А какая, тут кто-нибудь воскликнет, картофельная пюре мыслима без куриного жира?! Вы скажете, что пюре немыслимо в женском роде? Нет, оно просто немыслимо без куриного жира! И уж нечего говорить о кнелях, блинцах и прочая и прочая.
Такой вот очаг жира существует посреди салатно-фруктово-клетчаточной Америки как напоминание о тех временах, когда прибавление в весе считалось признаком здоровья. Ну, в общем, что тут говорить, «Бифштексная Фимми» – это не просто обжорка, это часть культурного наследия, а упомянутые выше деликатесы всего лишь увертюра. Главная опера начинается с подачи стейков. Стейки у Фимми бывают трех видов: малые, средние и большие. Малый стейк представляет собой продолговатую штуку мяса длиною три четверти фута и толщиною два дюйма. Взяв эту вещь за один конец, любой из воинства Стенли Корбаха сможет отхлестать по щекам, а то и оглушить любого из воинства Норма Бламсдейла. Птицам лучше не попадаться среди этих траекторий – упадут замертво! Но вообще-то, господа хорошие, лучше уж ешьте эти вещи, кусок за куском, сдабривая их горчицей с добавлением куриного жира, пристрастием к которому еврейский люд заслужил особенную ненависть среди коренных народов.
В отличие от малого средний стейк удивляет своей округлостью. Он покрывает собой всю большую тарелку и посылает в сторону здоровенную кость, напоминая таким образом сильно увеличенную ракетку для пинг-понга. Ну и, наконец, перед нами венец Нижнего Ист-Сайда, большой стейк Фимми, этот уж напомнит нам о кортах Уимблдона! Тарелки для него не сыщете на Манхаттане, а посему подается он на деревянной доске. Густейший сок стекает с доски на скатерть, ставя под вопрос строгости кошрута. Еврейские полнокровные молодцы, что сто лет назад были нью-йоркскими биндюжниками, а сейчас стали адвокатами и кинопродюсерами, творят раблезианский пир, охлаждая себя кубами льда, из которых торчат горлышки водочных бутылок, и все более от такого охлаждения разгораясь.
Тут к этому привыкли, надо сказать. Любой удавшийся ужин кончается энным количеством проломанных черепов, раздробленных челюстей, пропоротых животов, оторванных ушей, ущемленных мошонок и самолюбий, особенно если к полуночи заведение попадает в осаду подонков короля Пикрошоля.
Пока что танцевали и пели. Публика рвалась к самодеятельности. Прилетевший из Израиля рок-бэнд хабадников вламывал по заказу любой ритм, только пейсы разлетались. Один народный певец заказывал «Хаванагилу», другой «Рэйчл, ю ар лайк э тиар ин май ай»,[191] третий вдруг возбужденно выскакивал с «Корнетом Оболенским». То и дело помещение сотрясалось массовым танцем, в котором неизменно можно было увидеть объевшегося старичка, что плясал, засунув большие пальцы под мышки, словно Ленин после принятия плана ГОЭЛРО. Тут же была и соблазнительная дамочка, заголявшаяся со скоростью морской львицы.
В тот вечер было особенно шумно, и потому Стенли попросил перенести все съестные сокровища своей компании в отдельный кабинет. Следуя по пятам за этим очередным парадом наших персонажей, мы должны сказать, что не очень отчетливо представляем себе, во что выльется этот чем-то чреватый ужин. В романостроительстве предварительно заготовленные чертежи нередко полностью опровергаются. Попав под влияние героев, автор отказывается писать по чертежам; ну что там, просто неинтересно. Невзирая на профессиональные дела и контрактные обязательства, мы должны признаться: не было бы нам интересно писать романы, мы их не писали б.
В отдельном кабинете Стенли обратился ко всем присутствующим: «Я надеюсь, банда, вы оценили тот факт, что я вас собрал именно здесь. Ведь „Фимми“ – это часть нашего общего наследия». – «Уж не хочешь ли ты сказать, что все здесь евреи?!» – воскликнул чрезвычайно удивленный Алекс Корбах. «Именно это я и хотел сказать, дорогой Лавски! – хохотнул Стенли. – Все здесь могут гордиться капельками того, что называют еврейской кровью».
