Вместо этого она повернулась и пошла к кухонному корпусу, сильно наклонившись влево. Ее суровость огорчила меня не меньше, чем хромота. И только когда Нина обняла меня за талию и притянула к себе, я поняла, что тоже наклоняюсь вбок, как Подарочек.
* * *Прошло несколько дней, и в мою дверь постучалась Синди с запиской. Мне было велено прийти на веранду первого этажа, где мать в прохладе отдыхала днем. Раньше она не писала подобных записок, но в последнее время Синди сделалась забывчивой – бродила по комнатам, не в силах вспомнить, зачем она здесь, приносила матери щетку для волос вместо подушки и так далее. Я понимала, что череда досадных промахов закончится заменой Синди на более молодую горничную.
Спускаясь по лестнице, я вдруг задумалась о том, что мать может также заменить Подарочка, которая теперь вряд ли способна ходить на рынок за тканями и припасами. На лестничной площадке я помедлила, глядя на картинку с парками, те, как всегда, искоса смотрели на меня, вызывая детский ужас. Могла ли мать позвать меня по этому поводу?
Было только начало мая, но уже стояла влажная жара. Мать сидела в кресле-качалке, пытаясь охладить себя веером с обрамлением из слоновой кости. Она не стала ждать, пока я сяду.
– Уже больше года состояние твоего отца не меняется. Нервическая дрожь постепенно усугубляется, и здесь ему ничем нельзя помочь.
– Что ты хочешь этим сказать? Он что…
– Нет, послушай. Я разговаривала с доктором Геддингсом, и мы решили, что единственный путь – отвезти отца в Филадельфию. Там живет знаменитый хирург, доктор Филип Физик. Недавно я ему написала, и он согласился осмотреть твоего отца.
Я опустилась в кресло.
– Он поплывет на корабле, – продолжила мать. – Для него поездка будет тяжелой, и, вероятно, ему придется остаться на севере на все лето или на столько времени, сколько потребуется для лечения. Этот план вселяет в него надежду.
– Да, конечно, – кивнула я. – Надо сделать все возможное.
– Я рада, что ты так думаешь. Именно ты будешь его сопровождать.
Я вскочила на ноги:
– Я? Ты ведь не хочешь сказать, что я должна одна везти отца в Филадельфию? А как насчет Томаса или Джона?
– Будь благоразумной, Сара. Они не могут бросить службу и семьи.
– А я могу?
– Надо ли напоминать, что у тебя нет занятия или семьи? Ты живешь под отцовской крышей. И ты перед ним в долгу.
Заботиться об отце неделя за неделей, возможно, в течение многих месяцев, одной в отдаленном месте – я почувствовала, что из меня уходит жизнь.
– Но я не могу оставить…
Хотела сказать: «Я не могу оставить Нину», но передумала.
– Я позабочусь о Нине, если ты об этом беспокоишься.
Мать улыбнулась, что бывало нечасто. Мне вспомнилась сцена с пастором в гостиной: холодный взгляд матери, когда я защищала право Нины на следование совести. Я отнеслась к ее предупреждению недостаточно серьезно: «Пока обе живут под одной крышей, для Ангелины надежды нет»… Не Нину мать намеревалась отослать, а меня.
– Уезжаешь через три дня, – сказала она.
ПодарочекМатушка притворялась хромой, а я хромала по-настоящему. Я пользовалась ее старой деревянной тростью, но та доставала мне до груди и больше походила на костыль. Однажды Гудис, не работавший из-за дождя, сказал мне:
– Дай мне трость.
– Зачем?
– Просто дай, и все, – попросил он, и я послушалась.
Всю оставшуюся часть дня он сидел в конюшне и что-то вырезал. Вернулся со спрятанной за спиной тростью и сказал:
– Уверен, тебе нравятся кролики.
