– Гуляй обратно. Тебе на сегодня все отменили.
И утром опять колоть не стали. И таблетки принесли какие-то совсем другие. Михаил равнодушно их выпил.
Никаких изменений он не чувствовал.
Но ночью ему впервые приснилась Кнопка. Нескладная, лохматая, в старых трениках. Почему-то с рюмахой водки (хотя всегда только дамские напитки пила). А тут, будто мужик, – лихо жахнула. Отерла губы истрепанным рукавом. Усмехнулась:
– Ну че, Миш? За помин твоей души пью.
И растаяла.
А он проснулся взволнованный, злой. Неужели опять его начнет мучить мозаика? Бесконечные цветные кусочки, что никак не могут сложиться в картинку?..
На утренний укол бежал впереди всех, но медбрат отогнал:
– Не ходи сюда больше, Томский. Тебе не назначено.
– Зуб даю: скоро буянить начнет, – уверенно молвил его напарник.
– Ну, к кровати привяжем. Делов-то! – отмахнулся первый.
Михаил посмотрел растерянно. Он когда-то был буйным? Однако сейчас все его существо переполняла не агрессия – страх. И беспомощность. Да еще детали он стал примечать, какие раньше не видел. Решетки на окнах, кодовые замки на дверях – это все в психушке положено, ясное дело. Но почему в отделении всегда дежурят двое в полицейской форме? Почему у санитаров на поясах дубинки, наручники? А если у кого вдруг появляется мобильник – сразу шмон. Он в какой-то спецбольнице? Но почему? За что?
Михаил сжал ладонями лоб. В голове снова чирикали ласточки. И теперь Томский наконец понял: он стрелял в птичек, потому что они уносили в небо души его любимых жены и дочери. И ему казалось: если он выстрелит, ему удастся вернуть их обратно на землю.
Вспомнил Томский и то, что было дальше.
Его девочки все равно остались мертвыми. А он бежал сквозь ночной лес, ветки били в лицо, ноги засасывало болото. Куда он спешил?
«Я бежал искать их убийц», – выскочила новая мысль.
– Как я мог их найти? – печально усмехнулся – сейчас! – душевнобольной Томский.
И внезапно в голове щелкнуло:
– Ты можешь все. Ты ведь компьютерный бог.
– Я – компьютерный бог, – повторил он вслух.
– О, е! – хмуро буркнули с соседней койки. – Мало нам Наполеонов!
Михаил отвернулся.
Как только позволили, пошел в парк. Притворялся, будто, как обычно, пересчитывает плитки, пребывает в анабиозе. Но сегодня происходило с ним совсем другое, ужасное. Прежний милый мир распадался на куски, рушился. Воспоминания навалились, придавили бетонной плитой.
Фильм пока шел хаотично: урок физики в школе… какая-то олимпиада, но не спортивная, все (и он) сидят за партами, грызут ручки. А потом вдруг – кроха дочка на руках. Жена (лицо обиженное) спасает подгорающую яичницу.
А сколько новых деталей он теперь видел, сколько запахов ощущал! И еще отчетливо слышал: по его пятам, нимало не скрываясь, шагает дюжий санитар. Интересно, за ним на прогулке и раньше ходили, а он не замечал? Или только сегодня начали?
Плитка с трещинкой, плитка с ямой. Бог мой, ну и бред! Ты превратился в растение, Томский. Ты не знаешь, какое сегодня число и даже какой год. Ты когда-то был… Да, программистом. «Лучшим в стране».
Смех. А, и еще ты строил дом. Который должен был стать самым удивительным домом в мире. Ха-ха-ха.
И еще вдруг вспомнилось совершенное, точеное, лукавое личико дочери, ее нежные ручки, голосок-колокольчик: «Папочка, я так тебя люблю!»
Михаил застонал. Пойти к Константину-какому-то, потребовать: пусть опять назначит уколы. Так легче.
Но вот доктор сам идет ему навстречу – будто по заказу. А рядом с ним семенит вчерашняя красавица. Сегодня без каблучков пришла, в балетках.
– Томский, сюда! – привычно командным голосом позвал врач.
А дамочка улыбается:
– Миша, я очень, очень рада тебя видеть.
Его снова накрыл страх. Но не такой, как вчера. Не всеобъемлющий. Вспомнился лабиринт ужасов, куда водили в детстве. Когда боязно, но все равно хочется узнать, что там, за бархатной черной шторой.
Женщина отвернулась от него к доктору, сложила молитвенно руки:
– Константин Юрьевич, ну пожалуйста! Позвольте нам поговорить! Мишенька не будет на меня нападать, я вам обещаю!
А врач плечами пожимает:
– Да не получится у вас разговора. Что я, не вижу? У него в голове пока полный хаос. Старые препараты отменили, к новым он еще не привык.
