Затем жизнь приняла свое обычное течение: на первом плане служба с ее шагистикой и строевыми учениями матросов, только что боровшихся с бурями океана. Затем следовали удовольствия молодости, которой единственная мечта — удовольствия; посещение театра с восторженными рукоплесканиями оперной красавице Семеновой и танцовщице Истоминой. Обедали мы и проводили вечера у Долгоруковых, где всегда было общество; пели дуэты; у княгини голос был сопрано, а сестры контральто. Все гости восхищались их пением, среди которого беспрерывно слышались возгласы: "Charmant delicieux" (Обаятельно, очень вкусно! (фр.)).
Этот дом, в котором я провел свои отроческие и юношеские годы, где был так счастлив истинно родительскою любовью воспитавших нас, где жили нежно любимые наши сестры, — дом этот был для нас с братом истинною и единственною отрадою. Хотя мы жили далеко, у Калинкина моста, все же почти каждый день, свободный от службы, мы проводили там. После исландского похода мы наняли квартиру из двух отделений; в одном помещались мы с братом и еще наш же офицер Дивов, а в другом Бодиско, тоже наш товарищ и друг. Мы с братом не были избалованы и жили в обыкновенной офицерской обстановке, а не тянулись за богатыми. Князь Долгоруков от времени до времени помогал нам, и всегда по собственному побуждению; мы же не только что никогда не говорили ему о своих нуждах, но когда он давал нам деньги, то всегда, покраснев до ушей, отказывались; конечно, он не обращал внимания на нашу совестливость и клал в руки деньги, приговаривая, что он сам был офицером и знает хорошо, что деньги никогда не лишнее молодым офицерам. Он очень утешался тем, что мы хорошо служили, были известны Государю, не кутили и вели себя хорошо, по отзывам начальников. Он, конечно, не подозревал, что наши молодые головы уже сильно были заражены либерализмом того времени, который мы вполне разделяли, а также и то глухое недовольство, которое потом должно было разрешиться участием в катастрофе 14 декабря 1825 года.
Глава VIII. Плавание во Францию и Гибралтар
Обед. — Испанские контрабандисты. — Плимут. — Карантин. — Обратное плаванье. — Приключение в Рижском заливе. — В гавани. — Наводнение в Санкт-Петербурге 7 ноября 1824 года
С 1823 годаВ Кронштадт пришла французская эскадра под командою командира ле Купе. Государь, во время смотра в Кронштадте, посетил французский фрегат, и ему пришла мысль послать во Францию русский фрегат — отдать визит Франции. Для этого был назначен тот же фрегат "Проворный", который ходил с нами к Исландии, и, по счастливой случайности, я был назначен снова на фрегат и опять младшим офицером. Командиром фрегата был назначен капитан-лейтенант Козин, старшим лейтенантом — лейтенант Черкаеов, вторым — Мусин-Пушкин, Лермонтов, Миллер, Шнейер, Бодиско 2-й и я. Сверх того на фрегат назначен был в качестве историографа лейтенант Бестужев, который командовал 3-й вахтой. 8 июня 1824 года фрегат посетил Государь, а 15-го числа, по получении повеления, мы снялись с якоря. Ветер благоприятствовал плаванию, и, пройдя в виду Эланда и Борнгольма, мы снова бросили якорь на Копенгагенском рейде. Здесь в этот раз мы посетили некоторые публичные здания, как-то: обсерваторию, библиотеку; гуляли в саду, принимали посетителей и посетительниц и, после 4-дневного пребывания, отплыли в Зунд, прошли Каттегат и Скагерат, где встретили сильную бурю, так что у нас было сорвано несколько парусов. Буря не переставала почти целую неделю, и мы должны были все это время лавировать между Норвегией и Ютландией, которой низменный берег по лоции (книга с обозначением берегов, портов и входов) требовал немедленного поворота, как только он открывался.
