Нору окликали и к ней бросались. Происходил обычный обмен любезностями: ю-лук-грейт-ю-ту-лук-грейт![173] Никто почему-то не спрашивал ее о космической экспедиции. Может, потому, что правительство замешано, гадал АЯ. С дринками в руках они подсели к одному из многочисленных круглых столов. Официанты проносили большие подносы, предлагали лазанью, шпинатовый салат со сколлопами,[174] куриные якитори под соевым соусом. Все было просто, очень просто.
За их столом собралось персон не менее восьми; обаятельные продолговатые лица, чуть смущенные улыбки интеллигенции Восточного побережья. Присутствовала одна черная пара, явно не претендующая на какое-либо особое внимание. Особое и явно позитивное, ободряющее внимание было направлено, надо сказать, на Александра Яковлевича. Оно как бы говорило: вы уж извините за любопытство, но мы все знаем Нору, но не знаем вас. Вы нам нравитесь, Саша Корбах, но вы, пожалуйста, скажите что-нибудь, ну, схохмите или хотя бы чихните в салфетку и будете друг!
Через стол от них сидела Клунни Кудела, женщина крупного жадного тела и цыганистого лица. Да и одежда ее была, пожалуй, сродни убору королевы табора. Вдруг она уставилась на Александра Яковлевича, да так пристально, что он как бы воспротивился: идите, мол, матушка, прочь со своими гаданиями. В их компании заговорили о лауреатке. Какая милая эта Клунни Кудела, вы не находите? О, она просто найс! После того, что выпало на ее долю, она выглядит просто чудесно, не правда ли? Вы знаете, ребята, я с ней сегодня разговаривал. Как себя чувствуете в Штатах, спросил я. Прямая и мужественная, она просто подмигнула и сказала: We shall overcome![175]
Затем произошел диалог, который потом в перепутанном виде стал являться Корбаху по ночам словно невнятица его собственной судьбы.
Кто-то спросил: «Она вам нравится, Саша?» Внезапно для самого себя он ответил: «Не очень».
Нора в этот момент сильно пнула его под коленку.
– Перестань пинаться, – сказал он спокойно.
– Что ты имеешь в виду? – воскликнула она как бы со смесью юмора и возмущения, то есть давая и ему и себе возможность отступления.
– Да просто хочу, чтобы ты не пинала меня под столом в мою чувствительную коленку. Твои сигналы, Нора, даже такие неуместные, не заставят меня замолчать простейший факт – мне не очень-то нравится эта ваша Клунни Кудела.
– Спокойно, Саша, – сказал кто-то за столом, кажется, мужчина. – Она может вам лично не нравиться – иногда это случается, случаи необъяснимой враждебности, – но вы же не можете отрицать ее вклада в борьбу против апартеида.
Корбах покивал с пониманием, но потом вдруг рубанул ребром ладони по краю стола, словно матрос «Кронштадтской коммуны».
– Простите, я даже не думал об апартеиде. То, что я сказал, не имеет никакого отношения к апартеиду. И я бы хотел добавить, сэр…
– Джек, – мягко подсказал оппонент.
– Спасибо, Джек. Простите, Джек, но мне кажется, что таким людям, как вы и ваши друзья, не могут нравиться женщины этого типа.
– Ты вне ума сегодня, – свирепо сказала Нора по-русски.
– Совсем нет, моя любовь. Совсем. Нет. – Он чувствовал себя вполне по-идиотски, но тем не менее почему-то не мог оборвать себя на полуслове. – А вы, мои друзья, почему бы вам не выплюнуть горячую картофелину из ваших ртов? Неужели вы не видите декадентской, похотливой, развращенной и вероломной сути этой вашей Клунни Кудела? Я знаю, вы скажете: она страдала, ее муж все еще в тюрьме и тэдэ. Не знаю, как она страдала, но сочувствую ее мужу, особенно после того, как увидел его жену. Да, господа, особенно после того, как встретился с ней взглядом в этом зале.
