Перед отъездом надо попрощаться с памятниками любви. Так полагается в среде современного байронизма. Так же было и во времена «нового сладостного», а то и еще раньше. Много раньше. Взмываем в лифте на бастион башни царя Соломона. Все стекла этих пентхаусов давно выбиты, гуляет свора ветров, вздувает оставшиеся занавески. Банные халаты бродят по комнатам, что твои гаитянские призраки. Вздувшиеся каким-то неведомым говном туалеты смертельно разят. В углу бастиона сидит согбенный и страждущий брат по любви Омар ибн-Кесмет Мансур. Саша, я получил официальное извещение о разводе, плачет он. Несправедливо, брат! Как-то противоречит этот акт законам Хаммурапи. Пусть я не был любим, но я все-таки хранил ее тайну. Эй, браток, держись, сейчас тебя сдует вместе с этой тайной! Ну вот и сдуло. Тайна Норы Мансур, нелепо размахивая махровыми крыльями, пытается присоединиться к клину гусей и тает в сумерках.
Последняя надежда на что-то прекрасное ждет тебя, Саша, на холмах Мэриленда, где благородные лошади шелковыми своими гривами и хвостами овевали вашу первую встречу. Но что это? Лишь расклеванные стервятниками скелеты коней пасутся теперь на голубых склонах, да и они медленно осыпаются в прах прямо перед твоим взором. Охолощенный, тащится из рощи производитель, с которым ты вел свои диалоги осенью 1983 года. В приверженности своей к существованию, то есть к мясистости, он стал огромен, как битюг Александра Третьего. Медленно разворачивает к тебе свои великолепные ягодицы и раскорячивается срать. Выпучивается из-под хвоста пожарный шланг сероватого кала, обрывается, падает яблоками и снова тянется шлангом. И срет он, и срет. Облокотившись на тот же самый забор, Александр Яковлевич Корбах с такой же сраной медлительностью все плачет и плачет.
12. Get up, Lavsky!
Ну, хватит этого говна! Он еще может вернуться к жизни, к глубокой прозрачности флорентийских небес. Тот, кто намерен его спасти, медлит просто из чувства такта. Надо же дать пьяному человеку проспаться. Ему надо встать, ужаснуться перед своей физиономией в зеркале ванной, выжать полтюбика пасты в пасть, долго там шурудить подвывающей электрощеткой, трясти башкой, сбрасывать быль и небыль вчерашнего, вдруг вылупляться в зеркало с ощущением, что вылупившийся ему не родня, бормотать «на хуй, на хуй», профузно отблеваться и стонать над отощавшим животом.
Наконец, когда доходит до кофе, раздается дверной звонок. Наш герой сволакивает свое тело вниз по лестнице. Наверное, опять студенческие курсовые, эти гадские мидтермс,[181] чего же еще ждать. Открывает. В глаза ему и во все лицо смотрит февральский день 1988 года. Упавший за ночь снег дарит запах детства и родины. На ступеньках в неисправимо ковбойской позе, хоть и в кашемировом пальто, сдержанно посвечивая немолодыми, но полными юмора глазами, стоит спаситель погибающего индивидуума, беглый миллиардер нашего триллионного романного (по сведениям журнала «Форбс») бизнеса Стенли Франклин Корбах собственной персоной. «Get up, Lavsky! Collect your limbs and all drops of your consciousness! It’s time to do the real things!»[182]
VIII. Граница
Часть IX
1. «Galaxi-Korbach»
К началу последней трети нашего представления мы можем уже отметить некоторую ободряющую регулярность: хронологические разрывы между частями составляют у нас приблизительно три года. Реалистическая тенденция, стало быть, нарастает. Недружеский критик, конечно, может резко возразить – и она это, конечно, сделает, – сказав, что хронологическая регулярность играет у нас роль дымовой завесы, под покровом которой события прыгают с присущим модернизму хаотизмом.
Пшоу, мадам, не заставляйте нас напоминать, что прием литературных реминисценций был в ходу и у Тургенева. Открыв в изумлении чей-то рот, мы все-таки не забыли его и захлопнуть, а уж сколько реминисценций мы через этот рот пропустили, это наше личное с читателем дело.
В этой части у нас роль открытого рта будет играть пространство ночной Атлантики в декабре 1990 года, и мы клянемся, что пространство это не останется без присмотра вплоть до своевременного пересечения оного к концу главы.
