– Ты меня платить для эта шутка, – сказала Алексу Нора. Ей явно хотелось щегольнуть своим русским.
– А ты мне за весь этот вечер, – ответил ей дядя.
– А в чем дело? – Она притворялась, что не замечает передвигающихся под пальмами Супермена и Супервумен, пары Джеймсов Бондов и Женщины Французского Лейтенанта, Мамы-Кошки и Творца Е.Т., а также прочих миражных фигур, среди которых выделялся буграми мускулатуры и доброй тевтонской улыбкой новый герой Америки, чье имя весьма красиво переводится на русский: Черночернов.
Джеф Краппивва отличался чрезвычайно тихим интеллигентным голосом. И таким голосом по голливудской «вертушке» он выколачивает мегабюджеты! Этим голосом он серьезно интересовался перспективами Горбачева. Куда он пойдет?
– На Китай, – высказался тут наш герой.
– В каком смысле? – удивился хозяин.
– На Америку у него сил уже не хватит, на Китай попрет, – сморозил АЯ.
– Откуда у вас такой великолепный английский, Алекс? – спросил Краппивва.
– От Норы, – сказал АЯ почти уже без шутовства.
Тут она ему просунула под локоть какую-то нежность, которой все прощается, ну, нежнейшую длань ея. А зачем же так подряд три мартини залпом, сладкое сердечко? А тут, кажется, это не запрещается, медок? Пока ты все-таки не надрался, познакомься с моей мамой.
Ну вот и птички, сказал как-то Хемингуэй на просмотре своего фильма с Ингрид Бергман и ушел поддать. Послевоенный блюз. Звездная соль, лунная яичница. В лимонно-грейпфрутовой аллее стоят с коктейлями Рита О’Нийл и Грегори Пек. Объективно говоря, эта аллея завершалась туалетной комнатой, из которой то и дело выходили мужчины, однако эта деталь легко может быть опущена. Нора подводит Александра к живым легендам. Мам, это вот человек, о котором я тебе говорила. Человек, о котором она ей говорила, трепетно восхищен. Грегори Пек стар и красив. Рита, хоть ей и шестьдесят, в полумраке, в лунно-лимонном проходе (к чему – к туалету или к сцене из незабываемых «Ястребов Гибралтара»?) выглядит молодо, как всегда, и трогательно, конечно, просто чудо из чудес; стройна и декольтирована.
Перед тем как Нора и «тот человек» подошли, Рита и Грегори обсуждали предложение, которое она только что получила со студии «Парамаунт»: роль пожилой монахини из монастыря в охваченной антикоммунистической борьбой Польше. Она собиралась отказаться. Я не хочу играть пожилых монахинь, Грег! Пек как один из круга ее друзей пытался уговорить ее принять предложение. В монашеской одежде ты будешь неотразима, лапуля! Просто потребуй, чтобы сценарий немного переписали. Там есть место для сильной сцены между тобой и генералом КГБ. Они любили друг друга двадцать лет назад, понимаешь? Несколько ударных «флашбэкс», твои промельки как юной и влюбленной. Это будет возврат великой Риты О’Нийл!
Она предложила свою руку этому странному любовнику бэби Норы. Поцелуи ручек давно вышли из моды, но он поцеловал ее руку; эти русские! «Грег, познакомься с другом Норы. Он был большим артистом в Москве». – «Вы еврей?» – спросил Пек и, получив какой-то невразумительный ответ на этот простой, но важный вопрос, немедленно растворился в лунно-лимонном свете, как он это делал тысячи раз во время своей выдающейся экранной карьеры. «Я вижу, у вас серьезная любовь, ребята», – с неприкрытой фальшью Рита начала этюд «Мудрость старших».
Как бы на замену худощавому старику Пеку подгреб человечина с избытком матерой в рыжих пятнышках плоти. «О, Рита, какое счастье тебя видеть, дорогая! Ты, кажется, к сонму богов присоединилась, вечно юная Эос!» Шевеля боками и ягодицами, он заполнил собой все пространство между кинозвездой и ее собеседниками.
Кто таков, молча спросил Алекс Нору. Та пожала плечами.
