Все это так, друзья, попробуем мы защититься, но ведь романная реальность ой как отличается от реальной реальности: в романе автор дает волю своим прихотям, ради чего рискует даже местом в «серьезной литературе», где нынче не сыщешь ни одной хорошенькой мордахи, не говоря уже о паре нимфообразных ног. В заключение этого полемического и не очень-то уместного пассажа мы рискуем напомнить нашему читателю, что он является соавтором прозаического произведения и, если у него есть потребность в реализме, он может спокойно прибавлять нашим героиням длину носов, оттопыривать им уши, отягощать задки и ставить под вопрос прямизну ног. Мы же от себя упрямо скажем, что наша баба, ну, та, что сейчас говорит с АЯ из телефонной будки возле кинотеатра «Двуликий Янус», была воплощением фанданго. «Саша Корбах, это с вами говорит ваш будущий друг, и он очень близок к вам в данный момент», – пропело контральто. «Ну так приезжайте! – Баритончик АЯ сбился на дискант. – Запишите адрес».
Какой неосторожный, подумала Мирель Саламанка, а это была она (первое упоминание в третьей части), и вздохнула так, что телефонная трубка в кулаке Александра обратилась в томного тропического попугая: «Не нужно адреса. Открывайте дверь, я буду у вас через минуту».
Ровно через минуту она уже влекла его всеми своими телами и мехами по лестнице вверх в его собственную спальню, она хохотала, блестя всем спектром глаз, и задерживалась только для того, чтобы сильно щекотнуть языком, и дальше, оставляя на лестнице детали туалета, завихрялась прямо в спальню, то есть явно отметала все другие варианты начала дружбы, как-то: чашка чая, разговор о погоде, о прошлом и тэпэ. И вот уже наш герой распростерт на своем ложе, посвященном прежде только в Норины нежности, а гостья, как была в мехах из сотой секции ГУМа и в облаке духов «Одержимость» имени Келвина, что ли, Клайна – не будем уточнять, – напевая некое Бизе, воцаряется на его перпендикуляре и предъявляет для знакомства то одну, то другую, то третью грудь ея; фиддлстикс.
«Ну что, узнал, Саша?» – спросила она после этого пира. «Да откуда же, любезная незнакомка?» – удивился он. «Эх ты! – засмеялась она. – А еще диссидент!» Тут он сообразил, что разговор идет по-русски. «Ты от них, что ли?»
Поднесенный к ее сигарете огонек заодно драматически озарил резьбу ее носа.
Она дружелюбно рассмеялась: «Все-таки сообразительный. Разрешите представиться: капитан Мирель Саламанка, отдел Энский, КГБ СССР. Это имя вам что-нибудь напоминает, развратный артист?» Он вздохнул: «Ровным счетом ничего, красавица провокатор». – «Что же, тебе Буревятников не рассказывал о нашем вихре в Никарагуа, о вулканических лавинах поэзии, что низвергались на нас в озаренных луною горных кручах, когда совы и ястребы кружили над нами, как купидоны?»
Пока Александр Яковлевич приходит в себя от этой лавины, мы отошлем нашего верного соавтора-читателя назад к четвертой части. Вообще, рекомендуем время от времени засовывать палец в четвертую часть: там немало корешков прячется.
Так это та самая поэтесса, с которой Тих подорвал из киногруппы, удивился Корбах. Вот именно сейчас по идее Нора решит пойти на примирение, откроет своим ключом дверь и увидит этого капитана от поэзии. Вот именно сейчас это и должно произойти по всем законам подлости.
«Вы бы, товарищ, все-таки сняли бы вашу шубу и надели бы, к-хм, другие предметы». – «Да, я известная поэтесса, – со скромной гордостью подтвердила она, следуя за ним из спальни в гостиную, снимая шубу, но не торопясь с другими предметами. – Лауреат всемирного конкурса в Кнокке-ле-Зут. Сам Михалощенко вручал мне приз. А кроме того, я член ЦК Боливийской компартии в изгнании». – «Ну, и кроме того, очевидно, председатель мирового союза проституток? – любезно осведомился Корбах. – Или только член ЦК?» Она х-хо-х-хо-тнула: «Председателем у нас другая хорошо вам известная особа!»