Итак, мы на борту Стенли Корбаха личного джет-лайнера, что снялся из нью-йоркского аэропорта Ла Гардиа по направлению к «старым странам». Видимость неограниченная, и все небесные тела сияют как сверху, так и снизу, отражаясь в далеких водах. Самолет принадлежит к семейству «Galaxi» израильского производства, хотя данный образчик был сделан специально по заказу Фонда Корбаха и отличается от серийных более внушительными размерами, более сильными моторами и в два раза большей дальностью безостановочного полета. «Не-плохой дельфин», – говорит капитан Эрни Роттердам, похлопывая самолет по пузу перед каждым полетом. По его мнению, нафаршированная самой отменной технологией машина уже приблизилась по интеллектуальному уровню к мыслящим животным Земли.
Двигатели спокойно жужжали, то есть мыслили на свой лад, в то время как четверо мужчин в кокпите были погружены в свои собственные размышления. Капитан Роттердам, сорокапятилетний ветеран ВВС США, поглядывая на сферический дисплей приборов, разумеется, думал о женщинах. Раньше у него была какая-нибудь парочка-другая славных попок в окрестностях базы. С тех пор как он стал работать на фонд, круг его подружек непомерно расширился, поскольку он летал теперь по всему миру и останавливался то в Риме, то в Джакарте, то в Йобурге на несколько дней, а то и на неделю. Не староват ли я уже для такого хоровода, думал капитан. В Москве он еще не бывал, но много и о ней слышал ободряющего.
Тем временем его штурман Пол Массальский, сидя за спиной капитана и делая вид, что изучает маршрут, читал новый роман одного из пассажиров сегодняшнего рейса, Лестера Сквэйра. Книга называлась «Пальцы пианиста» и рассказывала историю, от которой кровь сворачивалась в жилах. Джазовый пианист был британским агентом в Западном Берлине. Его похитили гэбэшники, ведомые человеком под странным именем Завхозов. Чтобы выжать из пианиста секретный код, они стали обрубать ему пальцы, фалангу за фалангой. Возлюбленная пианиста, майор службы М15, в которой посвященный мог бы без труда узнать самого автора, взяла дело мести в свои собственные нежные, но пружинистые пальцы. Какой все-таки талант, думал Массальский, написать книгу, которая продается в любом аэропорту мира, от которой бросает в дрожь даже навигаторов!
Кресло рядом с пилотом было специально сконструировано для босса. Оно давало достаточно комфорта его существенно преувеличенному телу. Перед собой на столике Стенли имел пару очков для чтения, записную книжку, лэптоп-компьютер, томик Боккаччо, ну и, конечно, стакан виски. Если бы он не летел в своем собственном джете в своем собственном направлении, его можно было бы принять за чудаковатого пенсионера, коротающего бессонную ночь в своем скромном кондоминиуме. В настоящий момент он занимался тем, что выискивал нужные телефоны в книжке, вводил их в компьютер, соединял компьютер с главным мыслящим инструментом самолета и приспосабливал наушники и микрофон к соответствующим частям своей головы.
Прямо за ним в полугоризонтальной позиции расположился его четвероюродный кузен. Алекс Корбах направлялся на свою родину после семи-с-половиной-летнего отсутствия. Сидя в поднебесье, он старался не думать о быстро приближающейся встрече с Москвой. Увы, он не мог не думать об этом. О’кей, приходил он в раздражение, буду думать об этом. Увы, ни одна стоящая идея не приходила ему в голову. Он ничего не чувствовал, кроме засасывающего нудного беспокойства. Что я собираюсь там сказать? Что я там увижу? Кого мне там любить? Почему я туда прусь с такой странной, реактивной поспешностью? Беспокойство переходило в тяжелую дремоту. Сквозь жужжание двигателей до него доносился оживленный голос Стенли. Что за энергия у этого слона, ей-ей, позавидуешь!
– Привет, Хуан! – сказал кому-то Стенли через свою систему. – Как я рад слышать твой голос, бадди! Надеюсь, не разбудил ваше величество? В полной униформе? Инспектировал гвардию? Жаль, что меня не было с вами. Люблю смотреть, как ты инспектируешь гвардию. Да нет, просто так звоню, просто поболтать. Я на пути в Европу и через неделю смогу, пожалуй, к тебе залететь. Прямо на Ибицу? О’кей! И Слава там будет? Замечательно! Вы со Славой почему-то очень подходите друг другу. Я тоже? Ну что ж, сыграем трио! – Чем дольше эта болтовня продолжалась, тем яснее для Алекса становилось, что собеседником Стенли является король Испании.
