Я помогла ей нарезать капусту и морковь для ужина. Когда она понесла мужчинам бутылку мадеры, я увязалась за ней. Пока она наполняла стаканы, я ждала за дверью, но видела сидящих за столом – мистера Визи, галла Джека, Питера Пойаса, Манди Джелла и еще двоих, принадлежащих губернатору, Роллу и Неда Беннетт. Я знала всех по церкви. Все были рабами, кроме мистера Визи. Позже он назовет их своими заместителями.
Я отошла в коридор, чтобы дать Сьюзен пройти на кухню, а сама подкралась к двери, оставаясь незамеченной.
Похоже, что мистер Визи разделял всех рабов штата на группы:
– Я отвезу французских негров на реку Санти, а ты, Джек, отправишь рабов на Си-Айлендс. Трудно будет переписать сельских рабов с плантаций. Питер и ты, Манди, знаете их лучше. Ролла, тебе достаются городские рабы, а тебе, Нед, рабы с перешейка. – Он понизил голос, и я подкралась ближе. – Переписывайте всех, кого привлечете. И храните список как зеницу ока. Скажите всем: «Запаситесь терпением, скоро придет наш день».
Не знаю, откуда он взялся, но не успела я обернуться, как на меня набросился галла Джек. Схватил меня сзади и швырнул в комнату, трость взлетела в воздух. Я отскочила от стены и плашмя упала на пол.
Он поставил ногу мне на грудь, прижимая к полу:
– Кто ты такая?
– Убери свою поганую ногу!
Я плюнула в него, но слюна попала мне же в лицо.
Он поднял руку, собираясь ударить, но краем глаза я увидела, как Денмарк Визи хватает его за воротник и швыряет через комнату. Потом мистер Визи поднял меня:
– Ты в порядке?
Меня трясло.
– Все, что здесь услышала, держи при себе, – велел он.
Я снова кивнула, и он обнял меня, унимая дрожь. Потом повернулся к галла Джеку и остальным и сообщил:
– Это дочь моей жены и сестра моего ребенка. Она – моя семья, и это значит, вы и пальцем не смеете ее тронуть.
Потом мистер Визи велел мужчинам возвращаться в его мастерскую. Мы подождали, пока все не уйдут из комнаты.
Итак, он считал матушку своей женой. Я – его семья.
Он пододвинул мне стул:
– Садись. Что ты здесь делаешь?
– Пришла узнать правду о том, что случилось с матушкой. Вам ведь это известно!
– Некоторые вещи лучше не знать, – произнес он.
– Но Библия учит другому. В ней говорится, что знание истины делает человека свободным.
Он обошел вокруг стола:
– Тогда ладно, – и закрыл окно, чтобы правда не вышла из комнаты и не стала известна всему миру. – Шарлотта пришла сюда в день, когда попала в историю со стражником. Я работал в мастерской и в какой-то момент увидел ее. За ней гнались до самого пруда у рисовой мельницы, там она спряталась в мешок. Все платье у нее было в рисовой шелухе. Я оставил ее у себя до темноты, а потом отвел на перешеек Нек, где не так строго следят за порядком. Хотел ее там спрятать.
Нек располагался к северу от города, и там сдавалось много домов для свободных чернокожих и рабов, чьи хозяева позволяли жить отдельно. Их называли негритянскими хижинами. Я попыталась представить себе матушку в таком доме.
– Я знал там свободного чернокожего, у которого была комната, он приютил Шарлотту. Она собиралась вернуться к Гримке и попросить пощады, как только стража перестанет ее разыскивать. – До этого мистер Визи вышагивал по комнате, но сейчас сел рядом со мной и торопливо закончил рассказ: – Однажды вечером она вышла в уборную, а поблизости ее поджидал белый по имени Роберт Мартин. Он занимается кражей рабов.
В голове у меня загудело.
– Кражей рабов?
– Да. Такие люди – настоящие подонки. Мы все знаем этого мужика – у него была передвижная лавка в фургоне. Поначалу торговал обычными товарами, потом начал перекупать рабов, а затем и красть их. Он охотился за ними в Неке. Всегда был начеку и выслеживал беглых рабов. Не один человек видел, как он забрал Шарлотту.
– Он ее забрал? И продал? – Я вскочила на ноги, пытаясь перекричать шум в голове. – Почему вы не искали ее?
Он взял меня за плечи и встряхнул. Глаза его сверкали.
– Галла Джек и я искали ее два дня. Везде искали, но она исчезла.
СараВозвращение в Филадельфию было утомительным, я сняла жилье в том же доме в Сосайети-Хилл, где останавливались мы с отцом. Я собиралась остаться только до отплытия корабля, но в назначенное утро, когда чемодан уже был упакован и меня ожидал экипаж, неожиданно передумала.