– Послушай, Найджел, тебе как поэту интересно будет познакомиться с Алексом. Он поэт из Москвы. – Рита гнусавила, как будто играла роль в сатирической антибуржуазной пьесе на московской сцене. – Не стесняйся, Найджел, у него довольно приличный английский.
– Боюсь, что у меня, ха-ха, английский не очень-то приличный. – Огромным балованным котом он терся вокруг маленькой Риты, не обращая на остальных никакого внимания, но все же протягивая вбок руку для рукопожатия коллеге-поэту. Александр ее не брал.
– А что он пишет, эта жопа? – спросил он у Норы по-русски.
– Никто не знает, что он пишет, но он поэт-лауреат, – ответила она и вместо Алекса пожала руку поэта.
Удовлетворившись, рука поэта ушла в глубь его тела.
– Ну, я пошел, девочки, – сказал Алекс и пошел.
Нора задержала его:
– Куда это ты пошел?
– Созерцать нравы колхоза. – Он боком отвалил в сторону, как будто за борт лодки.
Из всего, что тут происходило, и из всех присутствующих любимая казалась ему сейчас крупнейшим воплощением пошлости. Ходит тут со снисходительной улыбкой в адрес обожравшейся шатии, отступница, достигшая высот археологии – пардон за каламбур, – взирающая на все с академической усмешечкой, которую никто и не прочтет среди невежественной братвы, и в то же время неуклюже пытается представить своего любовника, эту толстогубую обезьяну с плешью, как будто надстроенной в гримерной Голливуда, а на самом деле стесняется, что с ней русский, которого надо представлять в толпе, где все знамениты. Злясь на Нору и придумывая в ее адрес все больше вздору, он продвигался в толпе, что все густела, чем ближе было к тому месту, где раздавали еду. Несколько раз он чуть не оступился в пузырящийся джакузи; или черт водит, или их тут значительно больше, чем одно (один? одна?). По дороге перехватывал с проплывающих мимо подносов то мартини, то шампанское и основательно окосел.
– А знаешь, мне понравился твой русский Корбах, – сказала Рита О’Нийл своей дочери. – Он один из нас, артист. Тщеславный, как и я сама.
Нора тревожно смотрела вслед Александру:
– Я боюсь, он тут устроит скандал сегодня.
Рита улыбнулась:
– Ну и что?
Вдруг Александр увидел первого стоящего человека в этой тусовке. Кэссиди Рейнолдс! Эта широкоскулая квадратная ряшка была замечена в московском Доме кино еще в шестидесятые годы. Знатоки немедленно выделили его из толпы стреляющих с бедра ковбоев. Смотрите, как он ходит, Кэссиди Рейнолдс! Как он смотрит, как он молчит, этот Кэссиди Рейнолдс! Жаль, что у меня нет такого Кэссиди Рейнолдса на главную роль, говорили друг другу молодые режиссеры «новой волны», Тарковские и Кончаловские. Выбрав кого-нибудь на пробах, они обычно поясняли: максимальное приближение к Кэссиди Рейнолдсу.
Саша Корбах смотрел на этого типа в трех шагах от себя. Голливуд еще не произвел подходящего сценария для этого парня. У них и подходящего режиссера нет для него. Он еще не сыграл своей главной роли и вряд ли когда-нибудь сыграет; Кэссиди Рейнолдс! Этот тип тогда по каким-то причинам казался воплощением мужского идеала для советских и польских киношников поколения шестидесятых. Я себе никогда не прощу, если не поговорю с ним.
– Хей, Кэссиди, меня зовут Саша Корбах, как дела?!
Рейнолдс с опущенными брылами, желудок и почки в состоянии постоянной дрожи, смутно видел перед собой незнакомца со стаканом чего-то мучительно желанного, запрещенного. Физиономия его, знаменитая в кругах Восточной Европы, давно уже превратилась в японскую гейшу пенсионного возраста, от былой походки остался только откляченный задок, который он пытался таскать с достоинством, как военный преступник на борту линкора «Миссури».
– Гоу, гоу, – выдавил он из себя и показал большим пальцем себе за спину: сваливай, мол, незнакомец!