В один из этих дней я был на вахте, с полночи до 4 часов, и мне следовало снова вступить на вахту с полудня до 6 часов. Во время сна я вижу во сне, что мы приближаемся к низменному песчаному берегу Ютландии, и, наконец, будто фрегат ударился о какое-то твердое тело, и ударился так сильно, что я в испуге проснулся и тут увидел, что это был сон. Напившись чаю в кают-компании и выкурив трубку, я поднялся на палубу и по сонному впечатлению, прежде всего, я взглянул на ютландский берег, и что же я вижу! Действительно, берег виден ясно и даже в отдалении обозначалась темная полоса леса. Я подхожу к капитану, который ходил по шканцам, и говорю ему:
— Кажется, Николай Глебович, нам не следует подходить к берегу на такое расстояние, с которого он виден ясно.
— Да, не следует, — отвечал он.
— А между тем, — говорю я, — видна уже полоса леса.
Только что он это выслушал, тотчас пошел на подветренную сторону, которую нижний парус-грот заслонял от него, и, увидев действительно берег, сейчас же приказал вахтенному лейтенанту поворачивать, и мы поворотили. Затем буря утихла, и мы, хотя лавируя, но дня через три увидели Голонерские маяки, и затем английский берегу Диля, к которому, подойдя, стали на якорь, так как тут мы должны были высадить на берег путей сообщения майора Каулинга и поручика Менеласа. Каулинг нас очень смешил, одевшись в свою форму путей сообщения и надев шляпу с султаном. Это было очень странно в англичанине, который, конечно, знал, как его соотечественники не любят мундиров, особенно военных. Высадив их, мы отправились дальше под предводительством французского лоцмана Прижана, которого нам дал начальник французской эскадры для проведения фрегата очень опасным, но ближайшим проходом Дюфур. Мы благополучно прошли в Брест, где, отсалютовав крепости, стали на якорь; нам тотчас отвечали с крепости равным числом выстрелов. Тотчас же начались официальные посещения французских властей и было объявлено, что фрегат посетит военный губернатор граф Гурдон, к которому капитан с Бестужевым тотчас же отправились с визитом. Потом они сделали визиты мэру города, капитану над портом, полковнику линейного полка и всем другим значительным лицам.
В назначенный день приехал граф Гурдон, все власти города и много частных лиц. Графу был показан фрегат, который в течение трех дней был вычищен, окрашен и принял совершенно новый вид. Чистота палуб, черные блестящие орудия, педантический порядок шкиперской каюты, молодецкий вид команды, какого не увидишь ни на одном иностранном военном корабле, стоявшей стройно во фрунте по палубам, одетой в белые широкие брюки и тонкие гвардейские мундиры (куртки с погонами), — все это, как видно было, произвело самое приятное впечатление на наших посетителей. Когда этот официальный визит кончился, графа Гурдона с его свитою проводили со всеми военно-морскими почестями, пушечными выстрелами и расставленной по реям командой. Затем начались беспрерывные посещения фрегата как дамами, так и мужчинами. Мы скоро ознакомились со всем высшим брестским обществом, а со многими даже дружески. Каждый день мы были приглашаемы на частные обеды и вечера. Граф Гурдон, кроме того, сделал для нас парадный официальный обед со всею торжественностью. Приглашены были все высшие лица города. Обед, конечно, был роскошный по количеству блюд, но очень мало знакомых нам русским, не бывавшим за границей. Хотя французская кухня давно уже господствовала у некоторых наших аристократов, но, по большей части, стол этот у них был смешанный, а не исключительно французский. Помнится, что кушанья ставились на стол в нескольких местах, и застольные соседи предлагали гостям блюда и вина. Торжественный тост был провозглашен за нашего Государя, а капитан наш провозгласил тост за короля Людовика XVIII; но что нас удивило, так это то, что заздравное вино было не шампанское, а Бордо[4].
Граф был так обязателен, что предложил капитану на время его пребывания на берегу квартиру у себя в доме, который, конечно, был огромный. Познакомившись с семейством, мы часто бывали у него, по желанию, запросто. Жена его была большая любительница шахматной игры, и часто приглашали кого-нибудь из офицеров на партию. Она имела претензию быть хорошим игроком, но, несмотря на это, ей случилось проиграть одному из нас лейтенанту Ч., не имевшему довольно любезности нарочно проиграть, как делали более вежливые.