В дверь постучала миссис Тодд, хозяйка, у которой мы снимали комнату:
– Мисс Гримке, экипаж подан. Могу я прислать возницу за чемоданом?
Я ответила не сразу, продолжала стоять у окна, глядя на пышную лозу, обвившую штакетник, на мощенную булыжником улицу, обсаженную сикоморами, на пятнистую узорчатую тень. Потом еле слышно прошептала:
– Нет.
Я повернулась к женщине и развязала черный капор с небольшой оборкой, приличествующей трауру. Купила его накануне на Хай-стрит, в одиночестве бродя по магазинам. Потом вернулась в простую комнату, где не было слуг или рабов, не было излишеств в мебели, филиграни или листового золота, где никто не звал меня на чай с гостями, до которых мне нет дела, где мне нечего было ожидать. В этой небольшой комнате я делала все сама, даже застилала постель и стирала. Я повернулась к миссис Тодд:
– …Если можно, я бы хотела пожить тут еще чуть-чуть.
Она смутилась:
– Вы не уезжаете, как собирались?
– Нет. Я решила ненадолго задержаться.
Я говорила себе, что хочу побыть наедине со своим горем. Разве это не очевидно?
Миссис Тодд, жена бедствующего судебного клерка, схватила меня за руку:
– Милости прошу оставаться, сколько пожелаете.
Я написала матери подробное письмо, пытаясь объяснить необъяснимое: отец скончался и я не собиралась сразу же ехать домой. «Мне надо побыть наедине со своим горем».
Ответное письмо пришло в сентябре. Строчки, выведенные мелким, компактным почерком, распирало от ярости и чернил. Мое поведение было позорным, эгоистичным, жестоким. «Как могла ты покинуть меня в самый тяжелый час?» – вопрошала она.
Я сожгла послание в камине, но ее слова вызвали чувство вины. В них была доля правды. Я проявила эгоизм. Бросила мать, а также Нину. Меня это терзало, но я не стала собирать чемодан.
Я проводила дни в безделье. Утомившись, сразу ложилась в постель, часто в середине дня. Миссис Тодд перестала приглашать меня на обед по расписанию и оставляла мне еду на кухне. Обычно я уносила ее к себе в неурочное время и сама мыла посуду. Книг для чтения почти не было, но я вела записи в небольшом дневнике, в основном о последних днях отца. Еще я практиковалась в стихах из Священного Писания с помощью карточек с текстом. Прогуливалась взад-вперед по улицам под сикоморами, листва которых постепенно желтела, потом становилась бронзовой. Каждый день я уходила все дальше и дальше – к площади Вашингтона, зданию Философского общества, старой церкви Святой Марии, а один раз совершенно случайно дошла до таверны «Бедовый парень», из нее доносились крики и звон бьющейся посуды.
Однажды в воскресенье, когда прозрачный воздух был пронизан ярким светом, я прогуливалась по щиколотку в опавших листьях по Арч-стрит и натолкнулась на столь громадный молитвенный дом квакеров, что в изумлении остановилась. В Чарльстоне у нас был один крошечный обветшалый Дом друзей, в который, как говорили, приходили лишь два вздорных старика. Пока я стояла, из центральных дверей вылился людской поток, причем женщины и девочки были в таких жалких изношенных платьях, что наряды пресвитерианок казались роскошными. Даже дети с унылыми личиками были одеты в пальто тусклых цветов. Я смотрела, как квакеры идут на фоне красных кирпичей, крыши без колокольни, простых окон со ставнями, и понимала, что они мне неприятны. Говорят, они обычно сидят в тишине, ожидая, пока кто-нибудь вслух поделится с Богом самыми сокровенными мыслями. По-моему, это ужасно.
Впрочем, квакеры не испортили моего настроения, которое в те дни очень напоминало о моментах, когда я плавала в океане в Лонг-Бранч под белым флагом. Я была полна энергии, словно в груди забилось второе сердце. Я осознала, что вполне могу обходиться одна. Если бы не смерть отца, я была бы счастлива.
Тем не менее наступил ноябрь, и я поняла, что дольше оставаться нельзя. Приближалась зима. Морское путешествие могло стать рискованным. Я упаковала чемодан.
* * *Плыть предстояло на одномачтовой парусной яхте, что давало надежду добраться до Чарльстона за десять дней. Я приобрела билет первого класса, но каюта оказалась темной и тесной – в ней был только встроенный шкаф и койка шириной два фута. При любой возможности я выходила на верхнюю палубу навстречу холодному крепкому ветру в компании других пассажиров, толпившихся с подветренной стороны.