Александр обводил взглядом собравшихся вокруг нескольких круглых столов. В притушенном освещении они выглядели как групповой портрет фламандской кисти. Хорош Сион, особенно в лице генерала Пью, этого крокодильчика из дельты Меконга. «Йес, йес, Лавски, – захихикал генерал. – Моей мамочки мамочка была еврейской гувернанткой в семье Хуонга Ксян Нгуэма».
Невольно глаза Алекса повернулись к черному красавцу Бенджамену Дакуорту: ну уж тут-то, казалось, все чисто. Тот сдержанно улыбался: «А моей мамы девичья фамилия была Вайсаки. Грейс Вайсаки, Стенли Корбах не даст мне соврать». – «Звучит скорее по-японски, чем по-еврейски», – возразил Алекс. Бывший парашютист взял салфетку и написал на ней девичью фамилию своей матери. Получилось Vysocky. «Высоцкий?!» – вскричал Александр. «Честь имею», – щелкнул каблуками специалист по охране крупных коммерческих объектов. «Что касается меня, то я на сто процентов еврейка», – заявила Бернадетта де Люкс и почему-то потрясла плечами на цыганский манер.
До знакомства со Стенли, надо сказать, Берни никогда не «торчала» на своем еврействе, если вообще о нем помнила. Теперь она с удивившей ее самое ясностью вызывала в памяти картинки детства: папа-талмудист и мама-печальница, по субботам вся семья сидит, накрывшись талесами, и бормочет молитвы, не решаясь даже встать и зажечь свет, чтобы не прогневать Всевышнего. Тут кстати тявкнул из своей расселины ее любимый Кукки. Кукки, мальчик гетто, иди погуляй по столу, тебя тут все любят. Кукки в ужасе шарахался от мясных лопат этнического ресторана, но зато с удовольствием слизывал лед с оплывающих водочных штофов.
После заявления Берни, которую прежде члены ее кружка вообще-то производили скорее от эллинов, чем от иудеев, все общество пришло в волнение. Каждый старался предъявить свое еврейство, но, увы, главный аргумент присутствовал, честно говоря, только у Бруно Касторциуса из правоверного Будапешта. Остальным почему-то удалось сохранить избыток кожи. Стенли с удовольствием прислушивался к общему шуму и с удовольствием оглядывал эту группу лиц, которую он уже называл своей бандой. С этой бандой, думал он, я, может быть, смогу воплотить идею Четвертого Исчезновения, то есть отдать свои деньги другим. Он был, пожалуй, единственным, кому удалось добить до конца большой бифштекс Фимми. Стараясь не упустить нить беседы, он большим ножом, годным для выяснения отношений во дворцах Ашкелона и Кесарии, отрезал куски, сдабривал их большим слоем кошерной горчицы и сопровождал великанскими глотками кошерного пива «Маккаби», названного в честь могучих братьев, поднявших 2300 лет назад восстание против греческого декаданса во славу Единого Бога. Давно уже он не испытывал такого удовольствия от еды, питья, созерцания лиц и обмена словом. Закончив дело, он поднял руку и попросил внимания. «Внимание!» – тут же резко крикнула знающая свое дело Роуз Мороуз, и внимание было дадено.
«Кем по национальности был наш праотец Авраам? Мы знаем, что он был сыном Фарры из колена Сима, что он жил в междуречье Тигра и Евфрата, в городе Ур, стало быть, он был либо халдеем, либо шумером, либо ассирийцем, что приблизительно одно и то же. Евреев тогда просто не существовало, а ивритских пастухов в пустыне никто не считал народом. За два тысячелетия до того, как Господь явился к Аврааму и повелел ему начать новый народ, в Полумесяце Плодородия существовали развитые цивилизации, шумерская на Востоке и египетская на Западе. Там были ремесла, искусства и даже своды законов. Всякий, конечно, помнит Столп Хаммурапи, выставленный в Лувре».
