И я поплыл к своей заветной скале.
Решил заготовить мидий побольше — печеное их мясо очень хорошо сохранялось. Чтобы удобнее было работать руками, привязал сделанный из майки мешок к поясу.
Я уже набрал полмайки ракушек, когда заметил, что и без того слабый прибой у рифов совсем прекратился. Такого не было еще ни разу. Странным мне это показалось.
Но скоро, увлеченный работой, я позабыл о прибое, заботился только о том, чтобы не порезать ноги об острые кромки раковин и чтобы течением меня не прижало к скале, острой, как битое стекло.
Все-таки самое удобное место эта Бухта Кормы. Остальные берега обрывистые и мрачные. Если строить дом, то только на том склоне сопки, где я обосновался.
Я подумал, что можно сложить стены из крупных камней, щели между ними забить мелкими, а вместо крыши натянуть брезент. В доме даже печку можно построить, и тогда не страшно перезимовать на острове.
Я уже видел свой дом, с дверью-портьерой из парусины, с дымком, поднимающимся над крышей. Рядом источник и дерево, под которым можно спасаться от жары. А поляна саранок — это плантация. Если умно действовать, можно даже разводить здесь саранки и мангыр. Кизила можно насушить хоть мешок — это витамины. Правда, зимой не полезешь в воду за мидиями, да и птиц на Форштевне, наверное, не будет, они улетят на юг… В самом деле, куда деваются чайки зимой, перелетные они птицы или нет? Если бы поймать хоть одну чайку и попробовать ее мясо! На станции говорили, что мясо чаек несъедобное — жесткое и сильно пахнет рыбой. Ну и что? Рыба тоже пахнет рыбой, а мы ее едим с удовольствием. И икра тоже пахнет рыбой… Наловить чаек, насушить на зиму мяса. Саранки можно выкапывать прямо из-под снега… А чаячье мясо не сушить, а солить. Хорошенько вымочить в морской воде, и тогда оно, наверное, не испортится…
Отдирая ракушки от камня, я случайно взглянул на небо и чуть не нырнул с головой под скалу.
Вся линия горизонта стала черно-синей, а туманная мгла перехлестнула уже середину неба и подбиралась к солнцу. В северной стороне, над уступами Правого Борта, распухала плотная синяя туча с яркими снежно-белыми краями. Она росла на глазах, выпучивая из себя тугие клубы, которые катились над берегом и опускались все ниже. На черном фоне, то падая почти до воды, то взмывая вверх, белыми призраками носились чайки. В голубом, еще незатуманенном окне неба плавилось солнце, резко освещая сопку, кусты на склонах и деревья на ее вершине. Неужели опять грохнет? Не успело просохнуть с того дождя, и вот на тебе — снова…
Надо скорее, пока не началось…
Я уже не выбирал крупные раковины, а рвал все подряд, торопливо набивая ими мешок. Тревога, разлитая в природе, передалась мне. Наполнив майку, я затянул ее сверху шнурком и только тут сообразил, что уже не плаваю вокруг скалы, а стою около нее по грудь в воде. Какой сильный сегодня отлив! Даже не пришлось плыть к берегу — я просто перешел к нему по дну, заросшему мшанками.
Бросив мешок на камни, я попрыгал и покрутил руками, отогреваясь. Потом стал выжимать трусики. Когда снова повернулся лицом к морю, увидел, что скалы у выхода из бухты стали как будто выше, а та, с которой я только что обдирал мидий, обнажилась до основания. Да и сам берег стал как будто пошире…
Я снова взглянул на небо, на горизонт, на Правые и Левые Скалы, и тут до меня дошло. Вода уходила из бухты, как будто ее что-то оттягивало в открытое море! Вон уже видна полоса полегших мокрых водорослей и камни, которых никогда не было на берегу даже во время самых сильных отливов.
Натянул на себя одежду, сунул ноги в кеды, подхватил мешок и подался к палатке. Во время своих хождений к бухте я проложил тропу по сравнительно ровным местам, и мне не приходилось сейчас ломать ноги между камнями.
Я прошел половину подъема, когда вспомнил о пленке, которой хотел закрыть дыры в палатке. Надо просто накинуть несколько кусков сверху на брезент и притянуть к колышкам шнурками.
Оставив мешок на тропе, побежал к берегу.
Отыскал в водорослях два куска полиэтилена почище и побольше, свернул их в рулоны и переметнул на шнурке через плечо.
Не успел добраться до места, где оставил мидий, как за спиной сильно чмокнуло, а потом раздался длинный всасывающий звук.
Я обернулся.
Вся Бухта Кормы была сухая, будто вода разом ушла из нее через какой-то провал. Высоко торчали щербатые зубья рифов. На дне маслянисто горбились груды водорослей, похожие на китов, выброшенных на мель. А от горизонта двигалась ко мне широкая светлая полоса.