В этот момент он услышал цоканье копытцев улетающей прочь лошадки. Нора стучала каблучками, улетала, улетучивалась. Он смотрел ей вслед, думая о том, как женщины могут так быстро и ловко передвигаться на шпильках. Потом встал и пошел за ней, но прежде поклонился всей компании. Жаль, ребята, что вы не понимаете того, что и ежу понятно. С первого взгляда на эту бабу видно, что ей нельзя давать премию имени благородного человека. Произнеся это, он сообразил, что произнесено по-русски, но повторяться на тарабарщине не стал. Клунни Кудела продолжала не отрываясь смотреть на него. Даже восторженные поклонники ее не отвлекали. Он резко бросил в ее сторону ладонь с растопыренными пальцами, как будто пытаясь закрыть телекамеру.
Нора стояла на углу Коннектикут и малого отрезка улицы «L» (Love?), в конце которой перпендикуляром к асфальту светилась вывеска ABC NEWS. По широкой Коннектикутской меж тем сквозь медленные закрутки пурги, как в свое время по улице Горького, шарашил негустой траффик. Вот такие тоненькие фигурки, кутающиеся в псевдомеховые полуперденчики (ведь настоящий-то мех – это преступление против гуманности), вот такие-то фигурки на углах по ночам возле отелей (мысль Саши Корбаха, как вы, конечно, заметили, сударь, в кризисные минуты имела склонность отвлекаться от сути дела), вот такие фигурки дам, поджидающих вызванное такси, нередко ведь могут быть приняты за проституток, не правда ли?
«Оставь меня, Алекс», – сказала Нора, не поворачиваясь. Ну, теперь надо что-то сказать в свое оправдание. «А что я сделал? – спросил он. – Ничего позорного, кроме правды, я не сказал. Эта ваша новая пассия Клунни Кудела – просто полубандитка, иначе и не скажешь. Я знаю, ты думаешь, что русские в их антикоммунизме смыкаются с западной „правой“, с расистами, со столпами эксплуатации. О, как ты не права, Нора Мансур, урожденная Корбах!» Подошла машина. Нора открыла дверцу: «Оставь меня, Алекс!» Пробую последний вариант: «Когда мне тебе позвонить?»
Она наконец повернула к нему лицо. Серьезность, печаль, губки дрожат, любимая, не уходи! «Не надо звонить. Я хочу от тебя отдохнуть, Алекс».
Уехала. Да, этот удар сродни тому – самшитовой палкой по голове. Но все-таки не убивающий, нет-нет, не убивающий! Ведь все-таки она сказала «отдохнуть» – значит, не навсегда, не правда ли? Вопрос к вам, медлительные ведьмы вьюги: не правда ли?
7. Откликнись, Нора!
Прошло несколько недель без Норы. За это время несколько раз прилетал Чапский. Вдвоем они посещали толковых ребят из «Старой Конторы». Эд Пибоди однажды мягко упрекнул Чапского за то, что тот во всех своих интервью упоминает их проект. Есть одно соображение, Стив, не очень важное, но все-таки. Тема этого фильма очень неприятна советским даже сейчас, а агентура влияния у них рассеяна по всему миру. Многие люди в этой сети даже не подозревают, что они помогают большевикам, а некоторые даже убеждены в обратном. Преждевременная паблисити может вызвать нежелательную суету на Лубянке, вот в чем дело.
Чапский сказал: – «Учтем, Эд. Спасибо. Возьмем это серьезно». – Он засмеялся. Вообще-то ему кажется, что в Москве начинается распад. Им, похоже, на все наплевать. Он недавно там был пролетом из Токио, впервые за двадцать три года. Никто на него не обращал никакого внимания, а ведь еще недавно называли «пресловутым Чапским, зоологическим антисоветчиком». Шлепнули транзитную визу за сто двадцать баксов, и гуляй. В Москве огромные очереди стоят за костями – запечатанными в целлофан мослами под названием «суповой набор». Голодных на улице все-таки не видно, только глаза у всех голодные, рыскающие, вопрошающие. Все по привычке мрачно хамят, но в то же время и в глаза друг другу заглядывают: может, кто-нибудь знает, что нас ждет? Была такая песня в одном старом советском фильме: «В воздухе пахнет грозой». Сашка, переведи эту строчку для Эда. Ну, правильно: The air smells of thunderstorm.