Вечера у них были очень приятны, общество всегда самое изящное. Утонченная вежливость французов, их любезное внимание не допускали ни малейшего стеснения, так что если кто и хотел, по застенчивости или чувствуя себя не совсем ловко среди незнакомых приемов и обычаев, хоть на минуту уединиться, то ему это никак бы не удалось; так любезны и предупредительны были французы и француженки высшего тогдашнего общества. Обыкновенно на вечерах, как и у нас, расставлялись столы и садились за карты. В то время господствовали игры, по крайней мере, у графа, экарте и мако. Капитан и другие офицеры садились играть, а я, не имеющий никакого понятия об игре, предпочитал беседу. Тут всегда бывали морские офицеры от высшего до низшего ранга, очень образованные и интересные люди. Чтобы быть морским офицером во Франции, прежде надо сделать очень много кампаний, а эти кампании распространяются на все части света. К тому же, в то время на французском флоте не было штурманов, как у нас, и все счисления, астрономические наблюдения и вся морская ученая часть возлагались на избранных линейных офицеров, которые заведовали и всеми астрономическими инструментами. Поэтому французские офицеры стояли много выше всех офицеров других флотов в научном отношении. У графа Гурдона были две дочери, может быть, и больше, но в обществе были две; старшая из них была большая музыкантша, и мы, конечно, просили ее играть, что она делала очень любезно, не отговариваясь, и действительно восхищала всех своею игрою, но я все же заметил, что младшая Фласия, лет пятнадцати, была восхитительная красавица, но своею милою робостию и скромностию не походила на француженку-аристократку. Впрочем, она считалась еще ребенком и отправлялась наверх в свои комнаты в 10 часу. Около полночи и мы отправлялись к пристани, садились в катер и, полные самых приятных ощущений, отправлялись на фрегат. Брестский рейд великолепен, как по обширности своей, так и по своему закрытому положению, очень безопасному для стоянки кораблей. Несмотря, однако ж, на это, во время наполеоновских войн, когда флоты французский и испанский стояли на этом рейде, англичане успели, подкравшись ночью, сделать удачное нападение на команду одного из кораблей. Между дружески знакомыми с нами был командир 3-го морского полка полковник Дюри и капитан Мингети. Оба они были с Наполеоном в Москве и оба вспоминали о своем спасении, как о чуде. Полковник, отхваченный казаками, был взят в плен одним казаком, а другой наскакивал на него с пикой, но взявший его отбил пику и спас его. Потом передал его другим пленным офицерам. Этот поступок не был бесплоден. Полковник сохранил в душе глубокую признательность к этому великодушному и доброму казаку и на нем заключал о доброте и благородстве казаков вообще, считая исключением тех, о жестокости которых рассказывали его соотечественники. Для него сделано было команде на фрегате особенное учение морское и ружейное. Люди, поставленные во фронт в киверах и во всей форме, делали ружейные приемы, стреляли рядами, плутонгами и залпами, потом, снявши кивера, составив ружья, надев фуражки, тут же по команде: "Пошел по марсам" побежали по вантам и отдали и закрепили паруса в несколько минут. Они были удивлены: как русские достигли того, чтоб из матроса сделать такого славного солдата, как они видели из выправки людей во фронте, и в то же время такого ловкого матроса. Они говорили, что и во Франции были попытки соединить эти две службы, но что они решительно не удались. Капитан Мингети, когда производилась стрельба, пришел в восторг и вскричал: "Так-то мы стояли друг против друга под Бородиным. Ах, как там было жарко!" Эти два офицера и некоторые морские офицеры часто бывали на фрегате, обедали у нас запросто и восхищались русскими наливками и водицами нашего капитана, который имел свой дом в Петербурге, семейство и которого жена была действительно замечательной хозяйкой. Французам так понравились эти напитки, что они объявили их выше своих ликеров. По всему было видно, что они, побывав на Руси, вынесли добрые впечатления о радушии русских, их великодушии и гостеприимстве.
