В полночь меня разбудили на вахту. Я вышел наверх, и тут мне представилась новая для меня чудная картина. Ночь была темная, так как тучи застилали все небо, ветер был очень свежий, а потому море шумело и качка уже была заметна, хотя и незначительна. Среди этой тьмы, молча, пред нактоузом (ящик, в который вставлен компас освещенный, чтобы видеть румбы (радиусы компаса), стояли двое рулевых, мужественные и загорелые лица которых фантастически освещались этим светом. Голос вахтенного лейтенанта от времени до времени командовал "право" или "лево руля", на что следовал громкий, отрывистый ответ рулевых: "Есть право", "Есть лево". Огромный нижний парус, называемый гротом, заслонял со шканец, всю подветренную сторону, то надуваясь от порыва ветра, то опускаясь. Для меня, пылкого и поэтически настроенного, эта картина первой ночи на море была пленительна. Когда мы вышли из залива в Балтийское море, берега исчезли и мы остались между небом и водой; какое-то необъяснимое чувство довольства, смешанное с некоторою безотчетною грустью, овладело душою. Последовательно являлись острова Балтийского моря: Даго, Готланд, потом Борнгольм, воспетый Жуковским и отмеченный романтическим преданием, а этого было довольно, чтоб я смотрел на него с особенным интересом.
Вообще я был страстным любителем природы, энтузиастом до смешного. Таким знали меня все товарищи и потому, если попадалось в облаках какое-нибудь художественное или чудовищное сочетание разнообразных оттенков цвета (а иногда эта игра цветов была действительно восхитительна), то меня обыкновенно звали стоявшие на вахте наверх, любоваться картиной. В море, где ничего не видно, кроме неба и воды, особенно внимание привлекают днем, и особенно при закате и восходе солнца, облака своими чудными фантастическими формами и бесконечным разнообразием цветов и теней, а ночью мириады звезд, плывущих в тишине необъятного небесного океана, — вот где требуется истинное дарование художника-живописца. Созерцать эти чудные миры, уноситься мыслью в эти беспредельные пространства было моим любимым занятием на ночной вахте, и это чудное небо, эта вселенная всегда наводила на мысль о величии сотворившего все это. Тут припоминались стихи Козлова:
Плавание наше во все время было очень счастливо. Мы, по большей части, несли все марселя, а иногда ставили и брамселя, но, подходя на траверс острова Эланд, мы выдержали страшный шквал, "хвост урагана", как выразился наш моряк Лазарев, который в это время был болен и не выходил наверх. Шквал этот едва не погубил нас. Мы шли ровным ветром под брамселями; на ветре у нас шло одним курсом с нами купеческое судно. На горизонте обозначалась сначала черной полосой туча, скоро принявшая какой-то желтоватый отблеск. Вид этот был не совсем успокоителен. Послали убрать брамселя и взяли два рифа у марселей. Купеческое судно тоже послало людей по вантам, но оно убрало все паруса, оставшись под одним нижним стакселем (косой парус). Тучи стали подвигаться со страшною быстротою, море внезапно закипело и оделось белою пеленою; тотчас послали людей по реям закрепить марселя; но уже было поздно, свирепый шквал налетел; паруса страшно надулись; отдают марса-фалы (веревки, поднимающие реи), реи не поддаются. Фрегат всей своей массой упал на бок так быстро, что никто не мог удержаться на ногах, пушки нижней батареи почти доходили до воды: до такой степени положило фрегат. Помощник капитана, капитан-лейтенант Лялин послал прорезать фор-марсель, чтобы действием задних парусов привести фрегат к ветру и тем освободить от перпендикулярного его давления, но пока исполнилось бы это приказание, мы бы непременно опрокинулись; к счастью, в то же мгновение шквал промчался дальше своей губительною полосою. Когда воздух очистился от мрака, скрывшего все предметы, мы увидели купеческое судно; люди его спокойно и флегматически пошли по вантам и поставили все паруса. Вахтенный лейтенант Арбузов настолько был не опытным моряком, чтоб предвидеть, что шквал будет необыкновенный и что нужно было закрепить все паруса, кроме нижних. С этой поры нашим капитаном овладел такой страх, что он, несмотря на самый благоприятный ветер, к вечеру всегда приказывал убирать все лишние паруса, оставляя на всю ночь под одними рифлеными марселями, что сильно замедляло наше плавание и возбуждало ропот всех офицеров. После этого шквала мы пошли еще два дня и наконец достигли Копенгагена. Не стану входить в подробности нашего краткого здесь пребывания. Скажу только, что меня интересовало все виденное мною. Чужой незнакомый край, чуждые нерусские физиономии, другие костюмы мужчин, женщин, хотя и очень сходные с нашими, как общеевропейские, пленяли меня не столько какою-нибудь особенною красотою, — нет, — но по своей новизне для меня.