Она расхаживала по квартире, как у себя дома, открывала шкафчик, вынимала виски и стаканы, брала пепельницу. Все ей тут было известно. Ей неизвестно только то, что я ей сейчас засажу бутылкой по башке, гэбэшной суке. И не засаживал. Причину нерешительности АЯ каждый может понять, поставив себя на его место.
«Ну что ж, Саша, давайте поговорим серьезно, – проговорила Саламанка, расположившись на тахте, куря и отпивая „Чивас“ хорошими солдатскими глотками. – Садитесь, – пригласила она в новом, цивилизованном стиле любимых органов. Почти правильно употребила русскую поговорку: – Правды нога не имеет». – «Как и ничто другое», – заметил Саша, садясь. Она прищурилась: «Во-первых, вам привет от вашей семьи». Улыбнулась.
Удар пришелся в самое незащищенное место Александра Яковлевича, то есть в лоб. Диссидент, как она его презрительно именовала, а не было слова более презренного в Энском, поплыл, да причем без руля и ветрил, с хаотическим заглатываньем воздуха.
«Легче, легче, – блаженствовала она. – Пока что с ними ничего не случилось. Я видела их вчера в резиденции Шапоманже, барона Вендреди, на Гаити. Ведь мы старые друзья с Альбером. До его встречи с Анис мы нередко вдвоем толковали Сен-Джона Перса. Ну что вам сказать? Ваша жена основательно растолстела, хотя по-прежнему хороша. Как это говорит русский народ: „Сорок пять, бабочку обнять“. Лева и Степа – вот ваши шедевры, Саша, а вовсе не песни с сомнительным душком, и уж тем более не пьесы с похабными антисоветскими намеками. Хороши собой – в маму. Сложены на зависть любому гомосексуалисту, будущие атлеты. Недавно стали чемпионами микрорайона, где живет гаитянская буржуазная сволочь, по серфингу, о’кей? Французский стал для них родным, Шапоманже обдумывает их поступление в парижскую L’Ecole Normale. С новым отцом – не дергайся, Саша, сам во всем виноват – у них превосходные отношения. Даже ассистируют ему во время ритуалов. Вот недавно привезли с доминиканской границы его мертвую тетку, которая славится умением заглатывать живого петуха, так ребята вместе с отцом исполнили вокруг нее три круга „вуду“.
Гадина так расположилась на тахте, что ее бутылкой не достанешь, в отчаянии от этого глумления думал Саша. Как заткнуть рот этой падле? Неужели она действительно видела моих ребят? Словно в ответ на это недоверие Мирель преподнесла подарок – снимок приема на лужайке перед виллой, среди гостей пятнадцатилетние близнецы в белых пиджачках. В глубине кадра виднелась также Анис с роскошными плечами, в лиловом платье, словно перевернутая чернилка-непроливайка. Понять, где тут барон Вендреди, было трудно: все присутствующие выглядели аристократами. Ему казалось, что Левка и Степка смотрят прямо на него, хотя они в тот момент снимка смотрели на гадину с ее крохотной «минолтой». Я их таскал, бывало, на плечах, одного на левом, другого на правом. Анисья кричала: «Опусти моих детей!» Между тем распутница была рада, когда я их забирал и уезжал в Коктебель. Неделями мы кувыркались в бухтах, карабкались на Карадаг. Они вырастали моими друзьями. Даже когда я ушел из того гнусного дома ЦК, ребята продолжали меня любить и в школе хвастались: «Наш папа тот самый пресловутый Саша Корбах!» Все их раннее тинейджерство отняла у меня проклятая власть. А теперь они воспитываются в семье колдуна.