Вечера у них были очень приятны, общество всегда самое изящное. Утонченная вежливость французов, их любезное внимание не допускали ни малейшего стеснения, так что если кто и хотел, по застенчивости или чувствуя себя не совсем ловко среди незнакомых приемов и обычаев, хоть на минуту уединиться, то ему это никак бы не удалось; так любезны и предупредительны были французы и француженки высшего тогдашнего общества. Обыкновенно на вечерах, как и у нас, расставлялись столы и садились за карты. В то время господствовали игры, по крайней мере, у графа, экарте и мако. Капитан и другие офицеры садились играть, а я, не имеющий никакого понятия об игре, предпочитал беседу. Тут всегда бывали морские офицеры от высшего до низшего ранга, очень образованные и интересные люди. Чтобы быть морским офицером во Франции, прежде надо сделать очень много кампаний, а эти кампании распространяются на все части света. К тому же, в то время на французском флоте не было штурманов, как у нас, и все счисления, астрономические наблюдения и вся морская ученая часть возлагались на избранных линейных офицеров, которые заведовали и всеми астрономическими инструментами. Поэтому французские офицеры стояли много выше всех офицеров других флотов в научном отношении. У графа Гурдона были две дочери, может быть, и больше, но в обществе были две; старшая из них была большая музыкантша, и мы, конечно, просили ее играть, что она делала очень любезно, не отговариваясь, и действительно восхищала всех своею игрою, но я все же заметил, что младшая Фласия, лет пятнадцати, была восхитительная красавица, но своею милою робостию и скромностию не походила на француженку-аристократку. Впрочем, она считалась еще ребенком и отправлялась наверх в свои комнаты в 10 часу. Около полночи и мы отправлялись к пристани, садились в катер и, полные самых приятных ощущений, отправлялись на фрегат. Брестский рейд великолепен, как по обширности своей, так и по своему закрытому положению, очень безопасному для стоянки кораблей. Несмотря, однако ж, на это, во время наполеоновских войн, когда флоты французский и испанский стояли на этом рейде, англичане успели, подкравшись ночью, сделать удачное нападение на команду одного из кораблей. Между дружески знакомыми с нами был командир 3-го морского полка полковник Дюри и капитан Мингети. Оба они были с Наполеоном в Москве и оба вспоминали о своем спасении, как о чуде. Полковник, отхваченный казаками, был взят в плен одним казаком, а другой наскакивал на него с пикой, но взявший его отбил пику и спас его. Потом передал его другим пленным офицерам. Этот поступок не был бесплоден. Полковник сохранил в душе глубокую признательность к этому великодушному и доброму казаку и на нем заключал о доброте и благородстве казаков вообще, считая исключением тех, о жестокости которых рассказывали его соотечественники. Для него сделано было команде на фрегате особенное учение морское и ружейное. Люди, поставленные во фронт в киверах и во всей форме, делали ружейные приемы, стреляли рядами, плутонгами и залпами, потом, снявши кивера, составив ружья, надев фуражки, тут же по команде: "Пошел по марсам" побежали по вантам и отдали и закрепили паруса в несколько минут. Они были удивлены: как русские достигли того, чтоб из матроса сделать такого славного солдата, как они видели из выправки людей во фронте, и в то же время такого ловкого матроса. Они говорили, что и во Франции были попытки соединить эти две службы, но что они решительно не удались. Капитан Мингети, когда производилась стрельба, пришел в восторг и вскричал: "Так-то мы стояли друг против друга под Бородиным. Ах, как там было жарко!" Эти два офицера и некоторые морские офицеры часто бывали на фрегате, обедали у нас запросто и восхищались русскими наливками и водицами нашего капитана, который имел свой дом в Петербурге, семейство и которого жена была действительно замечательной хозяйкой. Французам так понравились эти напитки, что они объявили их выше своих ликеров. По всему было видно, что они, побывав на Руси, вынесли добрые впечатления о радушии русских, их великодушии и гостеприимстве.