На третье утро я проснулась перед рассветом и быстро оделась, не потрудившись заплести волосы. От душного, спертого воздуха каюта стала похожа на склеп, и я отправилась на верхнюю палубу с развевающимися рыжими волосами, ожидая, что буду одна, но у поручня уже стоял мужчина. Подняв капюшон плаща, я встала чуть в стороне от него.
В небе, как напоминание о ночи, висел крошечный белый диск луны. Под ним вдоль линии горизонта появилась тонкая голубая полоска. Я смотрела, как она постепенно расширяется.
– Как поживаете? – произнес мужчина формальное приветствие квакеров, которое мне приходилось слышать в Филадельфии.
Я повернулась к нему, и пряди волос, выбившись из-под капюшона, дико взметнулись над моим лицом.
– …Хорошо, сэр.
У него была ямочка на подбородке и пронзительные карие глаза, над которыми взлетали дуги бровей. Одет он был в простые бриджи с серебряными пряжками на коленях, темный сюртук и треуголку. На лоб падала прядь черных как уголь волос. Я предположила, что он старше меня лет на десять или больше. Я видела его раньше на палубе, а в первый вечер – в столовой, с женой и восьмью детьми, шестью мальчиками и двумя девочками. Мать семейства выглядела утомленной.
– Меня зовут Израэль Моррис, – представился он.
Позже я задумаюсь, не парки ли перенесли меня сюда, не они ли заставили на три месяца задержаться в Филадельфии до отплытия именно этого судна, хотя, конечно, мы, пресвитериане, верили, что именно Господь устраивает счастливые встречи вроде этой, а не мифологические женщины с веретенами, нитками и ножницами.
Паруса громко хлопали и свистели. Я назвала свое имя, и мы молча любовались разгорающимся светом, морскими птицами, взмывающими в небо плавными дугами. Он сказал, что его жена Ребекка – в каюте на карантине. Ухаживает за двумя младшими детьми, заболевшими дизентерией. Он сам был маклером, коммивояжером, и, хотя держался скромно, я догадывалась, что дела его идут успешно.
В свою очередь я рассказала о путешествии с отцом и его внезапной смерти. Слова легко слетали с моего языка, я почти не запиналась. Думаю, столь благотворно на меня действовала бурлящая вокруг вода.
– Прошу принять мои соболезнования, – сказал он. – Должно быть, тяжело одной ухаживать за отцом. Ваш муж не смог поехать с вами?
– Мой муж? О, мистер Моррис, я не замужем.
Лицо его вспыхнуло.
Я попыталась сгладить неловкость:
– Уверяю вас, я не беспокоюсь по этому поводу.
Он рассмеялся и стал расспрашивать о моей семье, о жизни в Чарльстоне. Когда я рассказала ему о доме на Ист-Бей и плантации на севере, улыбка его угасла.
– Так, значит, вы рабовладельцы?
– …Мои родные – да, но я сама этого не поддерживаю.
– И все же связали свою судьбу с теми, кто поддерживает?
Я рассердилась:
– …Они моя семья, сэр. Что, по-вашему, я могу поделать?
Он взглянул на меня с добротой и сочувствием:
– Молчать при виде зла – тоже своего рода зло.
Я отвернулась от него и уставилась на прозрачную воду. Кем надо быть, чтобы сказать такое? Джентльмен с Юга скорее бы проглотил язык.
– Простите мою прямолинейность, – произнес он. – Я квакер. Мы считаем рабство мерзостью. Это важная часть нашей веры.
– …А я пресвитерианка, и, хотя мы не отрицаем рабства, как вы, это важная часть и моей веры.
– Разумеется. Прошу меня извинить. Боюсь, во мне говорит фанатик, и иногда я не владею собой. – Он с улыбкой притронулся к полям шляпы. – Мне надо позаботиться о завтраке для семьи. Надеюсь, мы еще поговорим, мисс Гримке. Счастливо оставаться.
Следующие два дня я думала только о нем – и днем, и даже во сне. Меня тянуло к нему сильнее, чем к Берку, и это пугало. Меня притягивали его суровая совестливость, откровенное квакерство, энергия его идей, энергия его самого. Он был женат, и этому я была рада, поскольку чувствовала себя защищенной.
На шестой день путешествия он подошел ко мне в столовой. Надвигался шторм, корабль несся на всех парусах, и пассажирам запретили выходить на верхнюю палубу.
– Можно сесть с вами? – спросил он.
– …Как вам угодно. – В моей груди разгоралось пламя, я почувствовала, что оно перекинулось на щеки и залило их румянцем. – …Ваши дети поправились? А жена? Она хорошо себя чувствует?