Парень не только срезал нижнюю часть трости, чтобы подогнать ее по размеру, но и вырезал ручку в виде кроличьей головы. У кролика был круглый крапчатый нос, большие глаза и два длинных уха, заложенных за спину. Гудис сделал даже насечки на дереве, чтобы было похоже на мех.
– Вот теперь я люблю кроликов, – ответила я.
Не часто кто-нибудь делал мне добро в жизни. Однажды я спросила, откуда у него это имя, и он ответил, что мать назвала его Гудисом в десять лет, потому что он – лучший из ее детей.
Так здорово было ходить с этой тростью! В тот вечер Синди, увидев, как я иду в кухонный корпус на ужин, сказала, что я прыгаю по двору как кролик. Я посмеялась.
На следующий день Синди куда-то отправили, и мы больше никогда ее не видели. Тетка сказала, что она повредилась в уме и госпожа отослала ее с Томасом на плантацию, где она будет доживать свой век. Теперь Томас отвечал за плантацию, и, конечно же, он вернулся с новой горничной для госпожи. Ее звали Минта.
Бог в помощь этой девушке.
Когда Синди отослали, все мы перепугались. Я поскорей взялась за обязанности швеи. Я показала госпоже, что могу подниматься по лестнице. Шла уверенно, не останавливаясь, и, дойдя до верха, услышала:
– Отлично, Хетти. Ты наверняка знаешь, как я огорчилась, когда тебя отправили в работный дом.
Я кивнула, соглашаясь с тем, что мое наказание стало для нее тяжелым бременем.
– Печально, что временами приходится прибегать к таким вещам, – продолжила она, – но, похоже, это пошло тебе на пользу. Что до твоей ноги… сожалею об этом несчастном случае, но посмотрите на нее – скоро ты будешь в полном порядке.
– Да, мэм.
Я сделала реверанс с верхней ступеньки, думая о словах, произнесенных однажды в церкви мистером Визи: «Одна моя половинка для хозяина. Другая, настоящая, для себя».
* * *Однажды вечером в дверь постучали, и я увидела на пороге Сару. Ее веснушчатое лицо побелело, как яичная скорлупа. Я занималась брюками господина Гримке. Госпожа прислала несколько пар и сказала, что они ему слишком велики. Когда вошла Сара, я ковыляла вокруг рабочего стола, раскладывая на нем бриджи. Увидев ее, я тут же отложила ножницы в сторону.
– …Я только хочу сказать… Понимаешь, мне придется уехать… На север. И я… не знаю, когда вернусь.
Она вновь стала запинаться, рассказывала мне о враче из Филадельфии, о том, что ей придется ухаживать за отцом, о расставании с Ниной, об ожидающих ее хлопотах по упаковке вещей. Я слушала ее и думала: «Всякий раз, споткнувшись, белые думают, тебя волнует все, что с ними происходит».
– Это для тебя большая обуза, – произнесла я вслух. – Мне жаль.
Едва сказав это, я поняла, что говорит моя настоящая половина, а не та, которая для хозяина. Мне действительно было жаль Сару. Она уже давно влезла ко мне в душу, но сейчас мне ужасно не понравилось ее белое лицо и беспомощный взгляд. Сара относилась ко мне с теплом, но была частью всего того, что лишало меня жизни.
– …Ты береги себя, пока меня не будет, – попросила она.
Глядя, как Сара идет к двери, я решилась:
– Помнишь, ты спросила недавно, нужно ли мне что-нибудь? Да, кое-что нужно.
Она обернулась и просияла:
– …Конечно… что в моих силах.
– Мне нужна подписанная бумага.
– …Какая бумага?
– Которая разрешала бы находиться на улице. На случай, если кто-нибудь меня остановит.
– А-а, – только и произнесла она. Потом добавила: —…Мать не хочет, чтобы ты отлучалась, даже ненадолго… Она поручила Фиби ходить на рынок. Кроме того, африканскую церковь закрыли – и теперь нечего посещать.