Я как загипнотизированный смотрел на нее, и не мог понять, что это такое. Спокойная, с пологим, почти незаметным волнением ширь воды, потом как бы приподнятая над ней светлая ступень, и дальше опять спокойная ширь, уходящая во мглу.
Пока стоял, глазея на это чудо, полоса придвинулась ближе к острову. Над ней белыми лоскутьями метались чайки, сотни чаек. Я не видел, где начиналась и где кончалась полоса. Она перечерчивала море от Левых до Правых Скал и ярко блестела на солнце.
С вершины сопки в сторону моря потянул ветерок. Он усиливался с каждой секундой, и только сейчас я понял, что нужно спасаться.
Я побежал к палатке. По пути подхватил мешок с мидиями и, задыхаясь, весь в поту, выскочил на поляну саранок.
Ветер уже не дул, а резал лицо. Ветви кустов, росших вокруг поляны, вытянулись в одну сторону и трепетали, как проволочные. Полоса подошла почти к самым рифам. И тут, наконец, я увидел, что это такое.
В следующий миг ветер переменил направление и рванул в сторону сопки с таким напором, что я захлебнулся воздухом. Рулоны пленки слетели с плеча и укатились в заросли у ручья. Я уцепился за кусты и наклонился навстречу воздушной струе.
Метрах в ста от рифов Бухты Кормы поднялся высоченный желто-зеленый вал с пенной, загибающейся вперед верхушкой. У Левых и Правых Скал вода взревела низким подземным голосом, в один мах водяная стена взлетела над рифами и со звуком грома опрокинулась на землю. Под моими ногами вздрогнул весь остров. А потом все исчезло — и рифы, и Правые и Левые Скалы, и сама Бухта Кормы. Осталось только крутящееся дымное месиво, которое со скоростью вихря помчалось вверх по тому пути, по которому я только что шел.
Брызги ударили в лицо, и не успел я моргнуть, как свистящая пена залила меня по грудь. Мимо пронеслись какие-то доски, переворачивающиеся ветки, растрепанные лохмы водорослей. Меня тряхнуло так, что чуть не оторвало у запястьев руки.
Свист воды перешел в клокотанье, потом в шипенье, пена начала оседать, открывая изломанные, перепутанные кусты с повисшими на них ошметками тины. Вода начала отбегать назад.
Я видел, как из белых водоворотов вынырнули Левые и Правые Скалы, как высунулись наружу рифы Бухты Кормы и как берег стал снова похож на то, что я видел уже сотни раз.
Скользя по мокрой траве, я перебежал поляну и бросился к палатке.
Вода до дерева не добралась. Палатка стояла на месте сухая, нетронутая. Матрац лежал в ней так, как я его положил. И сверток с огневыми палочками, и связка досок от ящиков, и дудки, которые я нарезал для салата. Каким уютным, родным все это мне показалось!
Отсюда просматривался только узкий участок бухты до Правых Скал.
Вода снова отходила от рифов, открывая дно с китовыми спинами водорослей, и от горизонта к берегу катилась вторая светлая полоса. Над ней так же беспорядочно метались чайки, а выше темно-зеленой стрекозой к острову летел вертолет.
Мне показалось, что я сплю или сошел с ума. Я стоял у палатки, открыв рот, и как дурак смотрел на небо. Если это за мной, они наверняка меня не заметят: ни один из моих костров не горел. Нодья, наверное, кончила дымить к полудню, а в очаге я еще не успел развести огонь из-за шквала. Кроме того, сверху меня закрывало дерево.
Я снова вернулся на поляну саранок, сбросил с плеч куртку и начал крутить ею над головой. Как и тогда, завидя катер, кричал: «Здесь! Спасите, я здесь!»
Вертолет снижался. Он шел прямо над полосой пены, приближающейся к бухте.
Снова в сторону сопки рванул ветер, над рифами подскочила стена мутно-зеленой воды, переломилась и ухнула в бухту, съедая все пенными водоворотами. Что-то большое, длинное мелькнуло в кипящих вихрях у Левых Скал, полетели, вставая на попа, бревна, ныряя, завертелись доски, вырванные с корнем кусты. И снова со свистом и шипеньем начал взбираться по склону белый, изорванный в клочья гребень.
Вертолет завис между мной и пропавшей под волной бухтой. Сквозь стекла фонаря кабины я видел силуэты двух пилотов, а на борту хорошо различал красную звезду в белой каемке.
Я бесновался на поляне до тех пор, пока вертолет не набрал высоту, медленно развернулся и направился на юго-восток.
…Они видели меня, честное слово, видели! И, наверное, полетели за помощью.
Скоро все затянуло белесой мглой и начал накрапывать дождь.