«Ну что это ты, сильный мужчина, а разнюнился? – произнесла Саламанка. – Ты же видишь, у них все в порядке. Конечно, Гаити страна опасная, но у нас там крепкая надежная сеть. Захотим, у них и дальше все будет в порядке». – «Какова цель шантажа? – спросил он. – Давай вываливай!»
Она, видимо, и дальше собиралась куражиться, когда вдруг подошла главная тема. Груди, не очень-то аккуратно заправленные в лифчик, заволновались, словно и они хотели принять участие в ответственной беседе.
«Ну что ж, слушай. Ты прекращаешь свою возню с Чапским и Эдом Пибоди. Отказываешься от постановки антисоветского фильма. Все собранные материалы по сценарию передаешь мне. Эти требования непреложны. Выполнив их, ты обеспечишь защиту своих детей. В противном случае они останутся беззащитны. Дальше на выбор. Первый вариант – полное молчание. В этом случае мы запечатаем историю твоей трудовой деятельности в Вествуде. Второй вариант – шаг навстречу. Ты получаешь поддержку и даже…» – «Они говорили обо мне?» – спросил он. Она расхохоталась: «Можешь быть уверен, они говорят о тебе. Тобой, предатель, целая группа занимается». – «Дети говорили обо мне?» – уточнил Александр смысл вопроса и тут же потом покрылся: у кого я это спрашиваю! «Какой, оказывается, ревностный отец! – снова ржанула Мирель. Надо сказать, вся эта беседа сопровождалась ее специфическим звукоисторжением: кхмыканьем, языковым подцокиваньем, даже насмешливым подвыванием в ответ на нежелательные фразы собеседника. – Хотите, Александр Яковлевич, мальчишки к вам в гости приедут через неделю? Все будет путем, как говорит наш шеф генерал Бубцов. А может быть, и не путем, никогда своих отпрысков не увидишь, эбэнэмат, Саша сраный, сучий потрох, палкой ударенный, корбаховский выблядок; так говорят о тебе советские офицеры!»
Что вызвало новый выплеск гэбэшной грязи из уст, созданных хоть и не для «нового сладостного стиля», но для приторного кича, сказать трудно, если не вникнуть в тот факт, что она тряслась и смотрела исподлобья, как какая-нибудь кухонная баба, которую опять заголяют на задворках. Да это же дьявольское искушение, вдруг осенило АЯ. Сущее искушение человеческой натуры дьявольскими силами.
«Много тебе платят за эту работу, капитан?» – так он попытался перейти в контрнаступление: не забывай, дескать, наемная тварь, что сидишь перед непродажным!
«Много! – выкрикнула она. – Я богаче вас всех, мудрецы сионские! Со мной всегда моя ленинская идеология! Думаете, уже развалили крепость социализма?! Рано радуетесь! В перестройке мы очистимся от еврейской грязи! Костяк преданных нанесет по буржуазии сокрушающий удар! Мы вам не простим попыток повернуть историю вспять!»
Он посмотрел на часы, и она посмотрела на часы. Он встал, и она встала. Он сделал к ней шаг, и она сделала к нему шаг. Он развернул историю вспять, и она подработала вспятью. Коленно-локтевое положение принять, скомандовал он. Шершавого вгонять, скомандовала она. Ну, видишь, гадина, наступает полная стыковка, бормотал он. Я тебя ненавижу, бормотала она, ненавижу то, чем ты меня правишь! По комнате сильно понесло серной секрецией. В темном окне, за которым продолжал суетиться мирный перекресток, отражалась сцена подлейшего искушения. От этого мне уже не отмыться никогда, думал он. Сейчас засосу тебя со всей твоей лысиной, думала она. Правильно товарищи подсказывали: бить на извращенную сексуальность. Только бы сейчас Нора не вошла, в отчаянии думал он и от этого отчаяния входил в еще больший раж. Вошла бы сейчас эта его сикуха, жаждала она, пришел бы пиздец всей вашей «новой сладостной поэзии». Сласть тут просто из нее сочится, думал он, сласть беспредельного позора. Она мычала: «В трепете радостных солнечных пятен, в громе прибоя вдвойне запах любви мне всецело приятен в горных глубинах и вне».