Эд Пибоди скромно покашлял:
– «Выборгская сторона», кажется?
Александр изумился:
– Да вы, стало быть, и по-нашему можете, Эд?
Большой начальник пожал плечами и развел руками:
– А как вы думаете, Саша, мог бы я сидеть в этом кресле без знания русского языка?
Чапский продолжал делиться московскими впечатлениями. Там теперь все их основные тотемы под вопросом. Даже каменный караул у Мавзолея Ленина дрогнул. Солдаты тихонько переговариваются и хихикают.
– Это пиздец, – прокомментировал Александр.
Пибоди восхитился:
– Вот что значит человек искусства: за несколько минут преподносит столько деталей! Хотелось бы мне иметь таких наблюдательных сотрудников! – Он продолжил: – И все-таки воздержитесь от паблисити, Стив, на данный момент. Неплохо было бы даже где-то бросить, что проект провалился.
– Ну уж, дудки, – пробурчал Чапский. После московских воспоминаний он стал переходить из своей легкости – «Пан-Штеф-з-Варшавы» – в свою грузность знаменитого мрачного режиссера.
Совещание тем не менее продолжалось. Моджахеды, хоть и получают от нас деньги и оружие, наотрез отказываются от сотрудничества в вопросе о пленных. Заложничество для них непременная часть войны. Иногда все-таки удается вытащить некоторых счастливцев. Как раз сейчас прибыла в Пешавар группа из пяти человек. С моей точки зрения, гайз, вам хорошо бы прокатиться в Пешавар. Чапский встряхнулся. Что за вопрос, конечно, дернем в Пешавар! Проедемся по афгано-пакистанской границе. Может, даже перейдем эту границу в двух-трех местах. Пибоди улыбнулся. Только не говорите об этом в ваших интервью, Стив.
Перспектива оказаться на другой стороне Земли, в Пешаваре, как-то странно поразила Александра. Он подумал, что за годы эмиграции еще ни разу не выезжал из Соединенных Штатов. По советскому ощущению Штаты котировались как некая окончательная заграница. Куда еще стремиться из американского дома? Оказывается, в Пешавар. Пробраться через границу в эти страшные горы, в края, где может догнать советская или мусульманская пуля, где и тебя могут посетить дантовские откровения.
Нора не звонила. Прошло уже несколько обезноренных недель. Как будто и не было ее никогда у меня. Несколько раз он оставлял ей мессиджи на ответчике – сначала псевдо-легкомысленные, потом шутливо-умоляющие, потом просто отчаянные, – ответа, увы, не последовало. Входя в квартиру и видя мигающий красный сигнал, он бросался к трубке, валился с ней прямо в пальто на тахту: «Ну, говори же, говори!» Телефонная кассетка передавала только чепуху из «Черного Куба» или из «Чапски продакшн».
Однажды он увидел Нору на кампусе. В кожаной куртке, с большим шарфом через плечо, она переносила из одного здания в другое несколько бумажных рулонов – карты или диаграммы. Он побежал по диагонали через газон, чтобы перехватить ее перед входом в здание, но вдруг сообразил, что она идет не одна, а с целой кучей других лиц. Очевидно, какая-то конференция двигалась. У всех были значки идентификации на лацканах, и все были в прекрасном настроении. Включая Нору. Она хохотала. Ах так, мадам? Вам весело? Вы, кажется, уже отдохнули от Сашки? Вполне излечились от пагубной страсти? И он круто повернул назад.
Ну конечно, милостивые государи, она видела, как он рванулся, потому и начала хохотать с другими участниками межуниверситетского коллоквиума «Стыки караванных путей и взаимовлияние паганизма». Ведь так по идее и должно быть: тот, кто занимается человеческими останками, должен обладать чувством юмора, не так ли, судари мои?
