9. Таким образом, современная физика одушевлена однородными, общими стремлениями. В ней нет ничего такого, что заставило бы нас потерять доверие к ее познавательной ценности, к ее универсальному значению для всякого ума, устроенного, как наш ум.
Наука по-прежнему остается общим делом всех.
И если разум, «естественное просвещение», как говорили у нас в XVIII веке, «здравый смысл», как говорили в XVII веке, являются теми именами, которые дают этому коммунизму понимания, то наука есть воистину дело разума. Она рациональна в своих мельчайших частях, ибо она всегда имеет своей целью необходимость, и только ее и имеет целью. Сама по себе она не интересуется никаким практическим применением. Она предоставляет это различным прикладным знаниям, обрастающим ее. Она, наконец, всегда вбирает в более обширное творение индивидуальные особенности, имевшие для нее лишь временное значение. Слова Клод Бернара остаются верными: «Если искусство – это я, то наука – это мы».
10. Наука – это мы: в этой формуле ясно сказывается чувство объективности науки, объективности, сделанной из необходимости и универсальности. Наука – это то, что знаем все мы, что не зависит от моего вкуса, моего склада ума, моей воли, моего произвола, а от общих свойств наших интеллектов: от человечески необходимых и человечески универсальных свойств и условий познания. Такого рода антропоморфизма нельзя избегнуть; но достаточно заметить, что, понимаемый таким образом, он является антитезой антропоморфизма в обычном смысле слова. Наука – это наша мера вещей, но это не мера вещей того или иного человека, того или иного умственного типа, того или иного общества: а ведь в этом последнем смысли понимают обыкновенно слово «антропоморфизм». Если желать применять эпитет «антропоморфный» к науке, то следует взять термин άνθρωπος не в индивидуальном или видовом, а в родовом смысле. В этом случае слово «антропоморфный» равнозначаще с понятием о необходимом и всеобщем для всего, принадлежащего к человеческому роду. И если не желать пускаться в область беспочвенного мистицизма, то слова «необходимый и всеобщий» могут означать для человека лишь то, что принудительно навязывается всем существам.
Но это в то же время раскрывает перед нами и момент субъективности в объективности науки. Наука есть творение человека, инстинкт вида, продукт, общий всем человеческим обществам на некоторой ступени их умственного развития. Она – творение человечества. Бэкон сказал, что искусство – это «человек, прибавленный к природе». Взятое таким образом, это выражение ошибочно, ибо не человек вообще прибавляется здесь к природе, а отдельный человек, индивид. Искусство – это природа, рассматриваемая через некоторый темперамент, некоторый исключительно оригинальный гений. Но формула Бэкона отлично подходить к науке: в этом случае подлежащее предложения может быть взято во всей своей общности. Наука – это человек, прибавленный к природе, это общая природа, рассматриваемая через человеческую природу; это то, к чему должны одинаково прийти все люди, когда они пытаются придать максимум достоверности и точности своему знанию.
Отсюда следует, что психологическая структура человека, что функционирование его познавательных способностей должно оставлять в науке неистребимый след. Наука носит на себе печать человеческого изготовления. В ней всегда будет чувствоваться вмешательство работника, каково бы ни было его желание стушеваться, желание скорее отражать, чем преломлять и искажать. Но в ней дает себя знать вмешательство не того или иного частного работника, если не говорить об исключительных случаях и не иметь в виду оттенков, исчезающих вместе с временем и успехами науки. На всяком научном произведении критика увидит клеймо человеческого труда, а не печать той или иной отдельной личности.