«Инахивне!» – наконец произнесла она громогласно и прокатилась крупной дрожью, как эскадрон красных конников. «Молчи, только молчи, – командовал он себе, а сам повторял за ней: – Инахивне, инахивне!» – пока наконец конвульсия передового отряда не подняла их битву на дыбы, чтобы оттуда уже сползти в мутнейшее apres.
Минут десять в комнате царили молчание и полумрак. Белели только ее поднятые ляжки, которые, впрочем, скоро свалились вбок, как горбы усталого верблюда. Неподалеку гудела Коннектикут-авеню, как всегда от этого гудения теряющая свою срединную «к». Из-за стены слабо, но чисто доносилась музыка. Какой-то нормальный человек прослушивал «Serenata Notturna». АЯ закрыл лицо ладонями и произнес: «Ну, теперь уходи, капитан!»
Он слышал, как она прошла в ванную, а когда вернулась, запах «Madame Rochas» стал активно вытеснять серу. Действуя в рамках инструкций, она умело и быстро собиралась. Остановилась в дверях, сказала мягко, по-человечески: «Продумай все, Саша. Выхода у тебя нет. Я позвоню через пару дней».
Дверь закрылась. Фиддлстикс.
8. Пили кофе, ели кейк
Чем хороши наши среднеатлантические штаты, так это своими осенними сезонами. Простишь им все за эти сезоны, наполненные солнечным и голубым воздухом, как бы похрустывающим от легкого морозца, как бы наполняющим новым живительным кислородом огромные бронхиальные разветвления очистившихся от усталых листьев деревьев, за прозрачными рощами которых теперь столь скромно и уместно виднеются либо островерхая белая церковь, либо псевдоганзейская линия таунхаусов, совсем ничего не теряющая от приставки «псевдо», ибо последняя давно уже стала вопросом скорее стиля, чем надувательства, либо какой-нибудь стеклянный монумент высокой технологии, либо еще какая-нибудь штучка вроде каменного бегемота, да мало ли еще чего, но все в умеренных порциях и в пропорциях пейзажа.
Вряд ли найдете вы в такие дни гражданина, который бы хоть на минуту не задержался со вздохом: да, хороша все-таки наша среднеатлантическая осень! Даже и те молодые люди, что по утрам выходят на паркинг лот, одной рукой пия кофе, а другой разговаривая по сотовому телефону, даже и они, поставив кружку на крышу машины, чтобы отомкнуть последнюю, вякнут мимоходом в адрес осени «хороша!» и только уж потом нырнут внутрь и гибкою рукою заберут с крыши своего быстроходного седалища дымящийся напиток.
Бодрость вселяет в тебя осень, пока идешь по кампусу к своему театру, бодрость и очищение от скверны. Творя метаморфозы, осень и сама нередко преображается. Вчера еще казалось, что ей конец, уж космы злобные арктических ведьм хлестали по мирным улицам, уж выла в вентиляторе сила позора и тоски, ан наутро блаженная осень возобновляется, и с нею вместе возобновляются личности, казалось бы уже до основания разрушенные.
Вот каковы наши среднеатлантические осени, возблагодарим же Единого Господа Нашего за это благо, дарованное равно и иудею, и католику, и мормону, и православному, и мусульманину, да и поклоннику Ваала, чье присутствие в зоне Большого Вашингтона не вызывает сомнений.