– Но глазки, смотрите, совсем другие! – сюсюкая, будто про ребенка, произнесла женщина.
И тут Михаил вспомнил. Идеальные домашние костюмчики. Накрахмаленные салфетки. Вечно милая улыбка. Она не просто из телевизора, эта женщина. Это Настя. Его первая… нет, не любовь. И не жена. Но жениться на ней он когда-то хотел, это да…
– Мишенька, пойдем, мой милый. – Она смело схватила его под руку. – Пойдем. Погуляем по парку.
А Константин, который оказался Юрьевичем, щелкнул пальцами – так он всегда призывал санитаров. И шаги за их спиной загрохотали совсем уж рядом.
Настя поморщилась, но ничего не сказала. Только понизила голос, зашептала ему в ухо почти интимно:
– Миш, мне правда ужасно жаль. Ты всегда был надежный, правильный, добрый… и вдруг такое. Я до сих пор поверить не могу.
О чем она говорит?
– Настя, – очень медленно начал он. – Этот доктор, Константин, как его, прав. У меня в голове хаос. Помоги мне разобраться. Я вообще ничего не помню. Почему мы с тобой расстались? Я тебя обидел? Или ты сама от меня ушла?
– Томский, – фыркнула она. – Со мной-то чего косить? Я своя, ментам тебя не сдам. Или ты правда псих?
Недавно был уверен: он сумасшедший, за решетками ему лучше. А сейчас отчаянно захотелось ударить ее по лицу за обидное слово.
Томский – с немалым трудом – удержался от порыва. Повторил:
– Пожалуйста, скажи. Почему мы с тобой разошлись?
– Ладно. – Ее лицо окаменело. – Скажу. Ты меня выгнал, когда встретил свою детдомовку.
– Да. – Лицо Михаила просветлело. – Настя, спасибо! Я вспомнил. Рынок, велосипеды, поход тот дурацкий…
Обернулся к женщине, молвил жалобно:
– Но я не выгонял тебя. И не обижал. Попросил уйти по-хорошему…
– Да, Томский, ты совсем деградировал. Даже говоришь, как детсадовец, – поморщилась женщина. – Зря я, видно, с тобой связалась.
И покосилась на часы.
Неужели уйдет?
– Нет, Настя, подожди, – торопливо произнес он. – Не бросай меня. Это ведь ты сказала, чтобы мне уколы больше не делали?
Она усмехнулась:
– Не сказала, а заплатила твоему врачу. Чтобы он тебя в нормальное состояние привел. Но теперь сомневаюсь, что это вообще возможно.
– Я… я… мне легче, Настя! Я уже многое вспомнил. Но не все. Помоги мне, пожалуйста! Расскажи: что случилось? Почему я здесь? Я сделал что-то плохое?
– Ты чего, совсем меня за дуру держишь? – Она смотрела на него, открыв рот.
Он повысил голос:
– Я тебе вопрос задал. Давай, отвечай. Ну?!
Санитар в полпрыжка нагнал, схватил Михаила за предплечье.
– Не трогай его! – рявкнула Настя. – У нас все нормально.
Однако амбал все равно приподнял Михаила за грудки, рявкнул:
– Томский! Вести себя вежливо! А то в карцер сядешь!
Настины глаза сузились, рот злобно выплюнул:
– Я сказала тебе: отвали!
И санитар послушался, отошел.
Михаил тоже сбавил тон, произнес грустно:
– Я знаешь, что помню? Раньше ты всегда такая добрая была. Ласковая.
Женщина хмыкнула:
– Когда мужик хороший рядом, все ласковые. Но ты ведь меня не просто выгнал – еще будто порчу наслал. Замуж теперь никто не берет. Сама кручусь. Зато живая. – Подмигнула задорно.
– Не понимаю, про что ты сейчас говоришь, – наморщил лоб он.
– Нет, ну прямо Штирлиц! На допросе у Мюллера. – Она смотрела на него с искренним восхищением.
– Настя, не мучай меня, пожалуйста, – беспомощно попросил мужчина.
– Елки-палки, то ли ты дурак, то ли я овца. Ладно. Скажи мне – за что ты здесь?
– Не знаю.
Встретил ее насмешливый взгляд, торопливо поправился:
– Не то что совсем не знаю. Сейчас, когда лекарства отменили, начал понимать… я увидел свою жену и дочь, мертвых. Сошел с ума. И попал сюда…
– В спецпсихушку. На особый режим, – насмешливо улыбнулась Настя.
– А я не замечал, что здесь особый режим, – печально улыбнулся он. – Думал, обычная палата номер шесть… Только сегодня понимать начал, что больница какая-то странная.
– Станиславский бы твердо сказал: «Не верю».
Его руки сжались в кулаки.
– Говори, – прохрипел Томский.
– Ладно, – пожала плечами она. – Хочешь услышать – слушай. Жену и дочку убил ты сам.