Вождь сделал паузу и внимательным взором обвел присутствующих. Решался, возможно, вопрос о кадровом составе «банды». Каждый либо жестом, либо мимикой подтвердил знакомство с Хаммурапи. Бернадетта, например, приподняла правое плечо и левую бровь: как, мол, можно не знать выдающийся столп человечества? Пью многозначительно поинтимничал со своей сигаретой: вопрос напомнил ему курсы генштаба при режиме Нго Динь Дьема. Бруно Касторциус обеими руками над головой изобразил воспарение к вершинам юриспруденции. Алекс опрокинул в рот рюмаху водки и показал три пальца: дескать, еще с третьего класса знает вавилонское слово, что говорило само за себя. В общем все присутствующие так или иначе выказали знакомство с обсуждаемым предметом, один лишь Матт Шурофф сохранил каменную неподвижность.
«Может быть, кто-нибудь просветит нашего друга?» – поинтересовался Стенли. «Да необязательно, – разжал наконец губы Матт. – Из-за этого Столпа Хаммурапи я провел сутки в парижской полиции».
Все, разумеется, были тут несказанно заинтригованы: подробности, подробности!
Оказалось, что лет десять назад компания, в которой тогда работал Матт, а именно «Грэйт пасифик коммуникейшнз», наградила своих передовиков экскурсией в Париж. Там в первый же день, нет, вру, во второй, ну точно, в среду, Матт увидел в Лувре Столп Хаммурапи, и ему неудержимо захотелось его обнять. Он готов был даже умереть, сжимая в объятиях Столп Хаммурапи. Может быть, не все это понимают, особенно легкомысленные женского пола, но Матт был весь в слезах от этого сокрушительного желания. Ведь так и сдохнешь, ребята, ни разу не обняв Столп Хаммурапи, объяснил он другим ударникам и по скрипучим паркетам Лувра устремился к экспонату. Слезы помешали ему заметить пуленепробиваемое стекло, окружающее редкую вещь. Врубился лбом и от страсти так сжал бока стеклянного ящика, что тот хрустнул. Дальнейшее помню смутно. Дежурная по этажу парализовала меня электрошоковой штучкой. Потом уж в участке ажаны палками учили родину любить. Учитывая этот факт в биографии, как-то странно отвечать на вопрос о Столпе Хаммурапи.
Брат мой, любовно думал Стенли Корбах, глядя на могучего, ему самому под стать, дальнобойщика. Мы с тобой люди одной породы, нам нравятся одни и те же вещи, ревность неуместна. Ко мне ведь тоже, всякий раз в Лувре, приходила такая же страсть к С.Х. Не понимаю, что меня удержало от такого же великолепного поступка?
Он продолжал.
«Ты начнешь новый народ», – сказал Господь Аврааму, и возник Завет. Почему из всех жителей Междуречья избран был старый Авраам? Очевидно, потому, что он глубже других понял тщету язычества и неделимость Единого Бога. Он был одним из множества халдеев, а стал первым евреем. Значит, наш народ возник не в результате многовекового этнического процесса, а в результате мистического откровения. Напрашивается неортодоксальная мысль: быть может, и сейчас понятие еврейства содержит в себе больше духовного, чем этнического? Авраам был раскольником, покинувшим свой дом и свой народ, чтобы найти новый дом и зачать новый народ? Может быть, за все четыре тысячи лет этот процесс еще не завершился? Почему мы все время уходим: то в Палестину, то в Египет, то в Вавилонию, то в Рим, Африку, Испанию, Европу, Россию, Америку, снова в Палестину? Может быть, не столь важно неукоснительное выполнение древних ритуалов как сохранение духа этого пути, космо-политичности еврейства как такового?
Почему антисемитизм всегда приходит из затхлых этнических глубин разных народов. Почему главной идеей антисемитизма является мировой еврейский заговор, заклятие кровью? Подсознательно антисемитизм, очевидно, пытается передернуть карты, приписать евреям свою собственную идеологию примата крови над духом, разрушить мистический Завет.
