою человека, который с каждым днем становился все более чужд своей стране. Увы, моему отцу не пришлось давать согласия на это требование, которое вам может показаться странным, между тем как у нас развод самое естественное и самое обычное дело. Отец мой в это время умер от аневризма, которым он страдал давно, так что это письмо получил я.
Мне ничего не осталось, как искренне пожелать счастья моей матери. Я написал письмо с моими пожеланиями и уведомил ее, что она вдова.
В этом же письме я испрашивал позволения продолжать мое путешествие, и такое позволение было мною получено. Я намерен был поселиться во Франции или в Германии, потому что не хотел встречаться с человеком, который ненавидел меня и кого не мог любить я, то есть с мужем моей матери.
Неожиданно я узнал, что граф Джиордаки Копроли убит, и поспешил вернуться. Я любил свою мать, сочувствовал ее одиночеству, понимал, как нуждалась она в том, чтобы при ней в такую минуту находились люди, которые могли быть ей дороги. Хотя она и не питала ко мне нежных чувств, но я был ее сын.
И вот в одно прекрасное утро я вернулся в замок наших предков. Я встретил здесь молодого человека; я посчитал его чужим, но потом узнал, что он мой брат.
То был Костаки, внебрачный сын моей матери, усыновленный позднее Копроли. Костаки – неукротимый человек, как вы уже успели убедиться, для которого закон – его страсти, для которого на свете нет ничего святого, кроме матери, который подчиняется мне, как тигр подчиняется руке укротителя; с вечным ревом и со смутной надеждой пожрать меня в один прекрасный день. Внутри замка, в жилище Бранкованов и Вайвади, я еще повелитель; но за оградой, в горах, он просто безумствует и хочет, чтобы все склонялись под его железной волей. Почему он уступил сегодня, почему сдались его люди – не знаю: по старой привычке, наверное. Но я не рискнул бы еще раз испытывать судьбу. Оставайтесь здесь, не выходите из этой комнаты, из этого двора, не выходите за стены замка, и тогда я ручаюсь за вашу безопасность; если же вы сделаете хоть один шаг за ограду замка, тогда я ни за что не ручаюсь, но готов умереть, защищая вас.
– Не могла бы я согласно желанию моего отца продолжать мой путь в монастырь Сагастру?
– Пожалуйста, прикажите, и я буду вас сопровождать, но по дороге я буду убит, а вы… вы не доедете.
– Что же мне делать?
– Оставаться здесь и ждать развития событий, чтобы воспользоваться случаем. Предположите, что вы попали в вертеп разбойников и что только одно мужество может вас спасти, что только ваше хладнокровие может вас выручить. Хотя моя мать отдает предпочтение Костаки, сыну любви, она добра и великодушна. К тому же она урожденная Бранкован, настоящая княгиня. Вы ее увидите, она защитит вас от грубых притязаний Костаки. Отдайте себя под ее покровительство; вы красивы – она вас полюбит. – Он посмотрел на меня с неизъяснимым выражением. – Да и кто может, увидев вас, не полюбить? Пойдемте теперь в столовую, она ждет нас там. Не выказывайте ни смущения, ни недоверия, говорите по-польски, никто здесь не знает этого языка. Я буду переводить матери ваши слова. Не беспокойтесь, я скажу лишь то, что нужно будет сказать. Но не проговоритесь ни единым словом о том, что я вам открыл, никто не должен знать, что мы понимаем друг друга. Вы еще не знаете, что даже самые правдивые из нас прибегают к хитрости и обману. Пойдемте.
– Что же мне делать?
– Оставаться здесь и ждать развития событий, чтобы воспользоваться случаем. Предположите, что вы попали в вертеп разбойников и что только одно мужество может вас спасти, что только ваше хладнокровие может вас выручить. Хотя моя мать отдает предпочтение Костаки, сыну любви, она добра и великодушна. К тому же она урожденная Бранкован, настоящая княгиня. Вы ее увидите, она защитит вас от грубых притязаний Костаки. Отдайте себя под ее покровительство; вы красивы – она вас полюбит. – Он посмотрел на меня с неизъяснимым выражением. – Да и кто может, увидев вас, не полюбить? Пойдемте теперь в столовую, она ждет нас там. Не выказывайте ни смущения, ни недоверия, говорите по-польски, никто здесь не знает этого языка. Я буду переводить матери ваши слова. Не беспокойтесь, я скажу лишь то, что нужно будет сказать. Но не проговоритесь ни единым словом о том, что я вам открыл, никто не должен знать, что мы понимаем друг друга. Вы еще не знаете, что даже самые правдивые из нас прибегают к хитрости и обману. Пойдемте.