– Ладно, – пожала плечами она. – Хочешь услышать – слушай. Жену и дочку убил ты сам.
– Как? – выдохнул он.
Настя ответила с удовольствием:
– Вот этими изящными руками. Руками компьютерного бога. Дочку застрелил из ружья. А у жены твоей больное сердце было. Она как увидела, что ты натворил, – сразу обширный инфаркт.
– Я убил свою дочку. – Он будто пробовал слова на вкус. – Я? Леночку? Настя, как ты можешь такое говорить? Я любил ее больше жизни.
Михаил опустился на землю. Женщина вздохнула. Покопалась в сумочке, извлекла газету. Постелила себе. Села рядом. Санитар застыл за их спинами.
– Это доказано и бесспорно, – сухо произнесла Анастасия. – Следствие закончено, суд состоялся. Апелляцию твой адвокат подавать не стал.
– Но я не мог ее убить… – пробормотал Михаил. – Я помню… какую-то деревню заброшенную. Черт-те где от Москвы. Подвал там был, в нем объедки… Кнопка в железном кунге лежала. Лена во дворе, на траве. Я ехал туда по навигатору. А почему они там были?.. Не понимаю, не помню!
– Ладно. Тебя послушать – самой с ума спятить. Я лучше тебе все расскажу. Как на самом деле было, – терпеливо произнесла Настя. – У вас с женой за день до трагедии случился страшный скандал. Нина твоя хотела развестись и требовала денег, а ты орал, что ни копейки не дашь. И грозился убить ее. Ударил. Тогда она схватила дочку, выбросила все телефоны, чтоб оборвать «хвост», и сбежала. Далеко, в глушь. Но ты все равно ее нашел. В дальнем Подмосковье. В деревне. Явился туда с ружьем. Убивать, может, и не хотел – пугал просто. А рука дрогнула.
Больше всего Томскому сейчас хотелось схватить Анастасию за тонкое, с дрожащей синей жилкой, горло и задушить – чтобы прекратила говорить ужасные вещи.
Но он уже достаточно пришел в себя, чтобы понимать: тогда – сразу карцер. И новые уколы. И ни малейшего шанса докопаться до правды. Потому огромным усилием воли он взял себя в руки и прохрипел:
– Кто тебе все это рассказал?
Настя не колебалась ни секунды:
– Суд, суд, Мишенька! Хотя тебя и признали невменяемым, суд все равно был. И я там присутствовала. Из любопытства. На закрытый процесс тоже можно пробраться.
Михаил чувствовал, что задыхается:
– И кто… кто против меня… свидетельствовал?
– Во-первых, нянька, – пожала плечами Настя. – Галина какая-то, не помню. Деревенский такой говорок.
– Нянька, нянька… – Он судорожно вспоминал. – Ну да. Галина Георгиевна. Жила у нас. Знаешь, как плакала, когда девочки пропали… От телефона не отходила… мы с ней все ждали, что нам позвонят… позвонят… ну, эти…
Просветленно взглянул на Настю:
– Я вспомнил! За Нину с Леночкой требовали выкуп. Пять миллионов. И я собрал эти деньги. И отнес в ячейку, на вокзал!
– Миш, – разочарованно вздохнула Настя. – Ну хватит цирка-то уже! И каяться поздно. Убил. Уже случилось. Довели. Или случайно. Что теперь поделаешь.
Он хотел крикнуть ей резкое. Но вместо этого – никак от себя не ожидал – вдруг заплакал. Бурно, навзрыд. Словно младенец.
Санитар немедленно подскочил, поднял его с земли – легко, словно пушинку. Поволок в корпус.
Настя осталась в парке. Михаил пытался упираться, насколько это было возможно в дюжих лапищах санитара. Вопил:
– Настя! Не уходи! Не бросай меня!
С ужасом понимал: он не может остановить поток слез. И ноги сами собой топают, как у ребенка в истерике. И даже речь непонятным образом превратилась в картавую:
– Не бласай, не бласай! Позалуста!
Константин-какой-то (Миша снова забыл его отчество) уже бежал навстречу, на ходу отдавал указания медбрату:
– Укол готовь, быстро!
– Нет, нет! Не колите! Позалуста! Я боюсь!
Причем мозг – очень здраво, очень трезво – осознавал: «Дьявол, что за бред я несу! Почему я не могу сказать нормально: «Хватит меня закалывать! Я здоров! Я почти все вспомнил! Сам!»
Но язык не повиновался, продолжал нести чушь:
– Не делайте мне больно! Помогите! Мама, мамочка!
Рыдал, бился, пытался царапать – сначала санитара, потом себя.
А в голове, будто метроном, стучало: «Я не убивал! Не убивал! Не убивал!»
И повторяло, монотонно, навязчиво – до тех пор, пока после укола он не провалился в тяжелую мглу.