По обычаю моряков и вообще путешественников, офицеры отправлялись в гостиницу, где обедали за общим столом в большом обществе, которое было очень любезно и внимательно к нам, русским, как к частым посетителям Копенгагена с приходящей ежегодно эскадрой из Архангельска.
Капитан с одним из офицеров, Лермонтовым, поехали с визитами к посланнику и другим высшим властям, офицеры же доставляли себе различные удовольствия, каждый по своему желанию. Гуляли по саду, где была многочисленная публика, осматривали замечательности города. Его высокие дома и узкие улицы переносили к средневековой эпохе, когда в Европе люди более скучивались в одну массу, согласно с тогдашними феодальными правами, не всегда безопасными для жителей, рассеянных на большом пространстве. Налившись пресной водой и запасшись свежей провизией, мы снова подняли якорь и, отсалютовав прощальными выстрелами городу, вступили в Зунд. Тут я с большим вниманием и любопытством смотрел на замок Гамлета, воспетого неподражаемым Шекспиром; затем проплыли Каттегат и Скагерат в виду мрачных скал Норвегии, представлявшихся облаком на горизонте, и вступили в Немецкое море. Тут я в первый раз увидел китов; в это же время, когда мы бежали быстро под всеми верхними парусами, увидели вдали образовавшийся тифон, который шел по ветру и по нашему направлению; его разбили ядрами. Немецкое море уже есть преддверие океана, в который мы скоро вступили и прошли Шетландские острова. Подходя на траверс Фарерских островов, которых силуэт открылся вдалеке, ветер стал свежеть и наконец обратился в бурю. Качка была страшная, почти все офицеры подверглись морской болезни, и только нашей вахты офицеры Арбузов и Бодиско выдержали, и я в том числе.
Исландия открылась нам миль за сто; это было на рассвете. Сначала она представилась нам в виде облаков, и нужно было вглядеться с большим вниманием, чтобы убедиться, что это земля, а не облака, с которыми так знакомы глаза моряков. К полудню обозначилась огнедышащая Гекла, которая в это время пламени не извергала, а только черный дым поднимался из ее жерла над горизонтом.