11. Все предыдущее приводит нас к следующему заключению: ничто не побуждает нас рассматривать современную физику как образчик произвольных спекуляций или как простую сумму технических правил. Ничто не побуждает отнять у нее ее теоретическую, познавательную ценность. Кризис, который будто бы пережила физика и который якобы завершился ее официальным банкротством, существовал, может быть, в воображении литераторов и полемистов. Во взглядах физиков на их науку и в полученных ими результатах невозможно найти серьезных оснований в пользу этого утверждения. А к кому обращаться за разрешением этих вопросов, как не к физикам? Физика – это произвольный декрета духа, физика – вовсе не объективная и экспериментальная наука, физика – вовсе не наука о природе, не «физическая наука»: все эти остроумные рассуждения напоминают гегелевскую диалектику и искусство примирения противоположностей. Но если сопоставить это истолкование с фактами, т. е. с историческими данными, с документами, находимыми у физиков, то оно оказывается основывающимся на простом злоупотреблении словами. Сторонники его просто искажают смысл некоторых весьма образных выражений, употребленных в видах бóльшей резкости некоторыми учеными в их борьбе с непримиримым метафизическим догматизмом прежней механистической концепции. Они совершенно извратили смысл происшедшего в современной физике изменения, изменения нормального, совершающегося в направлении ее эволюции и общей научной эволюции, по крайней мере, с эпохи Возрождения. Это истолкование ни в чем не соответствует духу современной физики; оно совершенно не считается с ним, не считается с потребностями и истинным состоянием современной физической науки. Поэтому, если оно и вызвало оживленный интерес у публики и у философов, то физики, вообще говоря, отнеслись к нему равнодушно и пренебрежительно.
Достаточно анализировать хотя бы самым общим образом философские идеи современных физиков, чтобы убедиться в их крайнем многообразии и различии. В них можно встретить отзвуки самых противоположных направлений современной философской мысли. В общем, с точки зрения объекта физики мы встречаем физиков, для которых сущность вещей заключается в качестве (Оствальд, Дюгем, может быть, Липпманн), и других физиков, для которых он заключается в количестве (огромное большинство кинетистов). С этим делением пересекается другое, по вопросу о теории познания. Одни думают, что в научном познании исчерпывается вся природа объекта, что в конечном результате физика поглотит метафизику и что не будет больше непознаваемого (Оствальд, большое число кинетистов). Другие думают, что научное познание лишь часть познания, что оно ограничено, что оно никогда не удовлетворит само себя: Ignorabimus (Дюгем среди метафизиков качества; Дю Буа Реймон среди механистов). Оствальд думает, что. если можно было высказываться за ignоrabimus, то потому, что стояли на точке зрения механистической и атомистической концепции. Однако, Дюгем, исповедующий, как и Оствальд, метафизику и космологию качества, высказывается, с точки зрения чистой физики, в пользу этого самого ignorabimus.
Но, несмотря на эти различия в философских воззрениях (мы здесь брали лишь крайние тезисы, оставляя в стороне все оттенки), между всеми физиками царит полнейшее согласие насчет физической науки, ее общего духа, ценности ее результатов и того, чтó обосновывает эту ценность.
В то время, как о философии (по крайней мере, в известной мере) всякий может сказать, как и об искусстве: философия – это я», мы вынуждены, в конце концов, все сказать: «наука – это мы».
Перевел П. ЮшкевичГ. Мило. Рациональная наука
Что такое рациональная наука? Это некоторая попытка объяснения вещей. Что же характеризует эту попытку? То, что она опирается на нашу уверенность, что за мимолетной изменчивостью явлений дух способен обнаруживать неизменное. Заниматься рациональной наукой это значит, согласно самому определению, стараться формулировать некоторые постоянные отношения в виде суждений, именующихся законами. А что такое вещи, которые приходится объяснять? Это – явления, феномены.
Остается узнать, как мы формулируем законы. Возьмем ряд примеров из восходящих по степеням научности областей и, разлагая их на составные элементы, покажем, что они представляют собою конструкции, все более удаляющиеся благодаря своему субъективному или произвольному характеру от тех опытных данных или материалов, которые являются как бы принудительно-навязанными нам.
Первый пример«Увидев молнию, слышишь гром». Вот закон, обнаруживающий постоянное отношение. Свое содержание он высказывает независимо от всех изменчивых условий времени, места, воспринимающих лиц.
Что такое «молния», «гром»? Это данные нам явления, представляющие собою в первом случае зрительное, во втором – слуховое впечатление, и связанные отношением временной последовательности. Да и сама идея временной последовательности тоже – данный нам элемент; каковы бы ни были ее происхождение и сущность, – она также принудительно навязывается нам, как и чувственные впечатления. Таким образом все элементы нашего закона являются данными нам представлениями, в создании которых, как мы это сами ощущаем, наша свободная творческая деятельность не причем. В лучшем случае проявления ее могли бы быть сведены к тому, что она выделяет в поле сознания некоторые представления, которым придает своего рода законченность, изолируя их, рассматривая отдельно, превращая в предметы и наделяя именами. Но ведь каждое отдельное представление и без того с такой четкостью выделяется из непрерывного ряда идей и ощущений – так сказать дефилирующих перед нами, – что едва ли есть основание настаивать на этом личном вмешательстве нашего ума. – Рассмотренный нами закон типичный образчик общедоступных индукций, из которых составлены науки, где теории отведено мало места.