Старики Авраам и Сарра не были идеальными производителями. Они горевали, что у них уже никогда не будет детей. Господь выводит Авраама из шатра под звездное небо и говорит ему: «Посмотри на небо и сосчитай звезды, если ты сможешь их счесть. Столько будет у тебя потомков». Это для нас всех, потомков Авраама, пример того, насколько дух сильнее плоти. Авраам и Сарра прожили потом около тысячи лет, и от них пошли народы».
Высказавшись на эту не совсем простую тему, Стенли как бы отвлекся, чтобы не сказать засмущался, и даже глянул на часы, словно вновь вошел в роль президента корпорации. Берни де Люкс тут же ободрила его нежным взглядом: «Ты же знаешь, медок, возраст не всегда помеха в этом деле».
Сидевшая тут рядом с мужем дочь нашего Гаргантюа, нежнейшая Сильви, прикрыла глаза: ее поражало, что какая-то несусветная баба, чьи ручищи там и сям были покрыты мелкими татуировками, обращается к ее отцу в такой интимной манере. И он улыбается ей в ответ! И все вокруг, включая Арта, сидят с умиленными рожами. Стенли выпил стакан румынской свуйки: б-р-р.
«Эта идея, ребята, должна сидеть у вас в башках во время работы в фонде. Вы же понимаете, возникает Заговор Сионских Глупцов: отдача своих денег – другим. Мы будем работать по всему миру, но приоритет вначале по известным причинам будет отдан Восточной Европе и Советскому Союзу. Все люди Земли, будь они дети Ноя, Деуклена или Гильгамеша, должны помнить о Всемирном Потопе».
«В этом состоит принцип политики Соединенных Штатов», – заметил тут бывший мастер-сержант 82-й десантной дивизии.
Стенли Корбах любовно посмотрел на крепко очерченное лицо Бенджамена Достойного Утки. Как он похож на своего отца! Глядя на этого парня, он забывал свой возраст, и ему казалось, что вернулся 1946 год, когда они вместе с Роджером Дакуортом служили в оккупационных силах США на территории Японии.
5. Японский дивертисмент
Собственно говоря, они были вместе в одном батальоне морской пехоты и вместе подплывали в августе сорок пятого к берегам поверженной империи на авианосце «Йорктаун». Фронтовая дружба, скажете вы и тут же нарисуете в своем воображении высадку на Иводжиме, двух парней, черного и белого, что, стоя по грудь в изумрудной воде, ведут огонь по низкорослым желтым парням, а потом, как опытные бейсболисты, забрасывают гранатами пулеметные гнезда. Потом один из них – черный или белый, решить это всегда трудно – вытаскивает из-под огня раненого товарища. Пара симфонических аккордов завершает пронзительную сцену.
Ничего подобного не было в жизни Стенли и Роджера. Их дружба возникла на совсем другой основе. Через полгода после победы капрал Дакуорт и рядовой Корбах были посланы с базы, расположенной на побережье, в горный район Нара, где они должны были наблюдать за установкой какой-то радиоантенны. Оказалось, что этот район был до войны модным курортом. Огромная старая гостиница в британском колониальном стиле украшала горный склон. В ней и поселились два солдата. Кроме них, постояльцев тут не наблюдалось, но гостиница была на полном ходу. Повсюду стояли молчаливые улыбающиеся слуги. В холле, в мраморной нише, сидело чучело белого какаду. Однажды оно спросило с британскими придыханиями: «How are you getting on, old chaps?»[192] Ребята питались в зале со стрельчатыми окнами и витражами, изображавшими турнир рыцарей Круглого Стола. Отряд официантов полукругом выстраивался за их спинами. Стоило вытащить сигарету, как тут же перед тобой появлялась спичка из лучшей японской древесины.
Общее ощущение было жутковатым. Все время казалось, что кто-нибудь может тебя тут прихлопнуть бамбуковой палкой. «Эй, Роджер, ты где, мазерфакер?!» – кричал Стенли. Эхо гуляло по анфиладе приемных залов с портретами князей династии Мэйзи. Дакуорт вдруг появлялся из глубины плавательного бассейна. Вода, что казалась плотнее обычной, учтиво волновалась вокруг, как бы задавая вопрос от лица побежденной страны: что? что? что угодно?