Мешок с мидиями я нашел в кустах недалеко от источника. Там же валялся и мой перемет с пленкой.
К ночи так завалило горло, что я не мог глотнуть. Тело невыносимо чесалось и горело. Кожа на руках вспухла, стала багровой. Меня лихорадило. С трудом разжег огонь в очаге. Потом разбил киркой доски, втащил их в свою конуру и кое-как укрепил пленку на скатах палатки. Голова разламывалась от боли. Я плохо соображал, что делаю. Тянуло прилечь, закрыть глаза и не думать ни о чем.
Когда в яме очага нагорели уголья, бросил на них десятка три мидий. Даже есть не хотелось. С отвращением выковыривал из раковин мясо и жевал только для того, чтобы совсем не обессилеть.
Перед глазами стоял вертолет.
Почему он не опустился, почему улетел на материк? Не увидел? Побоялся волны или силы ветра? Ведь он мог дождаться, когда шквал схлынет, потом зависнуть над землей и сбросить мне веревочную лестницу.
Значит, меня не увидели, если пилоты не сделали этого.
А может, он почему-то не мог зависнуть и полетел за другим? Другой прилетит завтра, и завтра же я буду дома.
Я начал представлять дом, он привиделся мне почему-то в форме очень широкой и высокой палатки. Кругом горели костры, дым от них ровными столбами поднимался в небо. В кострах пеклись яйца чаек. В каждом яйце, свернувшись, лежал цыпленок, похожий на курицу. Одного такого цыпленка мне бы хватило на целый день. А всех, что пекутся в кострах, хватит на всю жизнь, потому что я всегда буду жить на острове. Только надо отрывать ноги и головы — они костяные и несъедобные.
Я пошарил рукой вокруг, чтобы найти нож. Сорвал круглый зеленый стебель. Ха, да это же мангыр! Он вырос прямо из пола палатки, и я могу его рвать, сколько угодно.
Я хотел выхватить из огня яйцо, но оно почернело и лопнуло. Это не яйца, это большие мидии! И в каждом куске мяса жемчужина с лесной орех. Я должен съесть все мидии, собрать жемчуг и принести его на станцию.
Палкой я раздвинул створки раковины. В ней кипела какая-то зеленая вонючая смесь. В смеси лежал компас, тот самый, что хранился в моем письменном столе. Я схватил его и посмотрел на стрелку. Но стрелка не двигалась, ремешки обвисли скользкими лентами. Из раковины шел дым, там шевелились красные угли а что-то лопалось и трещало. От дыма кружилась голова, я зажал пальцами нос и меня стало тошнить. Тошнота начиналась в самом низу живота, поднималась по всему телу и вырывалась через рот. Меня тошнило цыплятами, мангыром, жемчужинами. Стало так плохо, что я лег, положил голову на землю и начал умирать.
Над палаткой стрекотал вертолет. Я видел его сквозь парусину. А мне было не крикнуть, не повернуться. Меня тошнило и вокруг меня закипала волна.
Я все-таки поднялся на колени. Палатка качалась, очаг с красными глазами углей шипел у входа, а там, снаружи, мокрыми струями лилась темнота.
Меня стошнило еще раз. Стало легче. Руки чесались до плеч, пальцы сделались толстыми, я ничего не чувствовал, не мог поднять даже бутылку с водой. Тогда я выполз из палатки, лег на мокрую землю и подставил лицо под дождь.
Одежда мгновенно промокла, но руки перестали гореть. Я открыл рот и стал ловить языком падающие с дерева струи. Было так плохо, что я чувствовал, как опускается и поднимается подо мною земля. Кажется, меня стошнило еще раза два или три. Очнулся опять в палатке. Как заполз в нее — совершенно не помнил. Но, видимо, я подбросил в очаг доски. Огонь горел, камни очага были такими горячими, что дымились под дождем.
Наверное, я простужусь от мокрой одежды…
Однако подумал я об этом равнодушно, меня занимала только одна мысль — вертолет. Как же он теперь прилетит и найдет ли меня в такую непогодь, да еще лежащего? Надо встать, надо подняться, чего бы мне это ни стоило. Я прислушался: не летит ли? И сквозь дождь мне послышался голос мамы. Она с кем-то разговаривала. Трещали кусты. Мама и еще кто-то подходят к дереву… Я услышал голос мамы совершенно отчетливо, будто она говорила мне в самое ухо: «Он объелся борщевиком и отравился его испарениями». Ей что-то ответили, и голоса начали уходить от палатки. Тогда я вспомнил зеленые дудки, из которых хотел сделать салат, и горло схватила тошнота. Значит, эти дудки — борщевик? Противное какое слово…
Я лег на подстилку и завернулся в матрац. И сразу же пошел ко дну.