– Болезнь перекинулась на остальных детей, но благодаря Ребекке они выздоравливают. Мы и дня не обошлись бы без нее. Она… – Он вдруг осекся, но я продолжала выжидающе смотреть на него, и он закончил фразу: – Идеальная мать.
Без шляпы он выглядел моложе. Черные волосы его пышной шевелюры вились крупными локонами. Под глазами залегли тени от усталости, и я подумала, что он помогал жене ухаживать за детьми, но он вынул из жилета потрепанную книгу в кожаном переплете и сообщил, что долго читал ночью.
– Это «Дневник» Джона Вулмана, великого защитника нашей веры.
Разговор вновь обратился к квакерству, мистер Моррис стал зачитывать отрывки из книги, пытаясь просветить меня в отношении их веры.
– Все люди одинаково значимы, – сказал он. – Священниками у нас бывают женщины, так же как и мужчины.
– Женщины?
Я дотошно расспрашивала его об этой диковине, и он даже развеселился:
– Могу ли я предположить, что значимость женщины, как и отмена рабства, является частью вашей индивидуальной веры?
– …Я уже давно размышляю о своем призвании.
– Вы – исключительная женщина.
– Некоторые считают меня скорее радикальной, чем исключительной.
Он улыбнулся, и брови его поползли на лоб.
– Возможно ли, чтобы под личиной пресвитерианки скрывался квакер?
– Вовсе нет, – отмахнулась я.
Но позже, оставшись одна, засомневалась. Одно дело порицать рабство в душе, но женщины-пасторы!
В течение нескольких оставшихся дней плавания мы беседовали на продуваемой всеми ветрами верхней палубе, а также в столовой, где пахло вареным рисом и сигарами. Обсуждали не только квакеров, но и богословие, философию и пути освобождения от рабства. Он считал, что отмена рабства должна происходить постепенно. Я спорила, доказывая, что это нужно сделать немедленно. Он нашел во мне интеллектуального собеседника, и все же я до конца не понимала, почему он так приветлив со мной.
В последний вечер Израэль пригласил меня встретиться в столовой с его семьей. Его жена Ребекка держала на коленях младшего ребенка, хнычущего малыша не старше трех лет, розовое личико маячило около ее плеча. Она была из тех тонких, хрупких женщин, чье тело кажется сотканным из воздуха. Легкие, как солома, волосы были разделены посредине пробором и обрамляли лицо тонкими прядями.
Она похлопала ребенка по спине:
– Израэль очень хорошо о вас отзывался. Сказал, вы терпеливо выслушали его объяснения о вере. Надеюсь, он вас не утомил. Он бывает невыносимым. – И она заговорщицки мне улыбнулась.
Меня немного задело, что она оказалась такой хорошенькой и милой.
– …Что ж, он определенно очень основателен, – нашлась я.
В ответ зажурчал смех Ребекки. Я взглянула на Израэля. Он смотрел на жену с сияющей улыбкой.
– Если вернетесь на Север, обязательно погостите у нас, – сказала Ребекка, после чего повела детей в каюту.
Израэль задержался на минуту и достал «Дневник» Джона Вулмана:
– Возьмите, пожалуйста.
– Но это ваша книга. Я не могу ее принять.
– Мне будет очень приятно. По возвращении в Филадельфию я достану себе другой экземпляр. Прошу только: когда прочтете, напишите о своих впечатлениях.
Открыв книгу, он показал мне листок бумаги с его адресом.
В ту ночь, задув фитилек лампы, я лежала без сна и думала о книге, положенной в чемодан, и адресе, спрятанном в ней. «Когда прочтете, напишите мне». Подо мной колыхалась вода, неся наш корабль в раскачивающейся тьме в сторону Чарльстона.
ПодарочекКогда тебя собираются продать, первое, что говорят: «Иди почисти зубы». Так рассказывала Тетка. Она сообщила, что, выбирая раба на рынке, белые люди в первую очередь проверяют их зубы. Правда, после смерти господина Гримке никто из нас не думал о зубах. Нам казалось, жизнь будет идти по-старому.
Через два дня после возвращения Сары с Севера приехал адвокат для оглашения завещания. Все собрались в столовой – дети Гримке и рабы. Я удивилась: зачем госпоже понадобились рабы? Мы стояли по струнке в задней части комнаты, начиная чувствовать себя частью семьи.
Сара сидела по одну сторону стола, Нина – по другую. Сара посматривала на сестру с печальной улыбкой, а Нина отводила взгляд. Они немного повздорили.
Госпожа была в красивом черном траурном платье. Я хотела намекнуть ей, что пора бы снять его и отдать Марии в стирку, поскольку под мышками виднелись серые пятна. Похоже, она носила его с августа, но попробуй ей что-нибудь сказать! Характер этой женщины портился день ото дня.