– Эх ты, мудила грешный, – сердечно сказал Корбах. – Ты думаешь, что я к тебе как к знаменитости клеюсь, а я к тебе как к миражу юности клеюсь, понял? Тебя вся наша «новая волна» в Москве почему-то обожала: и Высоцкий, и Тарковский, вот как было дело!
Рейнолдс ни о какой «новой волне» никогда не слышал, а Высоцкий и Тарковский вообще проскочили в его мутной башке, как шелест шин. Единственное, что застряло, было часто повторяемое «как». По простоте своей сельской души он принял это за «cock», и это вызвало слабенькую реакцию в тесте лица.
– You’re cock yourself, – промямлил он незнакомцу.
Фу, бля, Корбах с шумом выдохнул воздух. Еще один призрак отправился в графство Мальборо! Если ты в таком хуевом состоянии, зачем таскаешься по тусовкам, Кэссиди? Лежал бы дома, сосал бы телевизор.
Обойдя кумира юности, Алекс снова оказался на краю пузырящегося бочага. Вдруг нога поехала от изумления: из джакузи вылезал очень хорошо известный москвич Аврелий, автор многосерийного сериала «Алтай, мой Алтай», лауреат премии Ленинского Комсомола. Подтянувшись, он некоторое время висел на руках, словно для того, чтобы общество могло полюбоваться широченным размахом плеч и здоровенным, с ладонь, православным крестом, прилипшим к волосатой грудине. В курчавой бороде зиял хохочущий рот, пара золотых коронок представляла все еще солидные фонды СССР. Толчок, и Аврелий в вихре брызг выскакивает из джакузи. Сашка! Бросается в экстазе, не стряхнув сперматозоиды и подтеки с тампаксов, подцепленных в горячей лоханке. Объятие. С каких это пор советские люди с таким жаром бросаются к врагам народа? Сашка Корбах, греби меня в нос, вот так встреча! Вот так кукарача! Какая еще, к черту, кукарача? Ну, просто рифма – встреча-кукарача! Ну как ты, ну как ты? Ю ар как ерселф![145] Подожди, дай-ка штаны надену! Жду с нетерпением. Влезает в штаны «Версаче», натягивает на голый торс пиджак «Гуччи». Да ты хоть крест-то заправь, балда Аврелий! Э, Сашка, да ты, я вижу, отстал от тренда! От чего я отстал? От нового направления. Давай выпьем за встречу, нас мало, нас, может быть, двое, помнишь?! Нет-нет, вас больше, значительно больше.
Аврелий тащит Корбаха к буфету. На ходу берет каких-то женщин за зады, демонстрируя недремлющее, как КГБ, советское либидо. Мокрое пятно на его пиджаке меж лопатками напоминает Остров Крым. Тебе хвост омара и мне хвост омара! Бери еще! Бери три хвоста омара сразу! Видишь, я бутылку зажал? Это «Столи», она завоевывает весь мир. Соу уот?[146] Соу суй ит в рот! Этот Краппивва – миллиардер, фак его суп! Давай выпьем, Сашка, за наше поколение, за новую свободу, фак ее вымя! Так что, свобода для тебя – это корова, подонок Аврелий? Да, это корова! Врешь, расфакованный фак, свобода – это крылатое существо, это новый сладостный стиль! Здорово, давай выпьем за это!
Когда первоначальные эмоции чуть утихли, Аврелий заплетающимся языком рассказал свою историю. Он теперь поселился в Лос-Анджелесе навсегда. Однако те, кто думают, что он перебежчик, в корне не правы. Он просто живет тут как свободный человек, вот и все; таковы новые веяния. У него тут баба, вот и все. Это вулканическая женщина, богатая и крэйзи, как Крез! Она дизайнеровские шмотки продает на Родео-драйв, понял? Да вот и она, мисс Гулия Паперджи! Он схватил пышненькую брюнетку, в костюме бикини, дополненном горжеткой из рыжей лисы. Сашка гениальный, ты бы знал, как тебя все наше поколение любит! Как ты убежал от советской пули, от стакана с отравой, от тюрьмы, от психушки, дайка я на ухо тебе скажу кое-что. Бег ёр пардон,[147] сэр, мое ухо для вас не закуска. Позволь, я не жую твое ухо, а говорю в него. Тогда повтори то, что сказал, но без, бля, соприкосновения. Странный ты стал какой-то, Саша, не свой, но все равно слушай. Есть тайное решение кончать. Как что кончать? – Исторический эксперимент. Не удался. Решено сворачиваться, спасать остатки, понял? Исполнение возложено на КГБ и комсомол. Горбачев тайно встретился с Рейганом и Папой Римским, оповестил. Извинился за покушение на обоих. Сказал, что виновные понесут ответственность. В общем, старик, верь не верь, но скоро СССР прекратит существовать. Жуешь? Всасываешь?