В свою очередь, полковник пригласил нас на свое полковое ученье, где делались разные построения. Они делались быстро и правильно, но нам, привыкшим к шагистике, привыкшим, чтоб ряды двигались как стена, чтобы даже незаметно было, что ее составляют живые вещества, странными показались эта свобода, эти движения французских солдат, размахивания руками и прочее. Строили двойное каре, которое называлось "наполеоновским против мамелюков". При всех движениях играла музыка, очень хорошая, но из немногих музыкантов, что также нас поражало, так как мы привыкли к огромным полковым оркестрам; при этом учении мы также увидели, что командиры во Франции не выбирают выражений — при распекании офицеров; даже вырывались такие слова, которые у нас не смел бы произнести самый деспотический начальник. Впрочем, этому не следует удивляться. У нас, особенно в гвардии, служит цвет русской молодежи, большею частью люди богатые, получившие блистательное воспитание, и вообще гордые и щекотливые, и из них выходят все высшие начальники, а к тому надо прибавить, что Император Александр был человек деликатный в высшей степени и не терпел дерзости со стороны высших. Известно, что он брата своего, Великого Князя Константина, заставил просить извинение у кавалергардского полка за свои дерзости, вследствие которых все офицеры хотели подать в отставку. Французские же офицеры того времени большею частью были люди среднего сословия. После ученья полковник пригласил нас к себе в дом, познакомил со своею женою, очень миленькою француженкой, и другими дамами. Жена его, вслушиваясь в нашу речь, когда мы говорили между собою по-русски, сказала нам, что она никак не ожидала, чтобы русский язык был так приятен для слуха. Она слышала, вероятно, поляков, говоривших по-русски, но тогда этот язык показался ей много грубее. Ей объяснили, что мы говорили чистым русским языком, а поляки, вероятно, примешивали польские слова, между которыми и есть не совсем благозвучные. После обеда, очень оживленного и вкусного, мы возвращались на фрегат. На официальном обеде у графа Гурдона, который, как я уже упомянул, он делал для офицеров Экипажа, провозглашались различные тосты, выражавшие приязненные отношения двух народов. Тогда, конечно, еще не были забыты унижения Франции после Ватерлоо, ни пленение их героя англичанами, ни его заточение; тогда еще много было его горячих приверженцев, а потому за обедом, во время дружеских излияний, у французов проглядывала страшная ненависть к Англии, и они бесцеремонно выражали нам, что если б наши флоты соединились вследствие союза Франции и России, то скоро бы сокрушили ее гордость с ее морским могуществом. В этих выражениях сочувствия к России, конечно, выражалась одна французская любезность, чтобы приятно занять чем-нибудь своего застольного соседа, или, может быть, великодушие Государя нашего при вступлении в Париж действительно очаровало всех французов и они из этого заключили, что нашествие их и бедствия, ими причиненные России, совершенно изгладились из памяти русских. Они вспоминали о прежней дружбе Наполеона к нашему Государю и думали, что дружба эта могла бы теперь возобновиться, если б Наполеон был императором, и тогда бы гибель была англичанам.
Но зато поразительно было тогдашнее невежество французского общества относительно России, в чем оно немного подвинулось и в настоящее время. За обедом у графа Гурдон возле меня сидела довольно пожилая дама госпожа Жофруа. Между другими разговорами, как мы плыли, где останавливались, находим ли мы удовольствие во Франции, она с некоторым участием сказала: "После вашего климата вам наша жара должна быть нестерпима". Вероятно, она принимала всю Россию за Лапландию, да и в Лапландии, и в Камчатке, и в самых северных широтах Сибири лето бывает очень жаркое. Когда я ей сказал, что в Петербурге бывает иногда 30 градусов тепла и что мы уже там привыкли к такой жаре, какую встретили здесь, она, по-видимому, очень была удивлена. Надо не забыть, что эта дама была высшего круга.
Мэр города также давал нам вечер, пригласив нас на пунш. Этот пунш подавали в рюмках, и он был действительно очень вкусен. У дома мэра превосходный сад, который был освещен. Вечером все общество гуляло в саду и сидело на террасе при великолепном лунном сиянии. Прекрасная лунная ночь, милый говор дам, веселый и остроумный, и вообще все это милое внимание хозяев делало этот вечер очень приятным. В ответ на все угощения и на все любезное внимание и гостеприимство общества Бреста наши офицеры дали обед на фрегате всему брестскому обществу. За обедом было более 70 человек. Шканцы были украшены абордажным оружием и флагами с вензелями Императора и короля. Стол был роскошный; тосты, конечно, с шампанским, были весьма оживленны; пожелания и приязненные выражения бесконечны, так что уже поздно вечером разъехались гости, оставаясь еще долго после отъезда графа, который при отплытии был провожаем пальбою из пушек, а люди были расставлены по реям и кричали: "Ура!"