Я предчувствовала, что церковь обречена, но эта весть огорошила меня.
– Все же мне нужен пропуск.
– …Зачем? Куда тебе надо идти?.. Это опасно, Подарочек.
– Почти всю жизнь я работала на вас и никогда ничего не просила. Мне есть куда пойти, это мое дело.
Сара подняла на меня голос. Впервые.
– …А как ты собираешься выходить со двора?
Сверху на нас смотрело маленькое высокое оконце, которым пользовалась матушка, чтобы выбираться наружу. Через него в комнату попадала толика света. Я сказала себе: «Если мама могла, смогу и я. Я сделаю это хромая, слепая, а если понадобится, то и задом наперед».
Я не стала ничего объяснять Саре, лишь кивнула на лист бумаги, перо и склянку чернил на полке:
– Если не хочешь писать пропуск, придется мне написать его самой и подписаться твоим именем.
Глубоко вздохнув, она пристально посмотрела на меня, а потом подошла и окунула перо в чернила.
* * *Когда я первый раз протиснулась в окно и перелезла через стену, Сара уже неделю была в отъезде. Труднее всего оказалось взобраться на кирпичную стену, имея для прикрытия только белый олеандр. К спине я привязала трость с кроликом и узел из рогожи, они затрудняли движение, и, спрыгивая на землю, я приземлилась на больную ногу. Выждав, пока не пройдет боль, я выскользнула из-под деревьев на улицу – еще одна рабыня, выполняющая поручение белого человека.
Этот день я выбрала, потому что у госпожи была мигрень. Мы жили в ожидании ее мигреней. Они укладывали госпожу в постель и предоставляли нас самим себе. Я старалась не думать о том, как вернусь в усадьбу. В свое время матушка дожидалась темноты и перелезала через задние ворота, но сейчас было лето и темнело поздно. Прислуга могла сколько угодно размышлять над тем, где меня носит.
В квартале от Ист-Бей я увидела стражника. Заметив, что я хромаю, он на меня уставился. «Иди ровно. Не слишком быстро. Не слишком медленно». Сжав уши кролика, я, чуть дыша, завернула за угол.
До Булл-стрит, 20, дошла в два раза медленней, чем раньше. Я стояла на противоположной стороне улицы и смотрела на дом, который по-прежнему не помешало бы покрасить. Я не знала, выбрался ли Денмарк Визи из работного дома и что вообще с ним приключилось. Последнее, что помнила о том адском месте, был его голос, кричавший: «Помогите девочке там внизу, помогите девочке!»
Я запрещала себе думать об этом, но, стоя там, на улице, словно увидела страшную картину воочию. Я стою на колесе, изо всех сил вцепившись в поручень. Карабкаюсь на колесо, карабкаюсь. Оно никогда не остановится. Мистер Визи молчит, не издает ни звука, остальные стонут и призывают Иисуса. Воздух рассекает кнут из сыромятной кожи. Мои покрытые пóтом ладони скользят по поручню. Узел, завязанный на запястье, ослабевает. Я говорю себе: не смотри по сторонам, иди вперед, но слышу вой женщины с ребенком на спине. Кнут стегает ее по ногам, потом раздается визг ребенка. Я оглядываюсь и вижу его головку в крови. Красной и мокрой. И тут я срываюсь. Ремень соскальзывает с кистей, и я падаю. И у меня за спиной не вырастают крылья.
В окне его дома виднелась женщина, она гладила белье. Незнакомка стояла ко мне спиной, но я разглядела ее фигуру, светлую кожу, яркий головной шарф, руку, которая двигалась туда-сюда над тканью. У меня на миг замерло сердце.
Подойдя к крыльцу, я услышала, как она поет. «Там вдалеке, где реют птицы, тружусь над колесом для колесницы». Заглянув в открытое окно, я увидела, что женщина вертит бедрами. «Дай полечу, дай полечу так высоко, как захочу».