После этого разговора босс вызвал какого-то Чарли и спросил его между прочим: «Как там твоя зануда?» – что заставило предположить в нем какую-то исключительную заботу о царствующих фамилиях.
Затем, повозившись немного с компьютером, он неожиданно сказал по-русски:
– Привет, Михаил! Это Стенли, ремембер ми? Йес, это Степан Давыдович, эт ёр сервис![183] Что? Что? Не понимати. Тож не понимати? Ду ю хэв эн интерпритер эт хэнд?[184] Не понимати? О, шит!
Александр поднял свое кресло в прямую позицию:
– Стенли, я могу тебе помочь с этим парнем.
Стенли хохотнул:
– Почему мне это раньше не пришло в голову? Возьми дополнительные наушники и помоги мне с ним поговорить. При нем сейчас нет переводчика.
– Здравствуйте, – сказал Александр в вишенку микрофона. – Стенли Корбах вас приветствует.
– Рад вас слышать, Стенли, – сказал Михаил. – Вы откуда звоните?
– Из самолета, – пояснил Александр, – перелетаем Атлантику.
– У вас что там, русский на борту? – спросил Михаил.
Александр перевел ответ Стенли:
– Нет, все американцы, но, к счастью, один знает по-русски.
– Хм, – сказал Михаил, и по этому «хм» Александр понял, что отношения с этим Михаилом у Стенли не такие задушевные, как с Чарли и Хуаном. – Чем могу быть полезен, Стенли? – Не исключено, что этот Михаил боится подслушивания.
Стенли стал объяснять: «Послушайте, Михаил, мы направляемся в Москву. Наш фонд был приглашен на сессию „Мемориала“. По непонятным причинам визы не были готовы вовремя. Все-таки я решил лететь. Надеюсь, мы не встретим препятствий в Москве, тем более что мы везем проект исключительной важности для Советского Союза. Вы, может быть, помните наш разговор два года назад в Риме».
– Что же вы меня раньше не предупредили о вашем приезде, Стенли, дорогой? – вздохнул Михаил. – Такие главные, основные вещи надо сообщать заранее. Ведь они расширяют наши горизонты. Они требуют серьезной подготовки. Мы вас примем, конечно, по первому классу, ведь Россия даже во времена царизма отличалась гостеприимством. Сколько человек в вашей группе?
– Нас десять, – сказал Стенли и добавил полушутливо: – Все евреи.
Михаил выдал внушительную паузу, показывая, что шутка неуместна.
– Да ведь все евреи, хотя бы частично, – усмехнулся Стенли.
– В Америке может быть, у нас не все, – сказал Михаил. Непонятно, юморил ли он теперь в тон Стенли или был мертвецки серьезен.
– Мне всегда нравился ваш юмор, Михаил, – все-таки сказал Стенли. – Знаете, есть одна закавыка в списке нашей группы. Тут у меня Алекс Корбах такой, мой друг и родственник. Он был лишен советского гражданства восемь лет назад. У Брежнева не было чувства юмора, Михаил. Надеюсь, это нетрудно решить во времена перестройки, верно?
– Что-то я не понимаю, – вздохнул Михаил. – Как это так, ваш родственник был лишен советского гражданства?
– Он вам сам сейчас объяснит, – сказал Стенли.
– Кто?! – едва ли не вскричал Михаил. Как это водится у таких людей, он забыл, что говорит через переводчика.
– Речь идет обо мне, – сказал тут АЯ. – О вашем переводчике, м-м-м, господин Михаил. Я Саша Корбах, может быть, слышали? Из театра.
– Саша Корбах?! – воскликнул Михаил. – Да что вы там делаете?
– Где там? – АЯ в свою очередь как-то нелепо поразился. Слово «там» почему-то показалось ему непонятным.
– Ну, вообще там, не у нас, за пределами, – произносил Михаил с возрастающим возмущением.
Тут уж и АЯ вздрючился:
– В настоящий момент перевожу разговор своего родственника Стенли Корбаха с человеком по имени Михаил.
– С Михаилом Сергеевичем Горбачевым.
– Да я уже понял. Весьма рад познакомиться.
– А вот я не весьма.
– Что же так?
– Мы с вашими песнями все-таки жили, Саша, мечтали об изменениях к лучшему. А вы там у американских богатеев. Такие люди, как вы, должны работать на нашу перестройку, быть флагманами процесса, а вы в переводчиках.
– Любопытно, как я могу быть флагманом, когда у меня гражданство отобрали?