Таким вот утром шествовал АЯ на свой семинар по биомеханике. Сначала плелся изможденно после вчерашнего, потом ноги пошли веселее и легкие вздохнули глубже, как будто приобщившись к бронхиальным пучкам университетских дерев. Он оживал после вчерашнего гнусного пип-шоу с собственным участием, этого секс-кича, приправленного кагэбятиной. Тут посетила возрожденческая мысль: ты часть природы все-таки, и, хоть прошел ты пору цветения, совсем не обязательно до срока впадать в гниль. Иди теперь прямо на кафедру археологии. Смири свою гордыню. Ищи Нору без наигранной беспечности, не бойся выказать живых чувств, пусть это будет даже трагедия. Встретившись с Норой, не проявляй секса, отвлекись от своего неуемного пениса, бухайся в ноги, обними ее туфли, положи свой нос меж двух ее туфлей, попроси помощи. У кого еще тебе просить помощи, если не у своей Беатриче?
На кафедре археологии пили кофе и ели кейк: отмечался день рождения секретарши Фран. Царило легкое возбуждение, часто вызываемое избытком сладкого. Каждому приходящему предлагали ломтик пирога со всем радушием, свойственным вирджинским женщинам; не сочтите за каламбур, любезные острословы. «Режиссер-в-резиденции» не без удовольствия выпил кофе и отъел от кейка, напомнившего ему самого близкого человека из всех когда-либо живших и живущих вокруг, бабушку Ирину. При всей отдаленности арбатских пирогов от вирджинских у них все-таки были общие корни в Страсбурге. Если я не прав, пусть меня поправят – так звучит излюбленная фраза советского отрочества, при помощи которой многие нерадивцы смогли избежать заслуженного наказания.
Все присутствующие дамы сказали ему, какая это приятная неожиданность увидеть на их скромном торжестве звезду нашего театра доктора Корбаха. Многие в университете величали его доктором Корбахом, и ему всякий раз хотелось ответить на земский манер: «Покажите язык!» Ему удалось отвести в сторону виновницу торжества сухопарую шотландку Фран, о которой Нора в унисон со всем департаментом говорила: «На нее всегда можно положиться». Они остановились в углу под плакатом, изображающим стомиллионнолетнюю окаменелость, что волею стихий оказалась похожей на египетскую игрушку всего лишь шеститысячелетней давности. По замыслу авторов плаката сравнение этих двух цифр должно было что-то сказать человеческому уму и сердцу.
Александр Яковлевич и в этот раз не потянул на трагедию. Напротив, начал лепетать что-то несуразное: «Прошу прощения, Фран, за вторжение на ваш праздник, но я, видите ли, ищу Нору Мансур. Мне пришлось тут довольно долго путешествовать, и я потерял ее след, а тут как раз приехал из Лондона наш общий друг, и ему нужен ее совет по важному научному вопросу». С давних пор АЯ знал, что секретарши любят, когда их посвящают в подробности, даже фальшивые. «А разве вы не знаете, доктор Корбах? – начала было Фран, но доктор Корбах тут поправил ее: „Саша, плиз“. – Да, Саша, спасибо. Послушайте, Саша, ведь Нора третьего дня уехала в Ирак. Она там собирается присоединиться к экспедиции Лилиенманна. Как? Вы не знали об этом? Саша, вы побледнели! Примите аспирин!»
Эти американцы, думал он, все больше бледнея, верят в свой аспирин как в панацею.
Фран, добрая душа, взяв его за запястье как бы ненароком, а на самом деле, похоже, подсчитывая его пульс, продолжала делиться информацией. У Норы начался двухгодичный академический отпуск, sabbatical. Сколько времени она будет в Ираке? Думаю, не меньше трех месяцев, но потом она, кажется, хочет составить свою собственную команду. Во всяком случае, Фран отправляла за ее подписью немало писем по этому поводу. Вы, конечно, понимаете, Саша, с ее именем теперь для нее все двери открыты. Все только и мечтают увидеть Нору Мансур. Соседи Фран не могут поверить, что она еженедельно пила кофе с Норой в преподавательском клубе. Конечно, мы все будем по ней скучать. И вы, как я вижу, тоже. Что поделаешь, Саша, наши профессора нередко ведут жизнь бродяг. Насколько я понимаю, речь идет о серии серьезных раскопок на пересечении караванных путей. Иными словами… «Иными словами, она надолго уехала», – тихо сказал он.