Я последовала за ним по лестнице, освещенной смоляными факелами, которые были вставлены в прикрепленные к стене железные подставки. Эта необычная иллюминация была устроена, по-видимому, в мою честь.
Мы вошли в столовую. Как только Грегориска произнес по-молдавски «иностранка» — слово, которое я уже понимала, женщина высокого роста подошла к нам.
Это была княгиня Бранкован. Ее седые волосы были уложены вокруг головы. На ней надета была соболья шапочка с плюмажем в знак ее княжеского происхождения. На ней была туника из парчи, корсаж, усыпанный драгоценными каменьями, и длинное платье из турецкой материи, отделанное также собольим мехом. Она держала в руках янтарные четки, которые быстро перебирала пальцами.
Рядом с ней стоял Костаки в роскошном мадьярском костюме, в котором он выглядел еще более странно. На нем было зеленое бархатное платье с длинными рукавами, ниспадавшими до колен, красные кашемировые панталоны и расшитые золотом сафьяновые туфли; голова была непокрыта. Длинные иссиня-черные волосы падали на обнаженную шею, контрастируя с узкой полоской белой шелковой рубахи.
Он неловко поклонился мне и произнес по-молдавски несколько слов, которых я не поняла.
– Вы можете говорить по-французски, брат мой, – сказал Грегориска, – дама полька и понимает этот язык.
Тогда Костаки произнес несколько слов по-французски, которые я так же мало поняла, как и те, которые он произнес по-молдавски, но мать, протянув мне с важностью руку, прервала его. Очевидно, она хотела дать понять сыновьям, что принять меня должна она.
Она пpoизнecлa по-молдавски приветственную речь, которую я легко поняла благодаря ее выразительной мимике. Она указала мне на стол, предложила место возле себя, указала на весь дом, как бы поясняя, что все здесь к моим услугам; а затем, усевшись с благосклонной важностью, она перекрестилась и начала читать молитву.
Тогда каждый занял место, назначенное ему по этикету. Грегориска сел около меня. Я была иностранка и потому почла за благо уступить Костаки почетное место около его матери Смеранды – так звали княгиню.
Грегориска также переоделся. На нем была мадьярская туника, как и на брате; только его туника была из бархата цвета граната, а панталоны из синего кашемира. Шею его украшал великолепный орден – то был Нишам султана Махмуда.
За тем же столом, что и мы, ужинали и друзья дома, и прислуга.
Ужин прошел скучно; Костаки не проронил со мною ни слова, хотя его брат был внимателен ко мне и все время говорил со мной по-французски. Что касается матери, то она предлагала мне яства с тем торжественным видом, который ни на минуту ее не покидал. Грегориска сказал правду: она была настоящей княгиней.
После ужина он подошел к матери, объяснил ей по-молдавски, как необходим мне отдых после волнений такого дня. Смеранда кивнула в знак согласия, протянула мне руку, поцеловала в лоб, как будто я была ее дочь, и пожелала провести спокойную ночь в ее замке.
Грегориска был прав: я страстно жаждала остаться одной. Я поблагодарила княгиню, которая проводила меня до дверей, где ждали те две женщины, которые раньше провожали меня в мою комнату.
Я в свою очередь поклонилась ей и обоим ее сыновьям и вошла в комнату, которую покинула час тому назад.
Диван превратился в кровать – вот и вся происшедшая там перемена. Я поблагодарила женщин, сделала им знак, что разденусь сама, и они тотчас же вышли с выражением почтения. По-видимому, им было приказано повиноваться мне во всем.