– Это не оправдание.
– А мне и не нужно никакого оправдания.
Короткая пауза. Что-то шуршит. Бумага, что ли? Или мысли шуршат? Горбачевские или мои? Скорее всего, шуршит что-то нешуршабильное в пространстве.
– Не нужно противопоставлять себя родине, – произнес Горбачев с тошнотворным советским выражением. – Видно, мы ошиблись, когда за своего вас держали. – Тут он, кажется, понял, что что-то не то говорит. – Как-то мы вас с новизной ассоциировали, Саша Корбах. С романтикой, с общечеловеческими ценностями.
– Вы меня с кем-то путаете, Михаил Сергеевич, – холодно подвел черту АЯ. Хорошо хоть на три буквы не послал творца развала. Неужели он говорит на запись, на какую-то гэбэшную пленку? Вдруг все, чем он до слез восхищался последние два года, сотни тысяч русских, идущих по телеэкранам мира под лозунгами демократии, – превратилось в склизкую фальшивку, в дешевую интригу «флагманов».
– Ну хорошо, переведите вашему боссу, что в Шереметьево вас встретят люди из моего аппарата.
Только сейчас Александр заметил, что Стенли, повернувшись на сто восемьдесят градусов, следит за выражением его лица. Тяжелая рука четвероюродного опустилась на его плечо, пока он завершал разговор с осмотрительным пареньком Михаилом.
– До скорой встречи, Стенли!
– До скорого, Михаил!
Александр высвободился из-под руки Стенли и пошел в кабину. Она была освещена только линией маленьких ламп вдоль прохода.
Все уже спали, убаюканные мощными «роллс-ройсами»: Лейбниц, Сквэйр, Агасф, Дакуорт, Пью, а также «стюардесса» Бернадетта де Люкс, которая, как читатель видит, умудрилась за последний хронологический отрезок прибавить аристократическую приставку к своей и без того роскошной фамилии и вычесть тридцать фунтов веса из своего щедрого состава. Все знают, что потеря веса – это тоже существенное приобретение в наше время, во всяком случае, оно помогло ей стать одной из самых заметных блядей Нью-Йорка.
Алекс подошел к бару, налил себе виски и сел у окна. У проклятого пойла был вкус бессмысленно разбазаренной жизни. Сколько раз я говорил себе не пить этот сорт с толстозадым оптимистом, вышагивающим на этикетке. Горби заявляет на меня какие-то права. Я, оказывается, все еще должен что-то этой родине-суке. Этой суке или ее детям никогда не придет в голову, что они изуродовали чью-то жизнь. Блевать я хотел на вас, подонки! Никакой России я больше не принадлежу, как не могу, увы, принадлежать и Штатам, какими бы соединенными они ни были. Жаль, что и океану я не принадлежу, что лежит посредине, а принадлежу только моменту, у которого нет ни прошлого, ни будущего, одна лишь черная «ничегошность». Он осушил стакан и поправил себя с усмешкой: все-таки звезды и отражения звезд, все-таки спящая банда, летящая на Восток, все-таки красный огонек на крыле «Галакси».
Мы оставляем его дремлющим над океаном, чтобы использовать вольность романиста и пуститься в реминисценции, дабы рассказать, что произошло с нашими персонажами с того момента, когда Стенли Корбах появился на заснеженном крыльце Александра Корбаха.
2. Как Стенли Корбах с ходу решил все неразрешимые проблемы Александра
Его Величество Стенли обычно решал свои проблемы приблизительно в стиле своего любимого литературного персонажа Гаргантюа, который вычесывал из волос пушечные ядра, будучи в полной уверенности, что это всего лишь вши, подцепленные на грязных улицах Парижа. Проблемы Александра даже вшами-то ему не показались. Это была всего лишь перхоть, ее можно стряхнуть одним движением ладони. Леденящая кровь история о демонической кагэбэшной шантажистке просто рассмешила великана. Больше того, он был восхищен некоторыми деталями копуляций Алекса и Мирели. В частности, признанием Алекса в том, что его пронзило странное чувство, когда авантюристка оседлала его в своей норковой шубе. Я держал ее за меховую задницу, и мне казалось, что это ее естественная шкура, бормотал грешник. В этот момент я не возражал, чтобы все женщины превратились в таких пушных тварей. Стенли, который после операции на железе был постоянно озабочен подтверждением своей вирильности, решил немедленно начать серию экспериментов с разными типами мехов. Поздравляю тебя, о Брунгильда, подумал Алекс.