«Невозможно так жить, давай привезем блядей», – однажды предложил Роджер. Он был на пять лет старше, и такое предложение должно было исходить от него. Стенли с тоской смотрел в окно, за которым, словно бесконечная эскадра вторжения, по хвойным буграм волоклись тучи, начиненные мокрым льдом. «Говоря о блядях, ты имеешь в виду волчиц или медведиц?» Учтите, господа, что в те времена еще не существовало телевидения, не говоря уже о MTV. Роджер подошел к менеджеру, что с утра до ночи мерял шагами лобби отеля, словно ожидал прибытия почтового дилижанса с туристами викторианской поры. Сделав из указательного и большого пальца левой руки кружок, он потыкал в него большим пальцем правой; получился красноречивый жест. Менеджер серьезно кивнул и бровями спросил: сколько? За годы войны в «Mountain Palace» все, кроме белого какаду, забыли английский. Пальцы, впрочем, играли вовсю. Шесть, показал Роджер. Стенли бросился, подъяв указательный. Непонятно было, чего он хочет: еще одну или одну-единственную. Роджер покатился со смеху при виде несущегося с торчащим пальцем огромного рыжего недоросля в пудовых бутсах морской пехоты. Даже и менеджер, само беспристрастие, не удержался от улыбки.
К вечеру прибыли девушки, семь майко-сан с высокими прическами, украшенными цветами, гребнями, серебряными мостиками и гирляндами колокольчиков. «У этих цыплят все иначе, чем у наших, – инструктировал Роджер. – У наших главное титьки, а у этих спинки, треугольник промеж лопаток».
Все-таки он был не совсем прав: многое у здешних цыплят было похоже на то же самое у наших. Стенли валялся на ковре и хохотал. Рыжие дебри его груди и митенки предплечий повергали девушек в изумленное восхищение. Черный владыка Дакуорт сидел в кресле с двумя девушками на каждом колене. За окном каталось среди стволов нечто усредненное, оно то всей круглой мордой залепляло окно, то повисало над верхушками елей, как фантом восходящего солнца. Даже сейчас как-то трудно разобраться в сути вопроса.
В общем, служба на этой горе была нелегкой. К счастью, она включала и выезды на джипе к месту строительства, где на свежем воздухе можно было отдохнуть от трюков зачарованного отеля. В конце концов мачта была воздвигнута, провода натянуты, и ребята вернулись в свои бараки, где несколько сот ртов три раза в день ритмично поедали горячие гамбургеры. Что там говорить, такой боевой опыт тоже не забывается, недаром в дальнейшие годы при случайных встречах друг с другом Стенли и Роджер впадали в хохот и валились на пол, на палубу, на асфальт, на любую поверхность, что была у них в данный момент под ногами.
Стенли, конечно, был непомерно богаче Роджера, но и тот времени не терял, став в конце концов антрепренером большого бокса. Увы, личная жизнь у него не ахти как сложилась, да, впрочем, у кого из необузданных мужчин она ахти как складывается? Подруги сменяли одна другую, в разных городах росли дети, одни с выраженным негритюдом, другие почти белые. Горько плакала Линн Вайсаки. Муж называл ее «чемпионкой американской слезы». Стенли пришлось как-то ночь напролет утешать красавицу. В полной неразберихе, в потной атмосфере боксерских раздевалок, среди фонтанов неохлажденного шампанского, в «президентских апартаментах» бесконечных «Шератонов» и «Хилтонов», в бестолковых сделках на большие деньги проскочило время Роджера Дакуорта; так он из него и выскочил, не успев и даже не попытавшись в чем-либо разобраться. Призраки горного отеля преследовали его еще плотнее, чем его младшего друга, а ведь, может быть, он когда-то мечтал стать вот таким, каким вырос и возмужал его Бенджамен, – сильным, спокойным, убежденным сторонником американской Конституции, человеком, на которого с каждым годом все более мечтательно смотрит далеко не худшая девушка Мэриленда, Роуз Мороуз.