Я постучала, и мелодия оборвалась. Женщина открыла дверь с утюгом в руках, от него шел запах углей. Матушка повторяла, что у этого мужчины по всему городу жены-мулатки, но главная живет в этом доме. Женщина вздернула подбородок и нахмурилась, и я подумала, уж не решила ли она, что я его новая невеста.
– Кто ты такая?
– Я – Подарочек. Мне надо повидать Денмарка Визи.
Сердито взглянув на меня, она опустила глаза на мою искалеченную ногу:
– А я – Сьюзен, его жена. Что тебе от него надо?
Утюг дышал жаром. С этой женщиной раньше плохо обращались, и я не могла винить ее в том, что она не хочет впускать в дом случайного человека.
– Всего лишь поговорить с ним. Он дома?
– Я здесь.
Позади нее в дверном проеме стоял мужчина со сложенными на груди руками, как Господь, наблюдающий за ходом вещей. Он велел жене чем-нибудь заняться, и ее глаза превратились в узкие щелочки.
– Забери с собой утюг, – сказал он. – Вся комната в дыму.
Женщина ушла, и он посмотрел на меня. Лицо его исхудало, стали заметнее скулы.
– Тебе повезло, что нога не загноилась, а то могла бы умереть, – сказал он.
– Я справилась. Похоже, вы тоже.
– Ты ведь пришла не для того, чтобы интересоваться моим здоровьем.
Он не собирался ходить вокруг да около. Это мне понравилось. Нога болела от долгой ходьбы. Я сняла узел со спины и уселась в кресло. В комнате не было ничего лишнего, только плетеные кресла и стол, на котором лежала Библия.
– Иногда я приходила сюда с матерью. Ее звали Шарлотта.
Ухмылка исчезла с его лица.
– Я знал, что где-то тебя видел. У тебя ее глаза.
– Так мне говорят.
– И сообразительность тоже от нее.
Я прижала к груди мешок из рогожи.
– Хочу знать, что с ней случилось.
– Это было давно.
– Скоро семь лет.
Он не ответил, а я развязала узелок и разложила на столе мамино одеяло с преданиями. Его лоскуты свисали почти до пола – такие яркие, что казалось, темная комната вот-вот вспыхнет огнем.
Люди говорили, он никогда не улыбается, но, увидев рабов, летящих мимо солнца, он улыбнулся. Он смотрел на бабушку и падающие звезды, на то, как матушка оставляет папу в поле, на меня и на нее, разрезанных на куски и положенных на раму. Рассматривал дерево душ и наказание стоянием на одной ноге. Объяснений не просил, знал: это история ее жизни.
Я украдкой взглянула на последний квадрат, на котором мама изобразила мужчину в фартуке плотника с номером 1884. Я внимательно наблюдала за ним – узнает ли он себя?
– Думаешь, это я, да?
– Я знаю, что это вы, но не понимаю, что означают цифры.
Он хохотнул:
– Один, восемь, восемь, четыре. Эти цифры были на моем лотерейном билете. Цифры, которые принесли мне свободу.
В комнате было ужасно жарко. Мои виски заливал пот. «Значит, это ее последнее слово. Вот чем все закончилось – попыткой получить свободу. Призрачный шанс».
Я сложила одеяло, затолкала в узел и привязала к спине. Потом взяла трость.
– Она была беременна, вы знали об этом? Когда она исчезла, с ней пропал и ваш ребенок.
Он не вздрогнул, но я поняла, что он ничего не знал.
Я сказала:
– Эти цифры так и не приблизились к ней, верно?
СараМорское путешествие оказалось мучительным. Почти две недели мы лавировали у побережья Виргинии на вздымающихся приливных волнах, страдая от морской болезни, а затем пошли вдоль побережья Делавэра к месту высадки Пенна. Когда доплыли, мне хотелось целовать землю. От слабости отец не мог разговаривать, и мне пришлось самой организовывать выгрузку наших чемоданов и нанимать экипаж.