Несколько раз он посылал ей тексты менестрелей, закладывая их в желтые конверты многоразового использования внутриуниверситетской почты, которые не заклеиваются, а закрываются при помощи тесемки, что обкручивается вокруг бумажной пуговицы, как ни покажется это странным.
Отправка этих эпиталам тоже как бы содержала некоторый ненавязчивый юморок, но все-таки больше уже походила на мольбу: откликнись, Нора! Она не откликалась. Он готов был уже в духе юного Блока, что выслеживал на петербургских улицах розовощекую Любовь Дмитриевну, бродить вокруг ее дома на Вест-энде, где они провели столько счастливых часов, но не было никакого смысла в таких брожениях. Даже пятки ее не увидишь: колесит в своем «бенце», а возвращаясь, ныряет в подземный паркинг, откуда взмывает прямо в свой пентхаус; ни слова, о друг мой, ни вздоха!
Безобразнейшая идея обратиться за помощью к господину Мансуру, к счастью, даже не приходила в голову Александру Яковлевичу, да и мы с вами, друзья, не будем упражняться в столь грязном водевиле «Муж и любовник в поисках женщины». Оставалось только превратиться в посмешище университета «Пинкертон», в Пьеро с унылой мордой, обсыпанной мукой, – возможность второго ударения в этом слове просто приглашает в комедиа дель арте – околачиваться возле кафедры археологии, где она, как нам хорошо известно, редко бывает, а то и притащиться на ее семинар, что, очевидно, и придется сделать, отправив в отставку гусарский афоризм «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».
По вечерам он часами сидел в кресле, глядя в окно, где проскальзывали на велосипедах гомики Дюпона и где из пиццерии «Везувио» выходил огнедышащий Циклопиус и мрачно запахивался в свое огромное пальто. Без Норы нет смысла писать, петь или ставить фильм. Только лишь в театре ошиваться еще можно без Норы. Интересно, что даже жалости у нее нет ко мне, это очень любопытно. К маленькому Феликсу она пронизалась жалостью и любовью, ко мне нет. Вот вам разные формы любви. Чувство к Феликсу, очевидно, ближе к тому, о чем говорила в Раю Беатриче трепещущему Данту. Рядом с этим наши слияния, видимо, ничего не стоят, это любопытно, не так ли?
Ладно, хватит о любви, есть и другие сферы жизни. Даже по телевизору иногда в промежутках между сексуальными дискуссиями показывают вашингтонские приключения Горбачева. Генсек появляется в самых неожиданных местах столицы. Ну вот, пожалуйста, подходит к витрине книжного магазина. Там выставлен его портрет советского производства, то есть без «семи пятен во лбу». Вздохнув, говорит сопровождающему вице-президенту Бушу: «Сам себя тут не узнаю, Джордж, вот вам образец социалистического реализма».
С тем же Джорджем небрежно, в светской манере, Горбачевы прогуливаются по торговой галерее «Джитаун-парк». Опытным советским взглядом Саша Корбах подмечает, что у Раисы Максимовны при осмотре прейскуранта начинается что-то нервное. Официальный гость, однако, спокоен и не без лукавинки. «Любопытно, Джордж, как этот магазин будет выглядеть через день после нашего с вами визита».
Еще одна зарисовка. Где-то явно поддав, компания вваливается в The Blues Alley, а там не кто иной, как Диззи Гиллеспи раздувает свою трубу с отводной трубочкой. Горбачев поражен такой ловкостью американцев. Да ведь это же тот самый, ну великий, ну за мир который. Идет к музыканту, раскрыв объятия: «Хеллоу, хеллоу, дорогой вы мой, у нас вся страна вас любит, Полюшко-поле!» У Диззи закружилась джазовая башка: «Ну и гость у нас сегодня, ребята!»