«Фосфор плавится при температуре в 44 градуса». – Не говоря уже о процессе плавления твердого тела (будем считать этот процесс данным) – зададим себе вопрос, что означают слова «фосфор» и «температура в 44 градуса»?
Следует ли считать фосфор вещью «данной», т. е. такой вещью, которая и в природе, и в лаборатории ученого является перед нами как бы заранее наделенная всеми свойствами, о которых трактуют и будут трактовать в будущем учебники химии? Если держаться такого взгляда, то никогда не удастся узнать, что такое фосфор, потому что в одинаковой мере бесчисленны и свойства, которые он обнаружит, и условия, при которых он будет наблюдаться. Однако, ученый, говорящий о фосфоре, встречает полное понимание со стороны собеседников, да и сам очень хорошо понимает, о чем говорит: стало быть в значении слова нет ничего темного или двусмысленного. И в самом деле, что называется фосфором, вполне точно характеризуется небольшим числом признаков, которые с легкостью могут быть перечислены химиком. Дело в том, что он сам произвел некоторый подбор этих признаков для определения фосфора. Спрашивается: производил ли он этот подбор по какому-нибудь навязанному ему извне правилу? Можно ли сказать, что он не мог не остановиться, для характеристики фосфора, именно на данных признаках? Где же, однако, можно найти принцип, который содержал бы всю эту принудительную силу? Разве в химии существует основное правило, согласно коему надо всегда иметь ввиду то или иное особое физическое свойство, например, цвет, запах, удельный вес, растворимость в тех или иных жидкостях и т. д.? Вдобавок существуют модификации фосфора (красный фосфор, черный фосфор и т. д.) и эти модификации во всех перечисленных выше отношениях отличаются от того тела, которое обычно называется фосфором. – Быть может скажут, что для характеристики тел, изучаемых в химии, необходимо обращать внимание на химические свойства. Но и самые, так сказать, повседневные химические свойства (например, действие на кислород, действие на живой организм) не те же у красного фосфора, что у обыкновенного. Приходится поэтому отказаться от ссылки на «принудительное правило». Нет сомнения, что определение химика докажет свою правомерность очень вескими доводами, которые сделают его до некоторой степени естественным, объяснят и оправдают его; – но во всяком случае здесь уже обнаружится весьма ощутимый остаток свободной деятельности ума, решающего по собственному почину выбрать из бесчисленного количества доступных наблюдение свойств некоторую определенную их группу и превращающего ее в теоретическое определение фосфора.
Впрочем, и в данном случае, «конструкт» еще довольно близок к «данному». Перейдем, однако, ко второму элементу, содержащемуся в нашем законе. Что означают слова: температура в 44 градуса? Что такое градус? – У нас есть представление о температуре; мы понимаем без всяких комментарий, что значат слова: эта вещь горяча, эта – холодна. Мы хорошо понимаем друг друга даже и в том случае, когда, сравнивая несколько впечатлений, говорим, например, что здесь теплее, чем там, а сегодня теплее, чем вчера. Но все это отличается от понятая, которым пользуется физик, а именно от понятия о точной мере температуры.
В самом деле, если довериться одним нашим ощущениям, то что можно было бы разуметь под словами: температура вдвое или втрое высшая другой? – Физик нам скажет, что для того, чтобы придать смысл этим оборотам речи, он ставит на место наших неопределенных и смутных ощущений некоторое явление, доступное не только наблюдению, но и точному измерению, а именно: расширение столбика ртути, заключенного в стеклянную трубку; ставя свой прибор сначала в тающий лед, затем – в пары кипящей воды, он намечает на трубке число 0 и 100 в тех точках, которых при этих условиях будет касаться уровень ртути; затем он делит на сто равных частей расстояние между этими двумя точками и, наконец, перенумеровывает эти деления, отмечая их цифрами 1, 2, 3… и т. д. вплоть до 99 и 100. Если при известных условиях уровень установится на 44-ом делении, надо будет сказать, что температура достигла 44 градусов.