Я осталась одна в громадной комнате. Свеча освещала только те ее части, по которым я проходила. Не будучи в состоянии освещать всю комнату, свет свечи преграждал каким-то странным образом путь свету лунному, проникавшему через мое окно, на котором не было занавесей.
Кроме двери, в которую я вошла с лестницы, в комнате были еще две двери; на них были два громадных засова, которыми двери запирались изнутри, и это меня успокаивало.
Я подошла к двери, в какую вошла; эта дверь, как и другие, запиралась на засов.
Я открыла окно – оно выходило на пропасть.
И тогда я поняла, что Грегориска намеренно выбрал для меня эту комнату.
Вернувшись к дивану, я увидела на столе у изголовья маленькую сложенную записку. Я открыла ее и прочла по-польски:
«Спите спокойно, вам нечего бояться, пока вы находитесь внутри замка.
Грегориска».Я последовала его совету. Усталость взяла верх, и я, позабыв про свои огорчения, быстро уснула.
XIV. Два брата
С этого момента я поселилась в замке, и с этого же момента начинается та драма, о которой я вам расскажу.
Оба брата влюбились в меня, каждый сообразно со своим характером. Костаки на другой же день объявил мне, что он любит меня, что я должна принадлежать ему и никому другому, что он скорее убьет меня, чем уступит кому бы то ни было.
Грегориска ничего не говорил, но окружил меня заботой и вниманием. Все, что дало ему блестящее воспитание, все воспоминания о юности, проведенной при лучших дворах Европы, – все пущено было в ход, чтобы понравиться мне. Увы! Ему не надо было затрачивать на это особенно много усилий: при первом же звуке его голоса я почувствовала, как дорог мне этот голос; при первом же взгляде его глаз я почувствовала, что взгляд этот проник в мое сердце.
В течение трех месяцев Костаки сто раз повторял, что любит меня, а я его ненавидела; в течение этих же месяцев Грегориска не обмолвился о любви ни словом, а я чувствовала, что, если он потребует, я буду принадлежать ему.
Костаки прекратил на время свои набеги и никуда не уезжал из замка. Он назначил вместо себя какого-то лейтенанта, который время от времени являлся за приказаниями и исчезал.
Смеранда также выказывала мне страстную дружбу, и это меня пугало. Она, видимо, покровительствовала Костаки и ревновала меня больше, чем он. Но так как она не понимала ни по-польски, ни по-французски, а я не знала молдавского, то много говорить в пользу своего сына она не могла. Однако она выучила по-французски три слова и повторяла их каждый раз, когда целовала меня в лоб:
– Костаки любит Ядвигу.
В довершение всех моих несчастий однажды я узнала страшную весть. Четверо оставшиеся в живых после схватки получили свободу и отправились в Польшу, дав слово, что один из них вернется раньше чем через три месяца и доставит известия о моем отце.
И вот однажды утром один из них действительно явился. От него я узнала, что наш замок был взят и разрушен, а отец убит во время его обороны.
Отныне я осталась одна на свете.
Костаки усилил свои притязания, а Смеранда – свою нежность, но я на этот раз воспользовалась удобным предлогом – трауром по отцу. Костаки настаивал, убеждал, что, чем более я одинока, тем более нуждаюсь в покровительстве; мать его тоже усилила свою настойчивость, – она, может быть, была даже более настойчива, чем он.
Грегориска говорил мне, что молдаване владеют собою настолько, что порой трудно узнать их чувства. Он сам служил живым примером такой сдержанности.
Невозможно было верить в чью-либо любовь сильнее, чем верила в его любовь я, однако, если бы меня спросили, на чем основана моя уверенность, я не могла бы этого объяснить: никто в замке не видел, чтобы его рука коснулась моей, чтобы его взоры искали моих. Одна лишь ревность могла заставить Костаки видеть в нем соперника, как одна моя любовь могла чувствовать его любовь.
И все-таки я должна сознаться, что эта сдержанность Грегориски меня беспокоила. Я верила, конечно, но этого было недостаточно, мне нужны были доказательства его любви. И вот однажды вечером я вошла в свою комнату и услышала легкий стук в одну из дверей, которая, как я уже сказала, запиралась изнутри.
По тому, как стучали, я догадалась, что это зов друга. Я подошла и спросила, кто там.