У АЯ закружилась голова. Хорошо, возле буфета росла пальма. Он схватился за нее и стал сползать. Аврелий продолжал без соприкосновения гудеть в ухо. Ничего, старик, не тужи. СССР развалится, а Россия вытянет, такая уж это лошадь. А я тужу, задыхался Корбах. Вся моя жизнь прошла в злодейском СССР, чему же мне радоваться? Я не могу без грязной советской родины, Аврелий, лауреат… умираю.
Нора нашла его лежащим под пальмой. Дергался подбородок. Аврелий что-то с жаром объяснял собравшимся гостям. Один из них, недавно набравший силу киноброкер, с интересом наблюдал агонизирующего. У этого парня точно такой же пиджак, какой был у меня три года назад. Сьюзан сдала его тогда в магазин подержанных шмоток.
Остаток вечера и часть ночи Саша и Нора провели в «Первом Дне», сидя на видавшем всякое диване в той части заведения, что называлась гостиной.
Ты меня со своими людьми познакомила, а я тебя со своими, говорил он, усмиренный и почти протрезвевший, поглаживая ее по спине. Спина моей любви ничуть не хуже, чем ее груди, думал он. И живот моей любви идет вровень с вышеназванным, а носик ее ничем не хуже пупка. Она не просто красавица, а собрание красавиц. Каждый взгляд ее – красавица, и голос ее – красавица, в чем мы убеждались по телефону. В этом месте нужно соврать, и я сейчас совру. Мы будем вместе, как были, всегда и никогда не остынем друг к другу. Если только ревность нас не пожрет, думала в ответ Нора. Что это значит, «будем всегда, как были»? И во времена Первого Храма? И во Флоренции «белых гвельфов»? И за пределами «воздушного существования»? В космической, что ли, данности, в до-Адамовой цельности? Так, что ли? Ищи тебя тогда свищи в археологических стратах Земли, улыбалась она. Лучше уж не теряться.
«Первое Дно» пребывало в пьяной полудреме. Генри, клюя носом, раскатывал рулады Шопена в своей интерпретации к «бэби». Матт меланхолично бродил с кием вокруг бильярдного стола, примеривался, будто охотник на мух, потом наносил оглушительный удар и улыбался Норе: все под контролем. Бернадетта, возвышаясь, как осадная башня, томно танцевала с Пью. Мел О’Масси мирно спал в полуразвалившемся кресле. Бруно Касторциус, подчиняясь хорошо развитому у него чувству солидарности, тоже был здесь. Он раскладывал карты и улыбался своими неровными, мягко говоря, зубами.
«Видишь, Нора, какая идиллия, – сказал Алекс. – А ведь эти гады чуть меня не убили однажды в разгар „холодной войны“. – „Ты, конечно, спал с этим женским кентавром?“ – спросила Нора. „Разве это могло быть иначе до того, как ты появилась на сцене, мой Ренессанс“, – ответил Алекс в самовопрошающем сладостном стиле. Берни тем временем приблизилась сзади, лизнула Нору в ухо и прошептала: „Я люблю твоего папочку, киска“.
Генри внезапно заснул на своих клавишах, и в наступившей тишине очередное заявление телевидения достигло этой страницы: «Семьдесят процентов американцев не удовлетворены своим сексуальным опытом».
Сладкая ночь на краю континента, имеющего смутное сходство с песочными часами.