С нами были сочинения, описывающие остров Исландия, и мы обещали себе много удовольствия в осмотре этой замечательной почвы, где столько подземных чудес и геологических явлений, но, на наше несчастье, тут же рассказывался случай с одним кораблем, который погиб от извержения подводного вулкана при проходе его в порте Рейкьявик. Вероятно, это обстоятельство, в соединении с эландским шквалом и бурями, заронили в голову капитана мысль не идти в порт. К тому же у берегов Исландии в течение трех суток был штиль. Штиль в океане хотя несносен для парусных судов, но имеет свою чудную прелесть. Поверхность океана уподоблялась громадному зеркалу, в котором отражался весь светло-голубой свод северного неба, и мы были как бы в центре этого необъятного голубого шара. Только игравшие рыбы различных родов, чайки и утки, между которыми садились птицы, большие, красного цвета, иногда рябили поверхность. От времени до времени появлялись киты: они гонялись друг за другом, волнуя поверхность, или погружались в лоно моря, оставляя за собою пучину, долго расходившуюся волнистыми кругами. В другой стороне виден был какой-нибудь кит-эпикуреец, в неге неподвижно раскинувшийся на своем роскошном ложе и забавлявшийся извержением фонтанов. Вся эта область океана в высшей степени интересна, величественна и оригинальна. Мне, всегда поэтически настроенному, она доставляла истинное наслаждение; я не отходил от борта. В эти дни заштилело также вместе с нами, но очень далеко, одно китоловное судно, на которое потом ездили офицеры из любопытства. Весь его экипаж состоял из 8 человек, и на этой посудине люди эти переплыли тысячи миль, одной доской отделенные от бездны.
По ночам другое чудное зрелище нам представлялось; это — северные сияния неописанной красоты. Что за чудные фантастические признаки! То какие-то волшебные замки загромождали воздушное пространство, то какие-то гигантские столбы света колебались в воздухе, как колоннады какого-нибудь громадного здания, колеблемые землетрясением; то какие-то светлые покровы распростирались над фрегатом, которого очерк однажды даже отразился на мгновение в одном из таких облаков. Солнце скрывалось на самое короткое время и затем снова выплывало из лона вод.
По ночам другое чудное зрелище нам представлялось; это — северные сияния неописанной красоты. Что за чудные фантастические признаки! То какие-то волшебные замки загромождали воздушное пространство, то какие-то гигантские столбы света колебались в воздухе, как колоннады какого-нибудь громадного здания, колеблемые землетрясением; то какие-то светлые покровы распростирались над фрегатом, которого очерк однажды даже отразился на мгновение в одном из таких облаков. Солнце скрывалось на самое короткое время и затем снова выплывало из лона вод.
Штиль нам всем страшно наскучил, и все с нетерпением ждали ветра. При робости нашего капитана, это потерянное время могло еще более поддержать его решимость не идти в Рейкьявик, что и совершилось. Во время штиля моряки имеют обычай насвистывать ветер. Иногда, как будто вызванный этим свистом, легчайший зефир зарябит поверхность океана мельчайшими струйками, как бы дуновением какой-нибудь воздушной феи, невидимо проскользнувшей по водам, а потом опять становится гладкою, как зеркало. Мы все с нетерпением ожидали ветра с юга, полагая, что попутный ветер убедит капитана идти в порт; но его решение уже было принято, и как только паруса надулись, он пошел обратно, приводя в оправдание своего решения уже позднее время года (был исход августа), опасения скорого появления льдов в этих широтах, дальность обратного плавания, так как мы должны были обогнуть Ирландию и с океана войти в английский канал.
Итак, мы отплыли обратно, обошли Ирландию без всяких приключений и вошли в Портсмут, куда проходили мимо живописного острова Уайт и так близко от берега, что можно было рассмотреть лица сидевших на балконах изящных дам и джентльменов. Портсмуту мы не салютовали, как не салютуют наши военные корабли во всех английских портах. Англичане отвечают обыкновенно двумя выстрелами меньше, ссылаясь на то, что и своим кораблям отвечают двумя меньше, как адмирал, стоящий на рейде, отвечает капитану. Мы же смотрели на это как на унижение для флага, считая, что в этом случае нация отвечала нации, а не адмирал капитану.