Мы подъезжали к Сосайети-Хилл, где жил доктор, и прелестный городок разворачивал перед нами великолепные виды на деревья, колокольни, кирпичные дома и особняки. Меня поразило, что на улицах почти не было рабов. От этого я слегка расслабилась и только тогда поняла, как была напряжена.
Я нашла жилье в пансионе «Квакер» в районе 4-й улицы. Отец полностью предоставил себя в мое распоряжение – покупка еды и одежды, лечение и уход за ним, – передав мне все деньги и бухгалтерию. Раз в несколько дней мы ездили в наемном экипаже к доктору. Спустя три недели визитов, по сути дела бесполезных, отец по-прежнему не мог и двух шагов сделать без боли. Он продолжал худеть и выглядел совершенно истощенным.
Тем утром я сидела в приемной и рассматривала седые волосы доктора и его орлиный нос, очень напоминающий отцовский.
– К сожалению, не могу найти причину нервической дрожи судьи Гримке, как и причину ухудшения его состояния, – сообщил врач.
Не только отец был разочарован, но и я тоже. Приехав сюда с надеждой, придется уезжать ни с чем.
– Наверняка вы могли бы что-нибудь порекомендовать.
– Разумеется. Полагаю, ему поможет морской воздух.
– Морской воздух?
Врач улыбнулся:
– Вы скептически к этому относитесь, но талассотерапия – признанная вещь. Бывали случаи, когда выздоравливали даже тяжелобольные люди.
Я уже предвидела ответ отца на это. Морской воздух.
– Рекомендую вам, – сказал доктор, – отвезти его на лето в Лонг-Бранч. Это небольшой уединенный поселок на побережье Нью-Джерси, известный целебным морским климатом. Возьмете с собой настойку опия и успокоительные средства. Ваш отец должен проводить на воздухе как можно больше времени. Поощряйте прогулки босиком по воде, если они будут ему под силу. Возможно, к осени он достаточно окрепнет, чтобы вернуться домой.
Возможно, к сентябрю я окажусь дома с Ниной.
* * *Доктор назвал Лонг-Бранч маленьким, но он ему польстил. Поселок был не маленьким, даже не крошечным – он почти не существовал. Там стояло четыре фермерских дома, малюсенькая методистская церковь, обшитая вагонкой, и магазин мануфактуры. К тому же это место было не просто уединенным, а совершенно оторванным от цивилизации. Шесть суток мы ехали из Филадельфии в частном экипаже, а последний день тряслись по колдобинам пешеходной дороги, остановились лишь для покупки туалетных принадлежностей в мануфактурной лавке, потом доехали до «Рыбной таверны», единственной гостиницы. Она примостилась на крутом обрывистом берегу океана – большое, открытое всем ветрам здание. Служащий объявил нам, что после ужина в общинном обеденном зале проводятся молитвенные собрания, и я восприняла это как знак того, что нас направляет Господь.
Отец поехал сюда охотно, даже чересчур охотно. Поначалу я не сомневалась, что он захочет вернуться в Южную Каролину, ожидала колкостей вроде: «Разве у нас в Чарльстоне нет морского воздуха?» Но когда в кабинете доктора Физика я сообщила ему новость, не преминув вставить слово «талассотерапия», он лишь посмотрел на меня странным долгим взглядом. По его лицу пробежала тень, и я подумала, что он разочарован. Но он ответил:
– Тогда поедем в Нью-Джерси.
В первый вечер перед наступлением сумерек я принесла в комнату отца суп из трески. Он пытался есть сам, но рука тряслась так сильно, что суп проливался на постель. Тогда папа прислонился к спинке кровати и позволил накормить себя. Изо всех сил стараясь отвлечь нас от происходящего, я тараторила о бушующем океане, об извилистой лестнице, ведущей от гостиницы к берегу. Его рот открывался и закрывался, как у птенца. Он был таким беспомощным!