На этот раз трудно не заметить, сколько произвольного содержится в построении физика; понятие градуса, в том виде, в каком оно получается при помощи вышеописанной процедуры, является чистейшим творением ума. В самом деле, ученый самовольно решает: во-первых, что температура будет измеряться расширением некоторого тела; во-вторых, что этим телом будет столбик ртути, находящейся в стеклянной трубке; в-третьих, что равным изменениям температуры будут соответствовать равные перемещения уровня ртути.
Возможно, что расширение тел наиболее распространенное и наиболее легко уловимое из явлений, сопровождающих изменение температуры; возможно, что именно ртуть представляет такие практические гарантии однородности и чистоты, которые едва ли могли бы быть обнаружены у какого-либо иного тела; возможно, наконец, что пропорциональность – наиболее простое, наиболее естественное из всех отношений, которыми мы могли бы пытаться выразить функциональную связь между изменением температуры и изменением объема; все это возможно, но ведь все это – соображения, оправдывающие конструкцию физика, но отнюдь не принуждающие к ней. Можно ли в самом деле утверждать, что понятие градуса, выработанное указанным способом, имеет своим точным и необходимым коррелятом некоторую постоянную природную сущность? Правда, физик говорит о коэффициенте расширения тел, об удельной теплоемкости и т. д., указывая этими терминами на известные постоянные количества (количества объема, количества теплоты и т. д.), которые выдвигаются на сцену при изменении температуры на 1 градус и остаются одинаковыми при переход от 5 градусов к 6-ти и от 90 градусов к 91-му. Значит ли это однако, что свободно сконструировав в своем уме понятие градуса температуры, ученый и впрямь случайно напал на некоторую природную сущность, на некоторую содержащуюся в самом данном функцию, которая господствует над необозримым множеством отношений между вещами? Достаточно развернуть любой учебник физики, чтобы понять, что дело обстоит не так. Эти постоянные коэффициенты прежде всего введены ученым инстинктивно: и теперь, как во времена эллинов, мы склонны считать основным законом изменений, так сказать, самым естественным законом – тот, который выражается в виде прямой пропорциональности. После того, например, как градусы уже конструированы, представляется, что при подъем температуры на 50 градусов прирост объема любого вещества должен удвоиться в сравнении с приростом, получавшимся при подъеме температуры на 25 градусов; другими словами, представляется, что для любого вещества можно установить постоянный коэффициент, указывающий прирост объема при повышении температуры на один градус. Однако, тщательное наблюдение весьма скоро обнаруживает, что это не более как иллюзия; что в известных пределах можно считать расширение твердых тел прямо пропорциональным температуре, но что это совершенно неверно в отношении жидкостей. С теми же соображениями встретилась бы и попытка установить коэффициент удельной теплоемкости для любого вещества. Понятие градуса, в том виде как оно создано физиком, отнюдь не связано некоторым абсолютным отношением с явлениями природы. И поэтому каждый раз, как в формулу физического закона войдет термометрическая температура, мы вспомним, что форма этого закона отчасти является свободным созданием ученого и что форма эта была бы иною, если бы в основу ее было положено иное соглашение относительно измерения температуры. Пусть, например, на место ртути будет поставлена вода; расширение твердых тел, выражавшееся доселе, по крайней мере в известных пределах, простой формулой kt, теперь будет определяться другой формулой:
at + et2 + ct3.
Здесь нет никакой аналогии с тем, что произошло бы при замене метра – в качеств эталона длины – полуметром. При такой смене все размеры изменились бы (они удвоились бы), но форма отношений между расстояниями осталась бы прежней; два расстояния, из коих первое было при измерении метром, например, втрое больше второго, сохранили бы то же самое отношение и при измерении их полуметром. Наоборот, две температуры, из которых одна вдвое больше второй, уже не имеют того же соотношения при замене ртутного термометра водяным.
Таким образом, мы видим, как в наш закон вводятся элементы, построенные умом ученого и резко отличающееся от «данного материала» своим произвольным и свободным характером. Здесь перед нами как бы вторая ступень субъективности, связанной с предметами, к которым относятся законы теоретической науки. Первая ступень субъективности заключается в том, что всякая наука стремится к объяснению и познанию одних только явлений; на второй ступени самые явления, которые все же нужно считать данными, замещаются в науке элементами, до известной степени самовольно построенными нашим умом.