Портсмут знаменитый английский порт, в котором можно видеть много чудес английского искусства, английской промышленности, ее величия в размерах ее флота и в том совершенстве, до какого доведена ее морская часть, как владычицы морей; но короткая стоянка делает моряков мимолетными путешественниками по обстоятельствам, а не туристами с научной целью. Мы часто съезжали на берег, много гуляли по городу, осматривали то, что успевали, и не пропустили заметить красоту англичанок, которая приводила часто в восторг молодые натуры, конечно, также мимолетно. Заметно было на гуляньях, что и мы также удостаивались их особенного внимания, конечно, как русские, мы же приписывали это себе собственно и были этим очень довольны. По улицам нас обыкновенно преследовали уличные мальчишки, кричавшие: "рушен, копейка", и когда бросали им деньги, то они принимались драться, отнимая монеты друг у друга; а по вечерам, когда темнело, встречались группы молодых англичанок, приветливо обращавшихся к нам без всякой застенчивости. Обедали мы всегда в хорошей гостинице, где осматривали и любовались чистотою английской кухни.
Из Портсмута мы вышли с легким ветром; с нами вышел также английский ост-индский корабль. Мы скоро миновали канал в виду Дувра; со стороны Франции виднелась только полоса земли с отдаленным Кале. Немецкое море попутным и крепким ветром мы пробежали чрезвычайно быстро. Помнится, что мы в 4 часа утра вышли из канала, а на другой день, около 6 часов пополудни, нам уже открылись берега Норвегии. В Каттегате к нам подъехали рыбачьи лодки, продавшие нам свежую треску и камбалу. При тихом ветре мы прошли Зунд, которого течение очень сильно, а когда подходили к Копенгагену, то увидели свой родной флаг развевающимся па беломорской эскадре. Флаг этот, белый с синим Андреевским крестом по диагоналям, на черном фоне черных туч, окаймлявших тогда горизонт, был поразительно красив и величествен.
В Копенгагене мы снова часто съезжали на берег и обедали в лучших гостиницах за общим столом. На гуляньях в саду мне очень нравилась свобода и простота гулявшей и сидевшей на скамьях публики. Очень многие гуляли, покуривая трубки, и когда случалось, что приходил король или кто-нибудь из королевского дома, то встречавшие снимали шляпы и привставали со скамеек и потом снова садились, покуривая свои трубочки. О полиции здесь не было и помину.
По приказанию капитана мне однажды пришлось ехать к нашему консулу. Это было уже к вечеру. Найдя квартиру консула, я вошел в прихожую и был приятно поражен музыкой, раздавшейся в следующей комнате, а когда вступил в зал, еще более был поражен красотой музыкантши. Это была дочь консула, очень молодая и очень хорошенькая блондинка. Когда я, раскланявшись, сказал ей, что мне нужно было видеть консула, она тотчас побежала в другие комнаты. Вслед за этим вышел консул, которому я передал свое поручение, и, получив нужный ответ, хотел раскланяться, но он попросил меня остаться и познакомил с семейством. Пробыв некоторое время, хотел было идти, но снова меня оставили; подали чай, беседа длилась; ночь наступила, а я все еще сидел, прикованный присутствием прелестной девушки, как это всегда бывает с каждым юношей. Когда я собирался уходить, меня просили еще побыть у них, но необходимость возвращаться на фрегат наконец превозмогла. Фрегат стоял далеко от берега, а волны бушевали и тьма была так велика, что только около шлюпки виднелась пена валов. Когда мы отвалили от берега и отплыли несколько сажен, где-то на берегу вспыхнул пожар, пламя отразилось в море, осветило волны и нам открылся наш фрегат и другие суда, стоявшие на рейде. Картина ночи была достойна кисти Айвазовского.