Четыре дня шел дождь.
Я то приходил в себя, то нырял в холодную темноту. В минуты просветления подставлял бутылку под струйку воды, стекавшую с полиэтилена у правого ската палатки, и пил. Два раза чуть не погас огонь в очаге, мне с трудом удалось его расшуровать. Топливо кончалось. Для экономии я щепил доски на мелкие части и поддерживал ими не тепло, а только жизнь огня.
Никак не мог вспомнить, видел вертолет на самом деле или он представился мне в бреду.
Мне удалось разрезать матрац вдоль и разорвать его в местах склеек, получилось два куска тонкой, не пропускающей воду ткани. В один кусок я заворачивал плечи, в другой — ноги и так согревался.
Окончательно пришел в себя на пятый день, наверное, к полудню, потому что солнце стояло высоко и парусина палатки успела просохнуть. Когда кончился дождь, я не заметил.
В ушах, то усиливаясь, то ослабевая, шумел прибой. Волосы на голове свалялись в грязный колтун, я их едва расчесал. Они отросли до плеч.
Хорошенькое зрелище я, наверное, представлял со стороны: перемазанный глиной и тиной, прокопченный, в порванном джинсовом костюме, в пропотевшей и просоленной рубашке с воротником и манжетами, залоснившимися до картонной твердости. Кеды, когда-то голубые, стали земляного цвета, разлохматились сверху, но подошва еще держалась. И эти дикие волосы…
За все время жизни на острове я ни разу не стирал костюм. Зато каждое недождливое утро умывался в озерце у источника.
Я стоял, пошатываясь, под деревом. Ноги подламывались. Горло опухло. Выпить бы сейчас чего-нибудь горячего…
В палатке я нашел алюминиевую консервную банку, в которой переносил угли с берега. На ней еще держалась проволочная ручка. Набрав воды из источника, я вскипятил ее и бросил в кипяток горсть сушеных кизилин. При каждом глотке буквально извивался от боли, но выпил три банки, чтобы прогреть гортань.
Этот день я просидел под деревом, завернувшись в ткань из матраца, а костюм и рубашку разложил на скатах палатки для просушки. От слабости все время дремал. Когда не дремал, посматривал на небо. Не может быть, чтобы вертолет мне приснился. Я очень хорошо видел, как он летел над белой верхушкой волны и целую минуту висел над бухтой.
Вечером в той же банке сварил что-то вроде супа из мидий и саранок и немного поел. К ночи удалось собрать сучьев, наломанных шквалом. Перед самым сном вдруг вспомнил про календарь, нашел палку с зарубками и вырезал новые отметины.
Завтра двадцать седьмой день…
НОВЫЙ ДОМ
Горло у меня прошло на вторые сутки.
Может быть, помог кизил с кипятком, которого я выпил банок десять, а может, я уже так привык к холоду, что простуда меня не брала. Я читал, что солдаты, находящиеся на фронте, почти не болели, хотя спали в окопах под дождем и снегом и долгие месяцы не видели настоящего жилья. Это происходило оттого, что организм, находящийся в постоянном напряжении, сильнее сопротивляется болезни.
Когда я на двадцать восьмой день островной жизни проснулся у потухающего костра, горло только слегка саднило и чувствовал я себя довольно бодро.
У входа в палатку и под деревом валялись вялые зеленые дудки. Да, это был борщевик, и о нем мне рассказывала мать.
Я учился тогда в четвертом классе. Мы только что приехали на Дальний Восток. Вместе с мамой первый раз в жизни попал в тайгу. Помню, мне очень понравились огромные резные листья и могучие стебли, толщиною чуть ли не в мою руку. Я срезал один стебель и обрадовался: он был пустой внутри. Из него могла получиться хорошая трубка.
— Это борщевик, — сказала мама. — Его иногда разводят на полях для силоса. А молодые побеги можно добавлять в салат и даже есть просто так. Они слегка сладковатые. Но учти, Сашка, в жаркие дни в зарослях борщевика находиться нельзя. Он выделяет ядовитые эфирные масла, которые раздражают кожу и могут даже отравить человека. Будь осторожен.
Наверное, и бред у меня был от борщевика.
Я стал готовиться к новому походу на Мыс Форштевня.
Волны принесли с собой много мусора. Я перелезал через высокие валы грязи, ветвей, бревен, сползал в ямы, полные какой-то слизи, и окончательно выбился из сил, не дойдя до Левых Скал. Однако другого пути не было. Спуск по склону сопки напрямик к Берегу Правого Борта закрывали сплошные джунгли кустов. Через них можно было продираться только с топором. Северо-западный склон в направлении Мыса Форштевня был таким крутым, что туда нечего было и соваться. Хорошо еще, что солнце опять было в дымке и не палило, а только слабо грело.