7. Момент закрытия рта
В этот момент мы снова как бы слегка и не по своей воле, а скорее по законам модернистской композиции начинаем фокусничать с хронологией и с зазевавшимся читателем. Кричим «стоп! стоп!» и быстро гоним камеру назад (или вперед?), ну, в общем в осень 1986 года, в «Вествуд колониал паркинг», где АЯ стоит в куртке, набитой сотенными бумажками и порошками кокаина. Нам кажется, что именно в данный момент мы можем закрыть изумленно распахнутый рот молодого человека с трепещущими на ветру челкой и галстуком. Почему именно в этот момент, почему мы не продолжили рассказ о трех годах, что должны были уложиться между двумя зафиксированными мгновениями? Ну, во-первых, потому, что такой рассказ в полном виде мог бы переполнить даже наш «Макинтош», а во-вторых – и это более важно, – мы не хотим нарушать ритм нашего повествования.
Итак, долговязый испустил немыслимый вопль «Саша Корбах!» и закрыл рот. Теперь, после восстановления нашего «хронотопа», для завершения части мы начинаем передавать события в лапидарном изложении. Долговязым любителем сахарку оказался некий Родней Помретт, фанатик современного театра, который когда-то, сто лет назад, приезжал с группой Фрэнка Шеннона в Москву для ознакомления с театром «Шуты».
Кокаинная вялость у долговяза испарилась и уступила место взрыву памяти. В течение нескольких минут он засыпал Корбаха цитатами из собственных маэстро изречений. Отправил Лероя Уилки за театральным народом. Через час после опознания великого режиссера современности, то есть через четыре года после его прибытия в США, на крыше паркинга началась «вэлкам парти»…
Единственной машиной на крыше оказался красный ЗИС-101. Народу набралось не менее двух дюжин: кто из «Театра на Бетховен-стрит», кто из «Заднего кармана», кто из «Арго», ну и так далее. Все обнимали маэстро, которого давно уже считали выбывшим из числа живых. Многие плакали. Саша отпустил все тормоза, хохотал и тоже смахивал слезу: наконец-то среди своих, среди авангарда, среди бессребреников! К утру узнали, что Фрэнк Шеннон летит из Нью-Йорка со всем своим классом, а с ним и представитель Группы театральных коммуникаций. Корбах нашелся, Мейерхольд нашего времени!
В последующие дни газеты напечатали несколько статей с фотографиями. Одна фотка оказалась особенно удачной: на отшлифованной макушке Александра Яковлевича поместился масляный блин. Газетчики, конечно, раньше не слышали ни его имени, ни мейерхольдовского. Главной новостью оказалась не находка Помретта, а то, что московский режиссер, к тому же носящий имя одной из главных американских корпораций, четыре года работал парковщиком машин в Вествуде.
– Вы «сделали новость», мой друг, – сказал седовласый, сияющий от счастья профессор актерской школы Шеннон. – Вы знаете, как это у нас водится в Америке: если собака укусила человека – это не новость, новость – это когда человек укусил собаку.
Алекс кивнул:
– По этой логике новостью будет американский парковщик, ставший режиссером в Москве, верно? – Он почесал затылок. – Хорошо, что газетчики не нашли в «Вествуд паркинге» еще более увлекательных деталей для этой новости.
Так или иначе, произошла некоторая, пусть умеренная, сенсация, и Александр, к тому времени уже достаточно американизировавшийся, ждал, что последуют какие-нибудь предложения из театров (ну, скажем, «Арена Стэйдж», или «Кокто», или «Ля Мамма», назовите сами), а то даже с Бродвея или из Голливуда. Он все же еще недостаточно американизировался. Только позже он понял, что люди, которые делают «предложения», никогда не читают в газетах новостей о парковщиках.
Местный театрик «Арго» все-таки предложил ему поставить у них Чехова. Его давно уже слегка подташнивало от бесчисленных сценических вариантов сестер-дядьев и чаек-с-вишнями, но все-таки он завелся и предложил им в ответ некую постмодернистскую Чеховиану. Увы, «аргонавты» хотели более традиционный, то есть все-таки более коммерческий, вариант. За все про все маэстро Корбаху была предложена сумма, которую он зарабатывал в неделю у Тихомира Буревятникова. Получалась какая-то идиотическая ситуация: возвращаться на паркинг после «сенсационного раскрытия» было невозможно, прокормиться без паркинга было нечем.