Грубый монтаж, подмечает Александр Яковлевич оком профи. Горбачев и Гиллеспи беседуют о судьбах современного искусства. Оба пришли в себя и выглядят великолепно. Первый давит на извечную советскую лукавинку, унаследованную от первого вождя.
«А вот скажите, какой мессидж вы бы послали своей музыкой вашим поклонникам в Советском Союзе?» Второй строго изрекает великую мысль: «Music has no messages, Sir!»[176]
Горбачев жмет руку трубачу, направляется к выходу. Вдруг мелькает хороший кадр: у стойки бара пожимает плечами старая накрашенная дама. Корбах выключает телевизор. Мрак на минуту овладевает комнатой, потом начинает сдавать позиции. Первым высвечивается, конечно, белый телефон, этот гад, который может в любой момент осчастливить валяющееся в кресле тело; может, но не хочет. Но чу, этот момент, кажется, пришел: резкий звонок проходит конвульсией по названному телу.
Нам кажется, вряд ли даже заядлые оптимисты из числа наших читателей подумают сейчас, что это Нора. Мы поаплодируем, однако, тем, кто решит, что по подлой логике вещей должна сейчас появиться другая женщина. Так оно и оказалось. Низкий женский голос, что называется «зовущий», а то еще и «влекущий», попросил мистера Корбаха. Ну правильно, друзья, она звонит из-за угла, из таксофона. Овал ее лица частично скрыт драгоценным мехом. Ну вот, скажут из вашего числа антиаксеновисты, еще одна красивая баба! Этот автор создает фальшивую реальность, принимает желаемое за действительность. Что ни женский пол у него, то обязательно красавица: Анис, Сильви, Марджори, Ленор, Нора, мамочка ее Рита О’Нийл, прочие. Есть даже и гипертрофическая красавица в лице калифорнийской фаворитки Бернадетты де Люкс. Если же и появится, очевидно вопреки авторской воле, какая-нибудь некрасавица, ее обязательно оттянут на периферию.
Вот и сейчас, едва наша главная Нора Мансур, звезда наших очей, как бы сказали в русской байронической литературе, откуда она, собственно говоря, и явилась, едва лишь она проявила тенденцию к выходу из сюжета, едва лишь возникла потребность в новой женщине, как тут же в целиком, от головы до пят, стеклянную телефонную будку вбегает еще одна, ну конечно, красавица. И эта баба испанского наклонения, пряча в драгоценных мехах часть своего овала, телефонирует нашему Александру Яковлевичу своим волнующим контральто. Все это как-то расходится с реальным положением вещей в Дистрикте Колумбия, где число некрасавиц в значительной пропорции превышает число кандидаток в наши героини, где, собственно говоря, и драгоценные меха не особенно в ходу, а если уж и кутаются во что-то овалы, то разве что в воротник стеганого «дутика», и где ноги не появляются в разрезе этих драгоценных мехов, подобно героиням оперетты Оффенбаха, а скромненько чапают на службу, демонстрируя плохо натянутые колготки.
Все это так, друзья, попробуем мы защититься, но ведь романная реальность ой как отличается от реальной реальности: в романе автор дает волю своим прихотям, ради чего рискует даже местом в «серьезной литературе», где нынче не сыщешь ни одной хорошенькой мордахи, не говоря уже о паре нимфообразных ног. В заключение этого полемического и не очень-то уместного пассажа мы рискуем напомнить нашему читателю, что он является соавтором прозаического произведения и, если у него есть потребность в реализме, он может спокойно прибавлять нашим героиням длину носов, оттопыривать им уши, отягощать задки и ставить под вопрос прямизну ног. Мы же от себя упрямо скажем, что наша баба, ну, та, что сейчас говорит с АЯ из телефонной будки возле кинотеатра «Двуликий Янус», была воплощением фанданго. «Саша Корбах, это с вами говорит ваш будущий друг, и он очень близок к вам в данный момент», – пропело контральто. «Ну так приезжайте! – Баритончик АЯ сбился на дискант. – Запишите адрес».