На фрегат беспрестанно приезжали посетители и посетительницы. Наш посланник барон Николай приезжал также с большим обществом. Между ними был граф Канут, женатый на русской графине Зубовой. Все общество завтракало у капитана в каюте, а в палубе были собраны песенники. Когда песенники запели "Не одна во поле дороженька", графиня не могла удержаться от слез — родные звуки расшевелили ее русское сердце. На чужбине родная песня имеет чудное обаяние, особенно для русских. Что мне в этом комфорте, в этих чудесах цивилизации, в этой чужой свободе, в чужом благоденствии, в этом прекрасном климате и роскошной его растительности. Как ни хорошо живется там, как ни обольщают нас изысканные удовольствия, но все родная песнь, родные степи, беспредельные как океан, могучее племя с его простотою и величием, русское самоотвержение, русская вера — вот что надо русскому сердцу. Американская республика, со всею своею безграничною свободою, не сделает истинного русского человека довольным и счастливым. Когда катер отвалил от борта и вышел из-под выстрелов, начался салют, и пока катер был виден, все еще виднелся белый платок графини, которая махала им на прощание со своими соотечественниками.
В Балтийском море шли с попутным крепким ветром, так что бег наш был более 12 узлов (узел — 1 верста и 3/4 в час). При такой быстроте, однажды ночью, мы опять чуть не погибли от столкновения. На вахте был лейтенант Лермонтов, а я был младшим офицером. Тьма была непроницаемая. Из кают-компании светился в люке огонь, там раздавался веселый говор и смех. Вдруг караульный матрос на баке (передняя часть корабля) закричал изо всех сил: "Судно перед носом!" Затем раздался отчаянный голос вахтенного лейтенанта: "Право на борт!" Команда эта, при таком быстром ходе, голосом почти отчаяния, показывала страшную опасность. Все офицеры и капитан выбежали на палубу, и вот что представилось взорам: лишь только часовой прокричал: "Судно перед носом", последовала команда: "Право на борт", и в ту же секунду черная масса с быстротою ночной птицы пролетела мимо фрегата и скрылась во мраке; судно промчалось так близко от нашего борта, что можно было перескочить на него. Это было поистине спасение от неминуемой гибели. Ход был так быстр, что мы оба были бы разбиты вдребезги и мгновенно пошли бы ко дну. Затем плавание наше было скоро кончено, и на другой день нашим глазам представился Кронштадт после трех с половиною месячного плавания.
Затем жизнь приняла свое обычное течение: на первом плане служба с ее шагистикой и строевыми учениями матросов, только что боровшихся с бурями океана. Затем следовали удовольствия молодости, которой единственная мечта — удовольствия; посещение театра с восторженными рукоплесканиями оперной красавице Семеновой и танцовщице Истоминой. Обедали мы и проводили вечера у Долгоруковых, где всегда было общество; пели дуэты; у княгини голос был сопрано, а сестры контральто. Все гости восхищались их пением, среди которого беспрерывно слышались возгласы: "Charmant delicieux" (Обаятельно, очень вкусно! (фр.)).
Этот дом, в котором я провел свои отроческие и юношеские годы, где был так счастлив истинно родительскою любовью воспитавших нас, где жили нежно любимые наши сестры, — дом этот был для нас с братом истинною и единственною отрадою. Хотя мы жили далеко, у Калинкина моста, все же почти каждый день, свободный от службы, мы проводили там. После исландского похода мы наняли квартиру из двух отделений; в одном помещались мы с братом и еще наш же офицер Дивов, а в другом Бодиско, тоже наш товарищ и друг. Мы с братом не были избалованы и жили в обыкновенной офицерской обстановке, а не тянулись за богатыми. Князь Долгоруков от времени до времени помогал нам, и всегда по собственному побуждению; мы же не только что никогда не говорили ему о своих нуждах, но когда он давал нам деньги, то всегда, покраснев до ушей, отказывались; конечно, он не обращал внимания на нашу совестливость и клал в руки деньги, приговаривая, что он сам был офицером и знает хорошо, что деньги никогда не лишнее молодым офицерам. Он очень утешался тем, что мы хорошо служили, были известны Государю, не кутили и вели себя хорошо, по отзывам начальников. Он, конечно, не подозревал, что наши молодые головы уже сильно были заражены либерализмом того времени, который мы вполне разделяли, а также и то глухое недовольство, которое потом должно было разрешиться участием в катастрофе 14 декабря 1825 года.