* * *Михаил проспал почти сутки и на следующее утро проснулся совсем разбитым. В голове туман. А еще – дикий страх. Что-то случилось вчера. Что-то очень плохое случи…
Он рывком сел на постели. Пробормотал: «Я убил свою дочь».
Нет. Даже если он псих, тяжелый, неизлечимый, подобное все равно невозможно.
В голове шумело, руки дрожали. Вчерашнее лекарство его оглушило, притупило боль. Однако воспоминаний не стерло. И мозаика продолжала складываться – все быстрее, все отчетливее… Он чувствовал себя реставратором. В его мастерской – картина. Нужно установить ее подлинного автора. И вот он снимает с нее век за веком, слой за слоем, пока не проступает самое первое, истинное изображение.
Его девочки пошли в Большой театр и оттуда не вернулись. Похититель позвонил ему той же ночью. Михаил и голос вспомнил: глумливый, женственный. Прибаутки, хиханьки. И требование: пять миллионов долларов.
Севка – его друг и партнер по бизнесу – уговаривал идти в полицию. Или своими силами разбираться.
Перечислял тех, кто мог похитить. Убеждал: если платишь, заложников все равно убивают. Чтобы свидетелей не оставлять.
Но Михаил его не послушал. Поступил по-своему. И ошибся.
А дальше случилось нечто нелепое, странное.
Томский никак не мог вспомнить. В отчаянии со всей силы укусил себя за руку. Потекла кровь.
– Придурок, – приговорил сосед по койке.
Михаил отвернулся от него, начал вытирать руку о грязную простынь – и вдруг мысль пришла.
Он не просто так отправился в заброшенную деревню с убийственным названием «Веселое».
Ему прислали координаты места, где находились жена и дочь. Но зачем, если его близкие все равно были мертвы?!
И еще: охотничья «Беретта». По виду очень похожая на ту, что у него недавно украли из квартиры.
До того момента, как он нашел трупы жены и дочери, Томский полностью осознавал реальность. И тогда, в Веселом, сразу насторожился: зачем посреди разгромленного дома – новенькое ружье?
Он не собирался его касаться. А когда нюхал дуло – не пахнет ли порохом? – обернул руку носовым платком.
Но потом, когда Михаил увидел тела своих любимых, ему стало все равно. И он схватил ружье в руки.
Томский, да ты не просто сумасшедший!
Ты – полный, беспросветный идиот.
Сопоставляем факты. Что там Настя рассказывала про суд? Нянька на нем показала, что они с женой скандалили и собирались разводиться? Что он Кнопку ударил и что она с дочкой сбежала из дома?
Сто процентов: простушка Галина Георгиевна сама бы до такого не додумалась. Кто-то подсказал.
Поворачиваем кубик Рубика в последний раз и получаем: Сева. Его партнер по бизнесу и лучший друг. Который его здесь ни разу не навестил. Никак не помог. И – наверно! – подтвердил на суде показания няньки. Да еще от себя добавил.
Что наплел он? Тоже – что Томский избивал любимую жену? Поднимал руку на дочь?!
Но Акимов мог сказать и правду. Он знал психиатра, которого Томский время от времени посещал. У него хранились рецепты на антидепрессанты, которые Михаилу иногда требовалось принимать. У него в телефоне была фотография Леночки – неделя от роду, заплаканной, грязной, исхудавшей, с исцарапанным личиком. Говорил, хранит на память об «исторических трех днях», когда великий программист работал нянькой.
– Значит, это Севка… – подавленно пробормотал программист.
Сколько же прошло времени?
Когда случилась беда, только начиналось лето. И сейчас листья свеженькие, нежно-зеленые. Год, получается, целый прошел? Или два?!
Он откинулся обессиленно на постели. Лекарства, пребывание в дурке свое дело сделали: думать отвык. Голова раскалывалась нещадно.
Глаза слипались. Вот оно, забытье – совсем рядом, искушает, манит.
Однако Томский – сквозь отчаяние, сквозь боль – продолжал вспоминать.
Как относил дипломат с деньгами на вокзал. Как долго и безнадежно ждал звонка от похитителей. Как отчаянно гнал в заброшенную деревню.
Помнил, как спускался в подвал. Шел по огороду. Увидел своих любимых – мертвых. И как стрелял по ласточкам – тоже помнил. А дальше – все, одни обрывки. Вот он, в кромешной тьме, мчится по лесу, и ветки бьют в лицо… выбегает на шоссе, останавливает машину. Зачем-то ударяет шофера под дых, рвется за руль. Полиция, хватают, вяжут. Он вырывается, кричит. Везут в больницу. Вопросы. Уколы. Снова вопросы… Куда-то опять везут. И потом – пустота. Кокон. В котором он просидел бы всю жизнь – не явись в больницу Настя.